книжный портал
  к н и ж н ы й   п о р т а л
ЖАНРЫ
КНИГИ ПО ГОДАМ
КНИГИ ПО ИЗДАТЕЛЯМ
правообладателям
Апокалипсис Томаса

Дин Кунц

Апокалипсис Томаса

Посвящается Джеффу Залески

с благодарностью за идеи и советы.

Призрак призраку кричит,

Но кого это страшит?

Больше я боюсь теней,

Что от ног моих растут. Теодор Рётке. «Угрюмый»

Глава 1

Ближе к закату второго полного дня, который я проводил на правах гостя в Роузленде, пересекая огромную лужайку между особняком и эвкалиптовой рощей, я остановился и развернулся, предупрежденный инстинктом. Ко мне мчался черный жеребец, и более могучего коня видеть мне еще не доводилось. Раньше – по справочнику – я определился с его породой: фризская. На нем скакала блондинка в ночной рубашке.

Безмолвная, как и любой призрак, женщина гнала жеребца, понуждая его прибавлять и прибавлять скорость. Копыта не стучали по земле. Жеребец проскочил сквозь меня.

Я обладаю определенными талантами. Во-первых, я не самый плохой повар блюд быстрого приготовления, во-вторых, иногда мне снятся пророческие сны. А когда я бодрствую, мне случается видеть призраки мертвецов, которые по тем или иным причинам не хотят перебираться на Другую сторону.

Эти давно умершие конь и наездница – теперь всего лишь призраки в нашем мире – знали, что никто, кроме меня, не может их увидеть. Дважды явившись мне вчера и еще раз этим утром, но издалека, а сейчас женщина, похоже, решила привлечь мое внимание таким вот агрессивным способом.

Жеребец и наездница обогнули меня по широкой дуге. Я поворачивался, постоянно оставаясь к ним лицом, и они вновь помчались на меня, но в какой-то момент остановились. Жеребец поднялся надо мной на задних ногах, бесшумно рассекая воздух копытами передних, с раздувающимися ноздрями, закатив глаза, существо такой невероятной силы, что я поневоле попятился, хотя и знал, что конь эфемерный, как сон.

Когда я прикасаюсь к призракам, они теплые и плотные, такие же реальные, как любой живой человек. Но я для них только видимость, они не могут взъерошить мне волосы или нанести смертельный удар.

Поскольку шестое чувство усложняет мне жизнь, я пытаюсь максимально упростить ее во всем остальном. Вещей у меня меньше, чем у монаха. У меня нет ни времени, ни покоя, чтобы оставаться поваром или избирать какую-то иную профессию. Я никогда не планирую будущее, просто вхожу в него с улыбкой на лице, с надеждой в сердце и со стоящими дыбом волосами на загривке.

Босоногая красавица сидела на жеребце без седла, в белой шелковой ночной рубашке с белыми кружевами. Я видел красные кровяные полосы на ночной рубашке и на ее светлых волосах, но не рану. Рубашка высоко задралась по бедрам, колени прижимались ко вздымавшимся бокам жеребца. Левой рукой она вцепилась в гриву, потому что даже в смерти ей требовалось держаться за коня, чтобы их призраки оставались вместе.

Если бы возврат дара не воспринимался как неблагодарность, я бы отказался от своих сверхъестественных способностей. С радостью коротал бы дни, сбивая омлеты, от которых вы бы стонали от наслаждения, и жарил оладьи, такие воздушные, что при легком ветерке они грозили улететь с вашей тарелки.

Любой талант не заработан, однако с ним приходит и суровая обязанность использовать его максимально полно и по возможности мудро. Если бы я не верил в то, что талант сродни чуду, и в священный долг обладателя таланта, то уже обезумел бы настолько, что мог рассматриваться кандидатом на самые высокие государственные должности.

Пока жеребец танцевал на задних ногах, женщина вытянула руку и указала на меня, как бы говоря, что я ее вижу и ей об этом известно и что у нее есть для меня послание. Очаровательное лицо стало мрачным от решимости, а васильковые глаза сверкали не от радости жизни – душевной болью.

Спешившись, она не коснулась ногами земли, а поплыла ко мне поверх травы. Кровь поблекла и на волосах, и на ночной рубашке, так что выглядела женщина как в реальной жизни, до нанесения ей смертельных ран, словно она боялась, что кровь отвратит меня. Я почувствовал ее прикосновение, когда она протянула руку к моему лицу, вероятно, она, призрак, не могла поверить в меня даже в большей степени, чем я – в нее.

За спиной женщины солнце таяло в далеком море, и несколько разбросанных по небу облаков напоминали флот древних боевых кораблей с охваченными огнем мачтами и парусами.

Я заговорил, когда душевную боль на ее лице сменила робкая надежда.

– Да, я вас вижу, и если вы мне позволите, помогу вам перебраться на Ту сторону.

Она яростно покачала головой и отступила на шаг, будто прикосновением или заклинанием я мог освободить ее от пребывания в этом мире. Но такими возможностями я не располагаю.

С другой стороны, я понимал ее реакцию.

– Вас убили, и, прежде чем покинуть этот мир, вы бы хотели убедиться, что справедливость восторжествовала.

Она кивнула, но тут же покачала головой, как бы говоря: «Да, но это еще не все».

С усопшими я знаком гораздо больше, чем мне бы того хотелось, и по личному – причем немалому – опыту общения с ними могу вам сказать, что призраки мертвецов, которые задержались в этом мире, не говорят. Почему – не знаю. Даже если они умерли насильственной смертью и очень хотят, чтобы убийцы понесли заслуженное наказание, они не могут сообщить мне критически важную информацию ни по телефону, ни при непосредственном общении. Не могут они посылать сообщения по Интернету. Возможно, причина в том, что они, имея такую возможность, узнали некие подробности о смерти и о потустороннем мире, которые нам, живым, знать не полагается.

В любом случае, общение с мертвыми иной раз раздражает даже больше, чем общение с живыми, что удивительно, если учесть, что Департаментом транспортных средств руководит живой человек.

Не отбрасывая тени в последних прямых лучах заходящего солнца, жеребец стоял с поднятой головой, гордый, как любой патриот при виде обожаемого флага. Но ему флагом служили только золотистые волосы наездницы. В этом месте он пастись больше не мог, нагуливал аппетит для Елисейских Полей.

Вновь приблизившись ко мне, блондинка так пристально всмотрелась в меня, что я почувствовал ее отчаяние. Руками она изобразила люльку и начала покачивать ее из стороны в сторону.

– Младенец? – спросил я.

Да.

– Ваш младенец?

Она кивнула, но тут же покачала головой.

Нахмурившись, кусая нижнюю губу, женщина замялась, прежде чем вытянуть перед собой одну руку, ладонью вниз. От земли ладонь отделяли примерно четыре с половиной фута.

Привыкший разгадывать шарады мертвых, я предположил, что она говорит о нынешнем росте младенца, которого она в свое время родила, уже ребенка девяти или десяти лет.

– Он уже не младенец. Ваш ребенок.

Она энергично кивнула.

– Ваш ребенок по-прежнему жив?

Да.

– Он в Роузленде?

Да, да, да.

Полыхая на западном небосклоне, древние боевые корабли, построенные из облаков, меняли цвет с яростно оранжевого на огненно-красный по мере того, как темнело небо, становясь все более фиолетовым.

Когда я спросил, девочка у нее или мальчик, она дала понять, что последний. Судя по указанному ею росту, я сказал, что ему лет девять или десять, и она подтвердила мою догадку.

Точно зная, что никаких детей в Роузленде нет, я задал, с учетом душевной боли, написанной на лице женщины, самый очевидный вопрос:

– Ваш сын… здесь ему грозит беда?

Да, да, да.

Далеко к востоку от особняка, скрытое раскидистыми дубами, находилось поле для выездки, на котором теперь росли сорняки. Его окружала местами разрушающаяся изгородь.

Конюшня при этом выглядела так, словно построили ее на прошлой неделе. Забавно, но все стойла сияли чистотой, ни единой соломинки, никакого навоза, чего там – ни пылинки, словно в конюшнях все регулярно намывали дочиста. Судя по такому идеальному порядку и воздуху, свежему, как в зимний день после снегопада, лошадей здесь не держали многие десятилетия, то есть женщина в белом умерла давно.

И каким тогда образом у нее мог быть ребенок девяти или десяти лет?

Некоторых призраков продолжительный контакт настолько изматывает, что они тают в воздухе, и проходят долгие часы, а то и дни, прежде чем они могут появиться вновь. Но эта женщина обладала сильной волей, так что внешность ее не менялась. Но внезапно, когда воздух замерцал и странный грязно-желтый свет растекся по земле, она и жеребец – вероятно, его убили одновременно с хозяйкой – исчезли. Не начали таять или становиться прозрачными от краев к центру, как случалось с другими оставшимися в этом мире душами, а просто исчезли в тот самый момент, когда начал меняться свет.

Едва красный диск солнца стал желтым, с запада налетел ветер, нагнул ко мне эвкалипты, которые росли у меня за спиной, зашелестел листвой калифорнийских дубов, росших к югу от меня, бросил волосы мне в глаза.

Я посмотрел на западный горизонт, за который еще не закатилось солнце, словно какой-то небесный хранитель времени перевел космические часы на несколько минут назад.

На этом невероятности не закончились. Желтизна разлилась по всему небу, и – при полном отсутствии облаков – ее прочертили полосы дыма или сажи. Серые потоки с прожилками черного двигались с невероятной скоростью. Они расширялись, сужались, извивались, иногда сливались, но всегда разделялись вновь.

Я не имел ни малейшего понятия, что это за небесные реки, но их вид задел черную струну интуиции. Я заподозрил, что надо мной несутся потоки золы, сажи, пепла, всего того, что осталось от мегаполисов, уничтоженных взрывами невероятной силы, а потом выблеванных высоко в атмосферу, где всю эту грязь удержали и потащили с собой реактивные потоки измененной войной тропосферы.

Грезы наяву случаются у меня даже реже пророческих снов. Когда такое происходит, я знаю, что касается это внутреннего события, не выходящего за границы моего разума. Но разворачивающийся передо мной спектакль ветра, жуткого света и ужасных небесных рек на грезу никак не тянул. Реальностью он соперничал с пинком в промежность.

Сжавшись, словно кулак, мое сердце ускорило бег, когда из желтой хмари вылетела стая тварей, каких видеть мне еще не доводилось. Кто они, сразу понять не удалось. Превосходя размерами орлов, они больше напоминали летучих мышей, и многие их сотни надвигались на меня с северо-запада, снижаясь по мере приближения. Сердце забилось еще сильнее, и тут мое здравомыслие, должно быть, отключилось, позволив безумию этого зрелища проглотить меня с потрохами.

Будьте уверены, я не безумен. С моей головой все в порядке, если сравнивать меня с серийным убийцей или с человеком, который носит шапочку из фольги, чтобы не позволить ЦРУ контролировать его разум. Я терпеть не могу головные уборы, хотя ничего не имею против шапочек из фольги, если они используются должным образом.

И убивать мне приходилось не единожды, но всегда защищая себя или невинных. Такие убийства никак не тянут на преступления. Если вы полагаете, что это преступление, тогда жизнь у вас спокойная и безопасная, и я вам завидую.

Без оружия, в одиночку противостоящий этой огромной стае, не зная, намерены ли эти существа уничтожить меня или не подозревают о моем существовании, я прекрасно понимал, какой способ самозащиты остался в моем распоряжении. Развернулся и побежал вниз по довольно пологому склону к эвкалиптовой роще, в которой находился гостевой домик, где меня поселили.

Невозможность увиденного не позволила задержаться даже на секунду. До двадцати двух лет мне оставалось только два месяца, но большую часть моей жизни я то и дело сталкивался с невозможным и знал, что природа мира еще более странная, чем могло себе это представить чье-то самое изощренное воображение.

Я бежал на восток, потея как от страха, так и от затраченных усилий, а сзади меня догоняли сначала пронзительные крики стаи, а потом и кожаное шуршание крыльев этих существ. Решившись оглянуться, я увидел, что они несутся сквозь ветер, а их глаза такие же ослепительно-желтые, как это отвратительное небо над моей головой. Они нацелились на меня, словно хозяин, подчинивший их себе, пообещал сотворить некую черную версию чуда хлебов и рыб, превратив меня в блюдо, которым могло насытиться все их великое множество.

Когда воздух замерцал, а желтый свет сменился красным, я споткнулся, упал и перекатился на спину. Поднял руки, чтобы эти твари не выклевали мне глаза, и увидел над собой знакомое небо и никого крылатого, если не считать пары чаек вдали над берегом.

Я вернулся в Роузленд, где садилось солнце, небо по большей части стало лилово-фиолетовым, а недавно пылающие воздушные галеоны сгорели до тускло-красных головешек.

Жадно ловя ртом воздух, я поднялся и какое-то время всматривался в небесное море, темнеющее и темнеющее, где последние угли небесных кораблей погружались в загорающиеся звезды.

Ночи я не боюсь, но осторожность подсказывала, что оставаться под открытым небом неблагоразумно. Я продолжил путь к эвкалиптовой роще.

Трансформировавшееся небо и крылатая угроза – плюс призраки женщины и жеребца – давали пищу для размышлений. Учитывая необычность моей жизни, мне не приходилось тревожиться, что меня ждет мысленный голод.

Глава 2

Женщины, коня и желтого неба вполне хватило для того, чтобы тем вечером не дать мне уснуть. Я лежал при свете настольной лампы, и мысли мои продвигались по очень уж мрачным тропам.

Нас хоронят, когда мы рождаемся. Мир – это кладбище с могилами занятыми и могилами будущими. Жизнь – период ожидания встречи с могильщиком.

И хотя принципиально это правильно, вы не увидите такой надписи на кружке в кофейне «Старбак», как не напишут на ней слов «КОФЕ УБИВАЕТ».

Перед приездом в Роузленд я пребывал в скверном настроении, но не сомневался, что скоро приободрюсь. Так случается со мной всегда. С какими бы ужасами ни приходилось мне сталкиваться, по прошествии какого-то времени я становлюсь веселым, как шарик, надутый гелием.

Я не знаю причины этого веселья. Возможно, я и живу для того, чтобы ее понять. И как только я осознаю, почему могу найти юмор в чернейшей тьме, могильщик тут же позвонит мне, и настанет время подбирать гроб.

Впрочем, я сомневаюсь, что меня похоронят в гробу. Небесная канцелярия планов на жизнь – или как там она называется – вроде бы решила максимально усложнить мое путешествие в этом мире абсурдом и насилием, которое с такой гордостью творят представители рода человеческого. Скорее, злобная толпа демонстрантов, требующая прекратить очередную войну, оторвет мне руки-ноги, а потом побросает и оторванное, и оставшееся в костер. Или меня раздавит «Роллс-Ройс», за рулем которого будет сидеть защитник прав бедняков.

В полной уверенности, что сомкнуть глаз мне не удастся, я уснул.

В четыре часа февральского утра мне снился Освенцим.

Столь характерная для меня веселость еще не вернулась.

Разбудил меня знакомый крик, донесшийся через раскрытое окно моих апартаментов в гостевом домике Роузленда. Серебристый, как звуки волынки в музыке кельтов, крик этот нес печаль и страдания сквозь ночь и леса. Он прозвучал еще раз, уже ближе, потом третий – в отдалении.

Крики эти укладывались в считаные секунды, но так же, как в две предыдущие ночи, услышав их, заснуть я уже не мог. Каждый такой крик напоминал оголенный провод, подключенный к моей крови, передающий заряд по всем артериям и венам. Я никогда не слышал звука, вобравшего в себя столько одиночества, и он вселял в меня ужас, объяснить который я не мог.

В эту ночь крик вырвал меня из нацистского лагеря смерти. Я не еврей, но в кошмарном сне стал евреем и боялся умереть дважды. Во сне представляется вполне логичным умереть дважды, но не в реальной жизни, и этот жуткий ночной крик разом выпустил воздух из яркого сна, оставив после себя темноту.

Нынешний владелец Роузленда и все, кто работает у него, в один голос твердят, что источник этого тревожного крика – гагара. Они не демонстрируют невежество и не лгут.

Я не собираюсь обижать моего хозяина и его подчиненных. В конце концов, я многого не знаю, потому что вынужден ограничивать информационный поток. Все увеличивающееся число людей стремится меня убить, и я вынужден сосредотачиваться на выживании.

Но даже в пустыне, где я родился и вырос, есть пруды и озера, созданные человеком, которые вполне пригодны для жизни гагар. Крики этих птиц меланхоличны, но нет в них такого одиночества, и каким-то странным образом они вселяют надежду, а не отчаяние.

Роузленд – частное поместье, расположенное в миле от калифорнийского побережья. Но гагары – это гагары, где бы они ни гнездились. Их крики не меняются в зависимости от облюбованного ими места. Они птицы – не политики.

Кроме того, гагары не придерживаются какого-то временно́го графика. Эти же крики раздавались между полуночью и зарей, всегда до первых солнечных лучей. Я и раньше отметил, что чем ближе к началу нового дня раздавался первый в ночи крик, тем чаще он повторялся в оставшиеся часы темноты.

Я отбросил одеяло, сел на кровати и произнес: «Убереги меня, чтобы я мог служить Тебе», – утреннюю молитву, которой научила меня бабушка в далеком детстве.

Перл Шугарс профессионально играла в покер и частенько сидела за одним столом с карточными акулами, которые, проигрывая, не улыбались. Они не улыбались и когда выигрывали. Моя бабушка крепко выпивала. В огромных количествах ела свиной жир. В любом виде. Будучи трезвой, бабушка Перл гоняла так быстро, что в некоторых юго-западных штатах копы прозвали ее Перл-Педаль-В-Пол. Однако прожила она долго и умерла во сне.

Я надеялся, что эта молитва сработает для меня так же хорошо, как срабатывала для нее, но в последнее время у меня вошло в привычку к первой просьбе добавлять еще одну. В это утро она прозвучала следующим образом:

– Пожалуйста, не позволяй никому убить меня, засунув мне в горло злобную ящерицу.

Возможно, кому-то такая просьба, обращенная к Господу, покажется странной, но один здоровенный психопат однажды пригрозил, что засунет мне в глотку экзотическую острозубую ящерицу, приведенную в бешенство дозой метамфетамина. И он бы своего добился, если бы мы не находились на стройплощадке и я не додумался использовать в качестве оружия баллон с изоляционной пеной. Он пообещал найти меня, отсидев срок, и покончить со мной, воспользовавшись услугами другой ящерицы.

В иные дни, во всяком случае, в последнее время, я просил Господа избавить меня от смерти в гидравлическом прессе, сминающем на свалке корпуса автомобилей, просил, чтобы убийца не пустил в ход гвоздевой пистолет, просил, чтобы Он никому не позволял привязать меня к мертвецам и бросить в озеро… Просто удивительно, что в прошлом мне удалось выбраться изо всех этих передряг, но я совершенно логично сомневался, что мне бы вновь повезло, окажись я еще раз в аналогичной ситуации.

Меня зовут не Счастливчик Томас. Я Одд Томас.

Это правда. Одд.

Моя прекрасная, но сумасшедшая мать заявляет, что в свидетельстве о рождении они собирались записать меня Тоддом. Мой отец, который бегает за молоденькими девушками и продает недвижимость на Луне – пусть из комфортабельного кабинета на Земле, – иногда говорит, что они и хотели назвать меня Одд.

В этом вопросе я склонен верить моему отцу. Хотя, если он не лжет, ничего правдивее он никогда не говорил.

Душ я принял вчера, перед тем как лечь спать, поэтому оделся без промедления, чтобы быть готовым… к чему угодно.

По мере того как день сменялся днем, у меня крепло ощущение, что Роузленд – ловушка. Я чувствовал скрытые западни, знал, что один неверный шаг – и земля разверзнется, чтобы поглотить меня.

И хотя мне хотелось уйти, мне не оставалось ничего другого, как подавить в себе это желание, будучи в долгу перед леди Колокольчик. Мы вместе пришли сюда из Магик-бича, расположенного севернее, где меня пытались убить несколькими разными способами.

Долг не требует зова, достаточно и шепота. А если ты слышишь зов, что бы ни случилось, у тебя не будет повода для сожалений.

Сторми Ллевеллин, которую я любил и потерял, верила, что этот раздираемый злобой мир – тренировочный лагерь, подготовка к великому приключению, которое ждет нас между нашей первой и вечной жизнями. Она говорила, что мы поступаем неправильно только в одном случае – оставаясь глухи к долгу.

Мы все живем в мире, который по существу зона боевых действий. У нас отберут все, что мы любим, а напоследок – жизнь.

И однако, куда ни посмотри, я нахожу на этом поле битвы великую красоту, и милосердие, и обещание счастья.

Каменную башню в эвкалиптовой роще, где я ныне живу, отличает грубая красота, возможно, причина в контрасте между ее массивностью и утонченностью серебристо-зеленых листочков на ветвях окружающих деревьев.

Квадратная, а не круглая, со стороной в тридцать футов, она поднимается на шестьдесят футов, если считать бронзовый купол, украшенный оригинальным шпилем, который выглядит, как сочетание скипетра, короны и крышки от старых карманных часов.

В поместье эту башню называют гостевым домиком, но для этих целей она использовалась не всегда. Узкие высокие окна открываются внутрь, чтобы обеспечить приток свежего воздуха. Открыться наружу им мешают прутья железных решеток.

Решетки на окнах предполагают, что башня служила тюрьмой или крепостью. В любом случае, у ее владельцев имелись враги.

Входная дверь, обитая железом, сработана так, чтобы выдержать удар тарана, а то и артиллерийского ядра. За ней вестибюль с каменными стенами.

В вестибюле, слева, лестница, ведущая в верхние апартаменты. Там живет Аннамария, леди Колокольчик.

Еще одна дверь в вестибюле, напротив входной, ведет в апартаменты первого этажа, которые Ной Волфлоу, нынешний владелец Роузленда, предоставил в мое распоряжение.

Мои апартаменты состоят из просторной гостиной, спальни размером поменьше – в обеих комнатах стены обшиты панелями красного дерева – и кафельной ванной комнаты. Судя по интерьеру, последняя реконструкция проводилась в 1920-х годах. Декоратор придерживался стиля «искусство и ремесло»: массивные деревянные кресла с подушками, столы на козлах, соединения на шипах, декоративные деревянные гвозди.

Я не знаю, от Тиффани ли лампы со стеклянными абажурами, но очень возможно, что так оно и есть. Скорее всего, купили их, когда они еще не были музейными образцами, стоящими бешеных денег, и они так и остались в этой расположенной в глубине поместья башне, потому что всегда здесь находились. Одна из особенностей Роузленда – небрежное отношение к богатству, которое представляет собой поместье.

В гостевые апартаменты входит также маленькая кухня, с кладовой и холодильником, в которых есть все самое необходимое. Я могу сам приготовить себе что-нибудь простенькое или заказать какое-нибудь блюдо у шеф-повара поместья, мистера Шилшома, и еду принесут из особняка.

Завтрак за час до зари меня не прельстил. Я бы почувствовал себя приговоренным к смерти, который в свой последний день пытается наесться до отвала, прежде чем получить инъекцию яда.

Наш хозяин предупреждал, что между полночью и зарей лучше оставаться дома. Он заявлял, что один или несколько кугуаров недавно навели шороха в соседних поместьях, убили двух собак, лошадь, несколько петухов, которых держали как домашних любимцев. Хищники могли осмелеть до такой степени, что сочли бы за добычу гуляющего в темноте гостя Роузленда, если бы вдруг встретили его.

Я достаточно информирован о кугуарах, чтобы знать, что охотятся они как вечером, так и после полуночи, а также, если на то пошло, и днем. Поэтому заподозрил, что цель предупреждения Ноя Волфлоу – убедить меня не искать так называемую гагару и не исследовать другие странности Роузленда под покровом ночи.

В тот февральский понедельник, еще до зари, я вышел из гостевого домика и запер за собой обитую железом дверь.

И мне, и Аннамарии дали ключи и строго наказали всегда запирать дверь башни. Когда я высказался в том смысле, что кугуары не смогут повернуть ручку и открыть дверь, заперта она или нет, мистер Волфлоу заявил, что мы живем в начальный период нового темного века, и огороженные высокой стеной поместья и охраняемые жилища богачей более не обеспечивают надлежащей безопасности, потому что «отчаянные воры, насильники, журналисты, жаждущие крови революционеры и кое-кто и похуже» могут появиться, где угодно.

Его глаза не вращались, словно две юлы, дым не шел из ушей, когда он озвучивал это предупреждение, но мрачное выражение лица и зловещий тон хорошо смотрелись бы в каком-нибудь мультфильме. Я думал, что он шутит, пока не встретился с ним взглядом. В тот момент я понял, что он такой же параноик, как трехлапый кот, окруженный волками.

Не знаю, имелись ли для его паранойи веские основания или нет, но я подозревал, что воры, насильники и революционеры нисколько его не тревожили. Ужас вызывал «кое-кто и похуже».

Выйдя из гостевого домика, я зашагал по вымощенной плиточником дорожке, проложенной по эвкалиптовой роще к границе пологого склона, уходящего к особняку. Огромная, ухоженная, ровно выкошенная лужайка пружинила под ногами, словно ковер.

На полях по всей периферии поместья, где я прогуливался в другие дни, среди великолепных, раскидистых дубов, вроде бы растущих хаотично, но в некоем гармоничном порядке, мне встречались и белая ожика, и канареечник, и пеннисетум.

За свою жизнь я не видел более прекрасного места, чем Роузленд, и нигде не ощущал так много зла.

Некоторые скажут, что место – оно и есть место, не может быть ни добрым, ни злым. Другие станут уверять, что представление о зле, как о реальной силе или существе, безнадежно устарело, а дурные поступки мужчин и женщин можно объяснить той или иной психиатрической теорией.

Этих людей я никогда не слушаю. Если бы послушал, давно бы погиб.

Вне зависимости от погоды, даже под обычным небом, дневной свет в Роузленд, похоже, поступает от другого солнца, отличного от того, что освещает остальной мир. Здесь знакомое кажется чужеродным, и даже самый что ни на есть материальный, самый ярко освещенный предмет выглядит миражом.

И теперь, глубокой ночью, я не чувствовал себя одиноким. Наоборот, не отпускало ощущение, что за мной наблюдают, меня преследуют.

В других случаях я слышал шелест в неподвижном воздухе, который ничем не мог объяснить, одно или два слова, пробормоченные неизвестно кем, торопливые шаги. Мой преследователь, если такой и был, всегда прятался за кустами или в лунных тенях, а то и подглядывал за мной из-за угла.

Желание расследовать убийство вынуждало меня кружить по Роузленду под покровом ночи. Женщина верхом на жеребце, ставшая чьей-то жертвой, не покидала Роузленд в надежде, что совершившие зло по отношению к ней и ее сыну понесут заслуженное наказание.

Роузленд занимает пятьдесят два акра в Монтесито, анклаве для богатых, по соседству с Санта-Барбарой, где тоже обитают далеко не бедняки. Назвать Санта-Барбару городом бедных – все равно что принять «Риц-Карлтон» за мотель «Бейтс» из фильма «Психоз».

И особняк, и остальные пристройки возвели в 1922-м или 1923 году. Тогда поместье принадлежало Константину Клойсу, газетному магнату. Он входил и в число отцов-основателей одной легендарной киностудии. Жил главным образом в Малибу, а Роузленд превратил в особое убежище, где мужчина мог предаться мужским увлечениям: верховой езде, стрельбе по тарелочкам, охоте, покеру на всю ночь, возможно, пьяным загулам.

Клойс интересовался необычным, – сверхъестественным тоже – широким спектром теорий, выдвигаемых разными знаменитостями, начиная от медиумов и мистиков вроде Елены Петровны Блаватской и заканчивая переустроителями мира, такими, как знаменитый изобретатель и физик Никола Тесла.

Некоторые верили, что Клойс в свое время финансировал проведение в Роузленде различных исследований: разработкой лучей смерти, проверкой современных алхимических методов и созданием телефонов, позволяющих говорить с мертвыми. Но есть люди, уверенные в том, что «Сошиэл секьюрити» – название стирального порошка.

С опушки эвкалиптовой рощи я смотрел на длинный пологий склон, который вел к особняку, где Константин Клойс умер во сне в 1948 году в возрасте семидесяти лет. На черепичной крыше под луной светились пятна фосфоресцирующего лишайника.

В том же 1948 году Роузленд со всей обстановкой купил тридцатилетний наследник южноамериканской горнорудной империи и продал поместье опять же со всем, что находилось на территории, сорок лет спустя. Он вел жизнь отшельника, поэтому никто о нем ничего не знал.

В эти предрассветные часы горели только несколько окон на третьем этаже. За ними находилась спальня Ноя Волфлоу, который нажил внушительное состояние будучи основателем и управляющим хеджфонда. Я в достаточной степени уверен, что это как-то связано с Уолл-стрит, но точно знаю, что не имеет никакого отношения к садовым зеленым изгородям[1].

Отошедший от дел в пятьдесят лет, мистер Волфлоу заявлял, что из-за травмы центра сна в мозгу он не смыкал глаз последние девять лет.

Я не знаю, правда ли эта абсолютная бессонница или нет, а может, доказательство бредового расстройства.

Он купил поместье у отшельника – наследника горнорудной империи. Реконструировал и расширил особняк, спроектированный одним из представителей архитектурной школы Эддисона Мицнера, эклектическую смесь испанского, мавританского, готического, греческого, римского и ренессансного стилей. Широкие террасы с балюстрадами из светлого известняка выводили к лужайкам и садам.

В этот предрассветный час, когда я шел по аккуратно подстриженному газону лужайки, койоты более не выли высоко в горах, потому что наелись дикими кроликами и улеглись спать. Лягушки после долгих часов пения так устали, что уже не могли и квакать, а цикад пожрали те же лягушки. Мир, пусть и временно, но замер в тишине и покое.

Я намеревался посидеть в шезлонге на южной террасе, пока на кухне не зажгутся огни. Шеф, мистер Шилшом, всегда начинал рабочий день до зари.

Оба утра в Роузленде я начинал с шеф-поваром не только благодаря его фантастическим булочкам. Я еще и надеялся, что он случайно проговорится и даст мне ниточку к загадке Роузленда. Но он без труда блокировал мое любопытство, изображая кулинарного аналога рассеянного профессора. Я, однако, не сомневался, что его притворство рано или поздно даст слабину.

В качестве гостя меня радушно встречали на первом этаже особняка: на кухне, в дневной гостиной, в библиотеке, в бильярдной, везде. Мистер Волфлоу и обслуживающий персонал, постоянно проживающий в поместье, изо всех сил стремились показать, что они – обычные люди, которым нечего скрывать, а Роузленд – рай на земле без единого секрета.

Я точно знал, что это не так, благодаря своему дару, интуиции и встроенному детектору лжи… а теперь и потому, что вчерашние предвечерние сумерки на минутку показали мне цель, которая находилась, если сесть на экспресс «Торнадо лайн», через сотню остановок после Страны Оз.

Говоря, что Роузленд – сосредоточение зла, я не подразумеваю, что все обитатели поместья – тоже зло, или хотя бы один из них. Люди здесь жили, конечно, эксцентричные, но эксцентричность, по большей части, сродни добродетели или, по меньше мере, свидетельствует об отсутствии злых намерений.

Дьявол и все его демоны занудны и предсказуемы, потому что бунтуют против истины. Само преступление – в отличие от его разгадки – скучно для утонченного разума, но всегда зачаровывает простаков. Один фильм про Ганнибала Лектера захватывает, но второй вызывает зевоту. Мы любим серийного героя, но серийный злодей быстро надоедает, потому что очень стремится шокировать нас. У добродетели богатое воображение, зло – повторяется.

В Роузленде хранили секреты. Для хранения секретов причин много, и только малая их часть обусловлена злом.

Я устраивался на шезлонге, чтобы дождаться, когда мистер Шилшом включит свет на кухне, и тут ночь заинтриговала меня. Я не говорю – удивила, потому что у меня вошло в привычку ожидать чего угодно.

К югу от террасы широкая дуга ступеней поднималась к круглому фонтану, у которого высились шесть больших ваз эпохи итальянского Ренессанса. За фонтаном еще одна дуга ступеней вела к травяному склону между двумя зелеными изгородями. С другой стороны изгородей журчали водяные каскады, на которые падали тени высоких кипарисов. Вся эта красота вела к очередной террасе на вершине холма, сотней ярдов выше, где стоял украшенный резьбой, без единого окна мавзолей из того же известняка, куб со стороной в сорок футов.

Построили мавзолей в 1922 году, когда закон еще не запрещал захоронения близких на территории собственного поместья. Но в этой великолепной могиле не лежали разлагающиеся трупы. Для урн с прахом предусмотрели ниши в стенах. Там и нашли последнее пристанище Константин Клойс, его жена Марта и их единственный ребенок, который умер молодым.

Внезапно мавзолей начал светиться, будто огромное сооружение построили из стекла, а внутри запульсировала золотистым светом невероятных размеров масляная лампа. Финиковые пальмы, растущие за мавзолеем, отражали это сияние, их ветви превратились в оперенные хвосты фейерверков.

Стая ворон, слишком потрясенных, чтобы каркать, сорвалась с пальм с хлопаньем крыльев. Птицы тут же растаяли в темном небе.

В тревоге я вскочил, как делаю всегда, если здание неожиданно для меня начинает светиться.

Я не помнил, как поднялся по ближайшей дуге ступеней, как миновал фонтан и поднялся по второй дуге. Пришел в себя на пологом травяном склоне, на полпути к мавзолею.

Ранее я посещал эту могилу. Знал, что мавзолей прочностью и толщиной стен не уступает пороховому погребу.

Теперь мавзолей выглядел стеклянной клеткой, в которой жили светящиеся феи.

Хотя этот неестественный свет не сопровождался звуком, возникало ощущение, что распространяющиеся от мавзолея волны давления ударяются об меня, проходят насквозь, будто я испытываю приступ синестезии, ощущаю звук тишины.

Именно эти волны сдернули меня с шезлонга, заставили подниматься сначала по ступеням, потом по траве. Они вихрем проносились сквозь мое тело, и этот водоворот вогнал меня в некое подобие транса. Когда до меня это дошло, я обнаружил, что более не стою на месте, а вновь поднимаюсь по склону. Я воспротивился стремлению подойти к мавзолею… и мне удалось побороть силу, которая тащила меня вперед и вверх. Остановился и более не сдвигался с места.

Однако волны не унимались, наполняли меня желанием обрести что-то мне еще неведомое, ценный приз, который мог бы стать моим, если бы я приблизился к мавзолею, пока этот странный свет лучился через его стены. Но я продолжал сопротивляться силе, тянувшей меня к мавзолею, и она начала слабеть, так же, как свечение.

У меня за спиной раздался строгий мужской голос, заговорил с акцентом, который я не смог определить:

– Я тебя видел…

Изумленный, я резко обернулся и разглядел только пустой склон, уходящий к бурлящему фонтану.

А мужчина продолжил, опять сзади, чуть мягче, причем создавалось полное ощущение, что губы, с которых слетают эти слова, находятся в считаных дюймах от моего левого уха:

– …там, где ты еще не побывал.

Я вновь развернулся на сто восемьдесят градусов. Никого.

Когда свечение уходило из мавзолея на вершине холма, голос затих до шепота: «Я надеюсь на тебя».

Каждое слово звучало тише предыдущего. Полная тишина вернулась, едва лишь золотистое сияние ушло в новые известняковые стены мавзолея.

«Я тебя видел, где ты еще не побывал. Я надеюсь на тебя».

Если кто и говорил со мной, то не призрак. Я вижу задержавшиеся в этом мире души мертвых, но этот мужчина оставался невидимым. Кроме того, мертвые не говорят.

Иногда душа усопшего пытается общаться, не просто кивая или жестами, но посредством искусства пантомимы, что может очень раздражать. Как любого психически здорового человека, меня охватывает неодолимое желание задушить мима, если я оказываюсь на его представлении, но уже мертвого мима такой угрозой не испугать.

Развернувшись на триста шестьдесят градусов, в полнейшей тишине, я, тем не менее, поздоровался: «Привет?»

Ответил мне стрекот одинокой цикады, которой удалось спастись от хищных лягушек.

Глава 3

Кухня особняка не столь огромна, чтобы играть здесь в теннис, но столы посреди нее величиной вполне сгодились бы для пинг-понга.

Столешницы кое-где из черного гранита, кое-где – из нержавеющей стали. Шкафчики из красного дерева. Пол – белый кафель.

Ни один угол не украшали банками для печенья в виде медвежат, или керамическими фруктами, или яркими полотенцами.

Теплый воздух благоухал рогаликами на завтрак и дневным хлебом, тогда как лицо и фигура шефа Шилшома предполагали, что единственный его грех – несдержанность в еде. Его маленькие, в белых кроссовках, достойные балерины стопы переходили в массивные ноги борца сумо. От монументального торса лестница подбородков вела к веселому лицу, на котором рот напоминал лук, а нос – колокол, и глаза синевой соперничали с глазами Санта-Клауса.

Как только я сел на высокий табурет у одного из столов, шеф запер дверь, через которую впустил меня на кухню, на два врезных замка. Днем двери оставались незапертыми, но с сумерек до зари Волфлоу и его слуги жили под замком, как, по его настоянию, и мы с Аннамарией.

С несомненной гордостью мистер Шилшом поставил передо мной маленькую тарелку с первым пышным рогаликом, который достал из печи. Поднимающиеся ароматы печенья и теплого марципана казались благовониями, курящимися в честь бога чревоугодия.

Наслаждаясь запахами, я счел необходимым отблагодарить повара комплиментом:

– Я управляюсь лишь с грилем и лопаткой. А от всего этого просто в восторге.

– Я пробовал твои оладьи и жареный картофель. И печь ты можешь так же хорошо, как жаришь.

– Только не я, сэр. Если нет необходимости использовать лопатку, приготовление такого блюда мне не по зубам.

Несмотря на внушительные габариты, двигался шеф Шилшом с грациозностью танцора, а руки у него ловкие, будто у хирурга. Этим он напоминал мне моего друга и наставника Оззи Буна, который весил четыреста фунтов, писал детективы и жил в нескольких сотнях миль от этого поместья, в моем родном городе Пико Мундо.

В остальном толстый шеф не имел ничего общего с Оззи. Вышеуказанный мистер Бун отличался красноречием, знал очень и очень многое, его интересовало все и вся. Оззи писал книги, вкушал пищу, вел разговор с той неуемной энергией, с какой Дэвид Бекхэм играл в соккер, хотя потел он гораздо меньше Бекхэма.

А шеф Шилшом обожал только печь и готовить. Работая, он если участвовал в нашем диалоге, то очень уж отвлеченно – то ли действительно не слушал меня, то ли делал вид, что не слышит, – и очень часто его ответы не имели никакой связи с моими комментариями или вопросами.

Я приходил на кухню в надежде выудить жемчужину информации, ниточку к истинной сущности Роузленда, да так, чтобы шеф-повар даже не догадался, что я вскрыл его раковину.

Сначала я съел половину этого божественного рогалика, но только половину. Сдерживаясь, я доказывал себе, что могу проявить силу воли, несмотря на все трудности и волнения, которые выпадали на мою долю. Потом я съел вторую половину.

Невероятно острым ножом шеф резал курагу на мелкие кусочки, когда я наконец перестал облизывать губы и перешел к разговору.

– Окна здесь без решеток, в отличие от гостевого домика.

– Особняк перестраивали.

– То есть раньше решетки здесь были?

– Возможно. До моего приезда.

– Когда особняк перестраивали?

– Тогда, возможно.

– Это когда?

– М-м-м-м.

– Как давно вы здесь работаете?

– Вечность.

– У вас отличная память.

– М-м-м-м.

Большего по части решеток на окнах Роузленда мне выяснить не удалось. Шеф так сконцентрировался на резке кураги, что создавалось впечатление, будто он обезвреживал бомбу.

– Мистер Волфлоу не держит лошадей, правда? – спросил я.

Увлеченный курагой, шеф ответил:

– Никаких лошадей.

– Поле для выездки заросло сорняками.

– Сорняками, – согласился шеф.

– Но, сэр, конюшни в идеальном состоянии.

– Идеальном.

– Стойла чистые, словно операционная.

– Чистые, очень чистые.

– Да, но кто чистит стойла?

– Кто-то.

– Все свежевыкрашено и вымыто.

– Вымыто.

– Но почему… если нет лошадей?

– Действительно, почему? – спросил шеф.

– Может, он собирается завести лошадей?

– Такие дела.

– Так он собирается завести лошадей?

– М-м-м-м.

Шилшом собрал кучкой нарезанную курагу и отправил в миску для смешивания.

Из мешочка высыпал на разделочную доску половинки ореха пекан.

– Сколько прошло времени с той поры, когда в Роузленде были лошади?

– Много, очень много.

– Наверное, лошадь, которую я иногда вижу на территории поместья, принадлежит соседу.

– Возможно, – он начал рубить пополам половинки ореха.

– Сэр, вы видели лошадь? – спросил я.

– Давно, очень давно.

– Громадного черного жеребца высотой больше шестнадцати ладоней[2].

– М-м-м-м.

– В библиотеке много книг о лошадях.

– Да, в библиотеке.

– Я нашел ту лошадь. Думаю, она фризской породы.

– Такие дела.

– Сэр, чуть раньше вы заметили странный свет за окнами?

– Заметил?

– Я про мавзолей.

– М-м-м-м.

– Золотистый свет.

– М-м-м-м.

– М-м-м-м? – спросил я.

– М-м-м-м.

Если по справедливости, свет, о котором я упомянул, мог видеть только человек, обладающий моим шестым чувством. Однако я подозревал, что от шефа Шилшома мне не услышать ничего, кроме лжи.

Шеф нагнулся над разделочной доской, так пристально всматриваясь в орехи, что напоминал мистера Магу[3], пытающегося прочитать надпись мелким шрифтом на пузырьке с таблетками.

Чтобы проверить мою версию, я спросил:

– Около холодильника мышь?

– Такие дела.

– Нет. Извините. Это большая старая крыса.

– М-м-м-м.

Он тянул на отменного актера, если только работа действительно не увлекала его.

Я соскочил с высокого табурета.

– Не знаю почему, но я собираюсь поджечь свои волосы.

– Действительно, почему?

Повернувшись спиной к шефу, я направился к двери на террасу.

– Может, они станут гуще, если время от времени сжигать их.

– М-м-м-м.

Резкие звуки, сопровождающие рассечение пополам половинок ореха пекан, внезапно смолкли. В одной из четырех стеклянных панелей верхней половины двери на кухню я видел отражение мистера Шилшома. Он наблюдал за мной, его лунообразное лицо белизной не сильно отличалось от униформы.

Я открыл дверь.

– Заря еще не пришла. Возможно, здесь бродит какой-нибудь кугуар, пытающийся найти незапертую дверь.

– М-м-м-м, – ответил шеф, прикидываясь, что слишком занят работой, чтобы обращать на меня внимание.

Я переступил порог, потянул за собой дверь, закрывая ее, пересек террасу, направившись к первой дуге ступеней. Постоял там, глядя на мавзолей, пока не услышал, как шеф запер дверь на оба замка.

Когда до зари оставалось лишь несколько минут, вновь из дальнего угла большого поместья раздался крик негагары, последний в эту ночь.

Печальный звук напомнил мне часть сна об Освенциме, из которого меня вырвал первый в этой ночи крик: «Я голодный, исхудавший, рою землю лопатой, боюсь умереть дважды, что бы это ни значило. Землю я рою не так быстро, как хотелось бы охраннику, он вышибает лопату из моих рук, стальной мысок его сапога рвет мне кожу на правой руке, но из раны не бежит кровь, к моему ужасу, из нее сыплется серый пепел, ни единого уголька, только холодный серый пепел сыплется, сыплется, сыплется…»

Я уже шагал к эвкалиптовой роще, когда небо начало светлеть на востоке, проглатывая звезды.

Аннамария, леди Колокольчик, так же, как я, находилась в гостевом домике Роузленда три ночи и два дня, и я подозревал, что наше время в этом гостеприимном поместье быстро подходит к концу. Чувствовал, что третий день закончится насилием.

Глава 4

Между рождением и похоронами мы живем в комедии тайн.

Если вы не думаете, что жизнь загадочна, если верите, что все предопределено, тогда вы не обращаете внимания на происходящее вокруг или делаете себе наркоз спиртным, наркотиками, подбадривающей идеологией.

А если вы не думаете, что жизнь – комедия… что ж, дорогой мой человек, вам лучше поспешить на собственные похороны. Остальным нужны люди, с которыми мы можем посмеяться.

В гостевом домике – заря уже расцвела – я поднялся по спиральной каменной лестнице на второй этаж, где жила Аннамария.

У леди Колокольчик юмор суховат, но загадочности в ней больше, чем комедии.

Едва я постучал по двери в ее апартаменты, как дверь распахнулось, будто легкого прикосновения костяшек пальцев к дереву хватило, чтобы сдвинуть задвижку и привести петли в движение.

Два узких окна, далеко отнесенные от наружной поверхности башни, выглядели прямо-таки средневековыми. Казалось, что Рапунцель свешивала через них свои длинные волосы, и ранним утром они пропускали в комнату малую толику солнечного света.

Аннамария сидела за небольшим обеденным столом, сжимая миниатюрными ручками кружку. Бронзовый торшер с абажуром из разноцветного стекла окрашивал Аннамарию в желто-розовый цвет.

Она указала на вторую кружку, над которой вился парок.

– Я налила чай и тебе, Одди, – как будто точно знала, когда я приду, хотя я в самый последний момент решил, что поднимусь к ней.

Ной Волфлоу утверждал, что не спит девять лет, но, скорее всего, лгал. За четыре дня моего знакомства с Аннамарией она всегда бодрствовала. Когда мне требовалось поговорить с ней.

На диване сидели две собаки, в том числе и золотистый ретривер, которого я назвал Рафаэлем. Этот отличный пес прибился ко мне в Магик-Бич.

Бу, помесь немецкой овчарки с белоснежной шерстью, пес-призрак, единственная собачья душа, задержавшаяся в этом мире, которую я когда-либо видел. Он прибился ко мне еще в аббатстве Святого Варфоломея, где я провел некоторое время, прежде чем направиться в Магик-Бич.

Для молодого парня, который любил родной город так, как я любил Пико Мундо, который ценил простоту и неизменность во всем, который дорожил друзьями, с которыми вырос, я бродяжничаю слишком уж много.

Выбор не мой. События сделали его за меня.

Я на ощупь прокладываю путь к тому, что может оказаться смыслом жизни, учусь, направляясь, куда должен, с теми спутниками, которых мне дарит судьба.

Во всяком случае, так я сам себе говорю. И в достаточной степени уверен, что не пытаюсь оправдать этим свое нежелание учиться в колледже.

В этом неопределенном мире с уверенностью у меня не очень, но я знаю, что Бу остается со мной не из боязни того, что следует за этой жизнью (как некоторые человеческие души), а совсем по другой причине: он понадобится мне в какой-то критический момент моей жизни. Я не зайду так далеко, чтобы сказать, что он мой ангел-хранитель или что-то в этом роде, но его присутствие подбадривает меня.

Собаки завиляли хвостами, увидев меня, но по дивану застучал только хвост Рафаэля.

В прошлом Бу обычно сопровождал меня, но в Роузленде оба пса держались рядом с этой женщиной, словно тревожились о ее безопасности.

Рафаэль знает о присутствии Бу, а Бу иной раз видит недоступное мне. Это указывает, что собакам, в их невинности, открыто то, чего нам лицезреть не дано.

Я сидел напротив Аннамарии и пил чай, подслащенный персиковым сиропом.

– Шеф Шилшом – темная лошадка, – поделился я своими наблюдениями.

– Он хороший шеф, – ответила она.

– Он прекрасный шеф, но далеко не такой белый и пушистый, каким прикидывается.

– Белых и пушистых нет, – она так тонко и значимо улыбнулась, что улыбка Моны Лизы в сравнении выглядела бы ухмылкой.

С того самого момента, как я встретился с Аннамарией на пирсе в Магик-Бич, я знал, что ей нужен друг, а она чем-то отличается от других людей, не пророческими снами и способностью видеть призраков, как я, но по-своему.

Я практически ничего не узнал об этой женщине. Когда спросил, откуда она, получил ответ, что «издалека». Ее тон и нежно-веселое выражение лица указывали, что слово это все объясняет.

При этом она многое знала обо мне. Знала, что я вижу души, которые не пожелали покинуть этот мир, хотя об этом моем таланте я рассказывал только своим самым близким друзьям.

Но теперь я понимал, что она не просто отличалась от других людей. Она являла собой такую трудную загадку, что мне никогда бы не удалось разгадать ее секреты, если бы она сама не решила дать мне ключ от ларца, в котором они хранились.

Ей восемнадцать, и она, похоже, на седьмом месяце беременности. Пока мы не объединили силы, она какое-то время оставалась одна в этом мире, но волнения и заботы, свойственные женщинам в аналогичном положении, обходили ее стороной.

Хотя вещей у нее нет, она в них и не нуждается. По ее словам, люди дают ей все, в чем у нее возникает потребность, – деньги, крышу над головой, хотя она ни о чем не просит. И Аннамария говорит правду, я могу это подтвердить.

Мы приехали из Магик-Бич на «Мерседесе», который одолжил нам Лоренс Хатчинсон, знаменитый киноактер сорока годами раньше, а теперь, в восемьдесят восемь, детский писатель. Какое-то время я работал у него поваром и компаньоном, до того, как в Магик-Бич слишком запахло жареным. Я договорился с Хатчем, что оставлю «Мерседес» у его внучатого племянника, Гроувера, адвоката в Санта-Барбаре.

В приемной офиса Гроувера мы столкнулись с Ноем Волфлоу, клиентом адвоката. Тот как раз уходил, но его очень заинтересовала Аннамария, и после короткого разговора с ней он пригласил нас в Роузленд.

Ее мощное воздействие на людей не имеет никакого отношения к сексу. Она не красавица и не уродина, но и простушкой ее не назовешь. Миниатюрная, но не хрупкая, с гладкой белоснежной кожей, она влечет к себе людей. Причины я пытаюсь понять, но они по-прежнему ускользают от меня.

Какими бы ни были наши отношения, романтичности в них нет. Она вызывает во мне – и в других людях тоже – не желание, а необъяснимое смирение.

Столетием раньше ей бы подошло определение «харизматичная». Но теперь харизмой наделяют пустоголовых кинозвезд и последнюю поросль участников реалити-шоу, и слово это больше ничего не значит.

В любом случае, Аннамария никого не просит следовать за ней, как создатель какого-нибудь культа. Вместо этого она вызывает у людей желание защитить ее.

Она говорила, что у нее нет фамилии, и я верю ей, пусть и не понимаю, как Аннамарии удалось ее не получить. Во многом она непостижима, однако, если человек во что-то верит, доказательства ему особо и не нужны, а я верю, что Аннамария никогда не лгала.

– Думаю, нам надо немедленно покинуть Роузленд, – твердо заявил я.

– Нельзя даже допить чай? Я должна прямо сейчас вскочить и бежать к воротам?

– Я серьезно. Здесь что-то очень не так.

– Везде, куда мы приходим, что-то не так.

– Но не в такой степени, как здесь.

– И куда мы пойдем?

– Куда угодно.

Ее мягкий голос никак не вязался с педантичным тоном, хотя не раз и не два она озвучивала подробные инструкции или что-то терпеливо объясняла.

– Куда угодно включает и Роузленд. Если не имеет значения, куда идти, тогда нет смысла трогаться с места.

Глаза у нее такие темные, что я не могу различить границы между зрачком и радужкой.

– В любой момент времени ты можешь находиться только в одном месте, странный ты мой. Поэтому главное – быть в нужном месте в нужное время. Если на то есть причина.

До Аннамарии только Сторми Ллевеллин называла меня «странный ты мой».

– У меня постоянно возникает ощущение, что ты специально говоришь со мной загадками.

Взгляд ее темных глаз не отрывался от меня.

– Моя миссия и твое шестое чувство привели нас сюда. Роузленд для нас, что магнит. Мы не могли пойти куда-то еще.

– Твоя миссия. И какая у тебя миссия?

– В свое время ты узнаешь.

– Завтра? Через неделю? Через двадцать лет?

– Как получится.

Я вдохнул персиковый аромат, выдохнул.

– В тот день, когда мы встретились в Магик-Бич, ты сказала, что бессчетное количество людей хотят тебя убить.

– Они сосчитаны, но их так много, что точное их число знать нет нужды, как нет нужды знать, сколько у тебя волос, когда ты хочешь их расчесать.

Она была в кроссовках, брюках цвета хаки и мешковатом свитере со слишком длинными для нее рукавами. Широкий свитер в сочетании с закатанными концами рукавов подчеркивали изящество ее запястий.

Аннамария покинула Магик-Бич лишь в одежде, которая была на ней, но в первый же день ее пребывания в Роузленде главная домоправительница, миссис Теймид, купила чемодан, наполнила его несколькими сменами одежды и принесла в гостевой домик, хотя Аннамария ни о чем не просила.

Я тоже пришел в Роузленд лишь в одежде, которая была на мне. Но никто не принес мне даже носки. Пришлось покинуть поместье на пару часов, пойти в город и купить джинсы, свитера, нижнее белье.

– Четыре дня тому назад ты спросила меня, сумею ли я уберечь тебя от смерти. Ты только усложняешь работу, за которую я взялся.

– В Роузленде никто не хочет меня убить.

– С чего такая уверенность?

– Они не понимают, кто я. Если мне и суждено умереть насильственной смертью, моими убийцами могут быть только люди, которые знают, кто я.

– И кто ты? – спросил я.

– Сердцем ты знаешь.

– А когда это узнает мой разум?

– Ты знал это с того момента, когда увидел меня на том пирсе.

– Может, я не так умен, как ты думаешь.

– Ты не просто умен, Одди. Ты мудр. Но еще и боишься меня.

– Я боюсь многого, но не тебя, – в удивлении ответил я.

Она улыбалась нежно, без пренебрежения.

– Со временем, молодой человек, ты осознаешь свой страх, а потом поймешь, кто я.

В свои восемнадцать она иногда называла меня «молодой человек», хотя мне почти двадцать два. Вроде бы должно звучать странно, но мне так не казалось.

– Пока я в Роузленде в безопасности, но смертельная угроза нависла над кем-то еще, и этот кто-то отчаянно нуждается в твоей помощи, – продолжила она.

– Кто?

– Вера в свой дар приведет тебя к нему.

– Ты помнишь женщину на лошади, о которой я тебе рассказывал? Сегодня я снова встретился с ней лицом к лицу. Она сумела сказать мне, что здесь ее сын. Девяти или десяти лет. И он в опасности, хотя я не знаю, что ему грозит или почему. Именно он ждет от меня помощи?

Она пожала плечами:

– Всего я не знаю.

Я допил чай.

– Я не верю, что ты когда-либо лгала, но каким-то образом ты постоянно уходишь от прямого ответа.

– Если слишком долго смотреть на солнце, ослепнешь.

– Еще одна загадка.

– Это не загадка. Метафора. Я говорю тебе правду, пусть и не в лоб, потому что правда, высказанная в лоб, может причинить непоправимый вред, точно так же, как солнце может выжечь глаза.

Я отодвинул стул.

– Я очень надеюсь, что ты не окажешься еще одной нью-эйджской пустоголовкой.

В сравнении с серебристостью ее смеха моя последняя фраза выглядела очень уж грубой.

– Я не собирался тебя обидеть.

– Я и не обиделась. Ты всегда говоришь от чистого сердца, а в этом нет ничего плохого.

Когда я поднялся со стула, собаки завиляли хвостами, но ни одна не шевельнулась, чтобы сопроводить меня.

– Между прочим, тебе незачем бояться умереть дважды, – вдруг добавила Аннамария.

Если она говорила не о моем кошмаре, забросившем меня в Освенцим, совпадение выглядело бы сверхъестественным.

– Откуда тебе известно о моих снах? – спросил я.

– Страх умереть дважды преследует тебя во сне? – ответила она вопросом, опять уйдя от прямого ответа. – Если так, не обращай внимания.

– Что это вообще значит… умереть дважды?

– Со временем ты поймешь. Но из всех, кто живет в Роузленде, в этом городе, в этом штате и стране, ты, возможно, последний, кому нужно бояться умереть дважды. Ты умрешь один и единственный раз, и смерть эта не будет иметь никакого значения.

– Любая смерть имеет значение.

– Только для живых.

Видите, почему я стремлюсь максимально упростить свою жизнь? Будь я бухгалтером, мою голову занимали бы подробности финансовых обстоятельств моих клиентов, а если бы я еще видел души людей, задержавшиеся в этом мире, или пытался найти здравый смысл в словах Аннамарии, моя бедная голова точно бы лопнула.

Свет напольной лампы, пройдя через стеклянный абажур, окрашивал ее лицо в цвет лепестков желтой розы.

– Только для живых, – повторила она.

Иногда, если я встречался с ней взглядом, что-то заставляло меня отводить глаза, а мое сердце трепетало от страха. Боялся я не ее. Боялся… чего-то такого, что не мог определить. И чувствовал, как сосет под ложечкой.

Теперь мой взгляд сместился с Аннамарии на собак, устроившихся на диване.

– Сейчас я в безопасности, – продолжила она, – а ты – нет. Если ты усомнишься в справедливости своих действий, то умрешь в Роузленде, одной и единственной смертью.

Подсознательно я поднял руку к груди, чтобы пощупать медальон-колокольчик, который носил под свитером.

Когда мы впервые встретились на пирсе в Магик-Бич, Аннамария носила этот искусно сработанный серебряный колокольчик, размером с наперсток, висевший на серебряной цепочке. Единственное светлое пятнышко в тот хмурый, с затянутым облаками небом день.

В один момент, даже более странный, чем все время, проведенное мной с этой женщиной, за четыре дня до нашего появления в Роузленде, она сняла цепочку с колокольчиком с шеи и протянула мне со словами: «Ты умрешь за меня?»

Что еще более странно, я, хотя едва ее знал, ответил «да» и взял медальон.

Более чем семнадцать месяцев тому назад, в Пико Мундо, я бы с радостью отдал жизнь, чтобы спасти мою девушку, Сторми Ллевеллин, без колебания подставился бы под пули, которые попали в нее, но судьба не предоставила мне шанса принести себя в жертву.

С тех пор я часто мечтал о том, чтобы умереть вместе с ней.

Я люблю жизнь, люблю красоту этого мира, но без Сторми мир со всеми его чудесами всегда будет ущербным.

Однако я никогда не совершу самоубийство и сознательно не окажусь там, где меня могут убить, потому что самоуничтожение – это отказ от дара жизни, чудовищная неблагодарность.

Благодаря годам, которые мы со Сторми провели вместе, я обожаю жизнь. И не перестаю надеяться, что мы с ней обязательно встретимся, если я и дальше буду жить так, чтобы она ни в чем не смогла упрекнуть меня.

Наверно, именно по этой причине я с такой готовностью согласился защищать Аннамарию от ее все еще неизвестных мне врагов. С каждой спасенной мною жизнью я, возможно, уберегаю от смерти человека, который кому-то так же дорог, как мне была дорога Сторми.

Собаки переглянулись, потом посмотрели на меня, словно им стало стыдно от того, что я не смог выдержать взгляда Аннамарии.

Собравшись с духом, я вновь поднял на нее глаза и услышал:

– Грядущие часы станут проверкой твоей воли или разобьют тебе сердце.

Хотя эта женщина вызывала во мне – и других – желание защитить ее, я иногда думал, что это именно она предлагала защиту. Миниатюрная, чуть ли не хрупкая, Аннамария, несмотря на последнюю треть беременности, создавала образ ранимости, чтобы вызвать сочувствие и привести меня к ней, а уж она могла обеспечить мне безопасность под своим крылом.

– Ты чувствуешь, молодой человек, как он несется к тебе, апокалипсис, апокалипсис Роузленда.

– Да, – ответил я, крепко прижимая колокольчик к груди.

Глава 5

Если кто-то в Роузленде находился в опасности и отчаянно нуждался в моей помощи, как говорила Аннамария, речь, возможно, шла о сыне давно умершей женщины, скакавшей на жеребце. Он, естественно, никак не мог быть юнцом, каким его показала мне мать-призрак. Но я, тем не менее, подозревал, что опасность все-таки грозит кому-то из ее родственников. Интуиция подсказывала: ее убийство, будучи раскрытым, могло стать ниточкой, потянув за которую я мог бы размотать весь клубок тайн Роузленда. А если ее убийца по прошествии стольких лет жив, то человек, которому требовалась моя помощь, мог оказаться его следующей жертвой.

Обе конюшни размерами и роскошью не могли соперничать с конюшней Версаля и не настолько бросались в глаза, чтобы побудить революционеров оторваться от повторных показов «Танцев со звездами» и с энтузиазмом расчленить всех обитателей Роузленда, но до дощатых стен и дранки на крыше дело не дошло. Оба здания построили из кирпича, под черепичной крышей, с каменными резными наличниками и оконными стеклами в свинцовой оправе. То есть предназначались они для породистых лошадей.

Стойла не открывались снаружи. С двух сторон каждого здания имелась большая бронзовая дверь, которая сдвигалась в стену на заглубленных в пол и потолок направляющих. Двери, наверное, весили по две тонны каждая, но их идеально сбалансировали при установке, колесики хорошо смазали, так что требовалось минимальное усилие, чтобы открыть или закрыть такую дверь.

Каждую из них украшали барельефы трех мчащихся лошадей, выполненные в стиле арт-дето. Под лошадьми выгравировали одно слово – «РОУЗЛЕНД».

Сорняки высотой по пояс становились ниже по мере приближения к конюшням. В десяти футах от первого здания они исчезли вовсе.

Я мог и не почувствовать, что здесь что-то не так, если б находился среди сорняков, а не на голой земле. Но что-то показалось мне странным, и я остановился в шести футах от бронзовой двери.

До того, как крик негагары разорвал тишину моей первой ночи в Роузленде, до того, как я увидел лошадь-призрак и ее прекрасную наездницу, задолго до того, как я увидел жутких существ, летящих ко мне под желтым небом, поместье Роузленд поразило меня тем, что здесь все не так. Великолепное, но не благородное. Купающееся в роскоши, но неуютное. Элегантное, но в своей избыточности не утонченное.

Каждый великолепный фасад, казалось, скрывал тлен и гниение, которые я буквально видел. Поместье и его обитатели утверждали, что в Роузленде нет ничего необычного, но за каждым углом и при каждой встрече я ощущал обман, уродство и странности, которые ждали, когда же их явят миру.

На этой полоске голой земли перед дверью конюшни мне в глаза бросилось еще одно доказательство неестественности Роузленда. Солнце лишь полчаса как поднялось на восточном небосводе слева от меня, а потому моя утренняя тень длинным силуэтом протянулась направо, указывая на запад. Но конюшня отбрасывала две тени. Первую – в сторону запада, но не такую темную, как моя, серую, а не черную. Вторая тень от здания, покороче, но черная, как моя, ложилась на восток, словно солнце прошло зенит, как бывает, скажем, в час пополудни.

Лежащие на пыльной земле камень и смятая банка из-под колы отбрасывали тени только на запад, как я.

Между двух конюшен находилась тренировочная площадка шириной в сорок футов, заросшая побуревшими за осень сорняками. Я прошел ко второму зданию и увидел, что оно тоже отбрасывало две тени: более длинную и светлую – на запад, короткую и черную – на восток, точь-в-точь, как первая конюшня.

Я мог представить себе только одну причину для того, чтобы здание отбрасывало две тени, одну из них более светлую: для этого на небе должны светить два солнца, менее яркое, только что поднявшееся, и более яркое, прошедшее зенит и покатившееся к западному горизонту.

Но над головой, естественно, сияло только одно солнце.

Посреди тренировочной площадки росла магнолия высотой в шестьдесят футов, в это время года без единого листочка. Ветви дерева отбрасывали сеть черных теней на запад, на стену и крышу первой конюшни, в полном соответствии со временем дня.

Два солнца, то, что я видел в небе, и фантомное, светили только на конюшни.

Во время моих прежних прогулок по Роузленду я уже приходил сюда дважды. И нисколько не сомневался, что не проглядел бы этот феномен, если бы он имел место быть. Две тени появились только сейчас.

Если конюшни так удивили меня снаружи, оставалось только гадать, какие сюрпризы могут поджидать меня внутри. В моей необычной жизни сюрпризы редко сродни выигрышу в лотерею. Обычно они с острыми зубами, как в прямом, так и в переносном смысле.

Тем не менее я откатил дверь достаточно далеко, чтобы протиснуться в щель. И сразу шагнул влево, спиной к бронзе. Не хотелось, чтобы солнце подсвечивало меня сзади.

Пять просторных стойл выстроились вдоль восточной стены, пять – вдоль западной, с низкими дверками из красного дерева или тика. Центральный проход шириной в двенадцать футов, так же, как пол в стойлах, вымостили брусчаткой.

В дальнем конце слева находилась комната для упряжи, справа – кладовая для фуража, обе давно уже пустовали.

В конюшнях, где мне ранее довелось побывать, полы были земляными, но не только брусчатка вызывала мое любопытство.

Куда больше заинтересовали меня окна в дальней стене каждого стойла. Размером три на четыре фута, они состояли по большей части из квадратных, со стороной в три дюйма, стеклянных панелей, за исключением тех, которые окружали центральную овальную панель. В нее вплавили шнур из переплетенных медных проволочек, в форме лежащей на боку восьмерки.

Из-за медного отлива самого стекла солнечный свет казался рубиновым. У кого-то могло возникнуть ощущение, что благодаря этим викторианским окнам конюшня становилась такой же уютной, как кресло у камина, но мне вдруг вспомнился капитан Немо, а конюшня превратилась в «Наутилус», плывущий в океане крови и огня. Но я – это я, и от этого никуда не деться.

Я не сразу включил внутреннее освещение, бронзовые канделябры по обе стороны каждой двери. Вместо этого постоял среди медного света и свинцово-черных теней, ожидая и прислушиваясь, уж не знаю, к чему.

Через минуту решил, что здание, несмотря на двойную тень, такое же, как прежде. Температура составляла комфортные шестьдесят пять градусов[4], что – я в этом не сомневался – подтвердил бы большой термометр на двери в комнату для упряжи. Воздух оставался чистым и свежим, каким бывает после снегопада. Тишина казалась сверхъестественной: ни потрескивания усадки здания, ни шуршания мыши, ни единого звука, словно за стенами конюшни лежал пустынный, лишенный атмосферы мир.

Я щелкнул настенным выключателем, и канделябры зажглись. В конюшне царила идеальная чистота, на что уже указал мне лишенный каких-либо запахов воздух.

Хотя с трудом верилось, что здесь когда-либо держали лошадей, кое-где в коридорах особняка висели фотографии и картины любимцев Константина Клойса. Мистер Волфлоу полагал их важной частью истории Роузленда.

Пока я нигде не видел фотографии или портрета залитой кровью женщины в белой ночной рубашке. Мне представлялось, что для истории поместья она по важности как минимум не уступает лошадям, но не все воспринимают убийство так же серьезно, как я.

Разумеется, когда-нибудь я могу оказаться в коридоре, увешанном портретами молодых окровавленных женщин в самой различной одежде, демонстрирующих свои смертельные раны. Учитывая, что пока я не нашел в Роузленде ни одного куста роз[5], возможно, эта часть названия поместья подразумевала цветущих женщин, которых убивали и хоронили здесь.

Тут волосы на моем загривке встали дыбом.

Так же, как в прошлые посещения конюшни, я шел к противоположной двери, всматриваясь в медные диски диаметром в дюйм, встроенные между булыжными камнями. Они образовывали сверкающие синусоиды, которые тянулись по всей длине здания. В зависимости от угла, под которым смотрел на них человек, на каждом диске он видел цифру «8», нормальную или улегшуюся набок, точно так же, как в центральных оконных панелях.

Я не мог представить себе предназначения этих медных дисков, но я находил маловероятным, что газетный барон и киномагнат, имеющий возможность не считать деньги вроде ныне покойного Константина Клойса, распорядился разместить их на полу конюшни исключительно для красоты.

– Ты кто такой?

Вздрогнув, я повернулся, чтобы удивиться еще раз. Передо мной стоял гигант с выбритой головой, одним шрамом от правого уха до уголка рта, вторым – через лоб до переносицы, с такими кривыми и желтыми зубами, что ему никогда бы не предложили место ведущего выпуска вечерних новостей любого из центральных каналов, с герпесной язвой на верхней губе, с револьвером в кобуре на одном бедре и пистолетом в кобуре на другом, а также с компактным автоматическим карабином, возможно, «узи», в руках.

Ростом в шесть футов и пять дюймов, весом в двести пятьдесят фунтов, он выглядел, как живая реклама компании, торгующей стероидами. Белые буквы на черной футболке складывались в два слова: «СМЕРТЬ ИЗЛЕЧИВАЕТ».

Его брюки цвета хаки сверкали «молниями» многочисленных карманов и уходили в красно-черные, расшитые ковбойские сапоги, но эти модные навороты стильности ему не добавляли. Талию перепоясывал кожаный ремень, похожий на полицейский, на котором висело множество подсумков с запасными патронами, обоймами, рожками. Некоторые из закрытых на «молнию» карманов бугрились, возможно, от гранат или добытых боевых трофеев, скажем, человеческих ушей и носов.

– Отличная погода для февраля, – ответил я.

В «Отелло» ревность названа «зеленоглазым монстром». Шекспир был, как минимум, в тысячу раз умнее меня. Я никогда не ставил под сомнение его удивительно образные выражения. Но этот зеленоглазый монстр, похоже, знать не знал такой мелочовки, как ревность и доброта. Ненависть, ярость и жажда крови на корню затоптали все прочие эмоции. Мне он показался слишком злобным даже для роли Макбета.

Он приблизился еще на шаг, нацелив «узи» на меня.

– «Отличная погода для февраля». И что это должно означать? – прежде чем я успел ответить, добавил: – Что… – последовало нехорошее слово, – …это должно означать, придурок?

– Ничего это не означает. Фраза эта служит для налаживания отношений. Вы понимаете, чтобы завязать разговор.

Хмурости в его лице прибавилось, брови сошлись у переносицы, ликвидировав зазор в четверть дюйма между ними.

– Ты тупой или как?

Иногда, в сложной ситуации, я нахожу, что это мудрое решение – прикинуться умственно отсталым. Во-первых, эффективный прием для того, чтобы выиграть время. Во-вторых, у меня получается весьма естественно.

Я уже собрался изобразить тупицу, раз он того хотел, но прежде чем успел преобразиться в Ленни из повести «О мышах и людях», он прорычал:

– Проблема этого мира в том, что он полон глупых… – последовало еще одно нехорошее слово, – которые все портят для остальных. Если перебить всех глупцов, мир станет куда как лучше.

Я, конечно, тут же постарался дать ему понять, что миру никак не прожить без такого умника, как я:

– В драме Шекспира «Король Генрих VI» во втором действии мятежник Дик говорит: «Давайте начнем с того, что перебьем всех адвокатов».

Брови сошлись еще, хотя казалось, что ближе некуда, зеленые глаза полыхнули жаром, вспыхнув, как метановые горелки.

– Ты кто, какой-то остряк?

Сблизившись со мной вплотную и уперев мне в грудь дуло «узи», здоровяк прорычал:

– Назови мне хоть одну причину, которая убедит меня не превратить тебя в решето, остряк, вторгшийся в чужие владения.

Глава 6

Если у человека есть оружие, а у меня нет, и он просит назвать причину, по которой ему нет нужды убить меня, я делаю вывод, что разнести мне голову не входит в его намерения, иначе он давно бы это сделал. Он или ищет причину отстать от меня, или настолько лишен воображения, что имитирует увиденное в кино или по телевизору.

Но эти видавшие виды зеленые глаза подсказывали мне, что передо мной бандит совсем другого калибра. Его поведение однозначно указывало, что для убийства причина ему вовсе и не нужна – хватало и желания, а внешность говорила за то, что ему вполне хватает воображения для того, чтобы убить меня добрым десятком способов, один кровавее другого.

Я очень остро ощутил, как далеко находятся конюшни от обитаемых зданий Роузленда.

Надеясь, что в девяти словах он не найдет повода нажать на спусковой крючок, я ответил:

– Сэр, я приглашенный гость, а не нарушитель права владения.

По его лицу чувствовалось, что я его не убедил.

– Приглашенный гость? С каких это пор они пропускают через ворота сладкозадых панков?

Я решил не обижаться на столь оскорбительную характеристику.

– Я живу в башне в эвкалиптовой роще. Нахожусь здесь три ночи и два дня.

Он сильнее вдавил дуло «узи» мне в грудь.

– Три дня, и мне никто не сказал? Думаешь, я такой тупой, что буду есть говно на гренке?

– Нет, сэр. На гренке – нет.

Его ноздри так широко раздулись, что я испугался, а не вывалятся ли мозги через одну или другую ноздрю.

– И что это значит, сладкозадый?

– Это означает, что вы гораздо умнее меня, иначе я бы не оказался с этой стороны автомата. Но я говорю правду. Я здесь третий день. Разумеется, пригласили нас не за мое обаяние. За это я должен благодарить девушку, с которой я приехал сюда. Ей никто отказать не может.

Я уверен, что при упоминании девушки выражение его лица чуть смягчилось. Может, он подумал, что я говорил про ребенка. Даже некоторые склонные к насилию наркоманы не трогают детей.

– Теперь ты говоришь дело. Привел сюда сексапильную, темпераментную деваху, и никто не хочет, чтобы Кенни об этом знал.

Вместо того чтобы надавить на железу сострадания, я возбудил другие его железы, которые лучше бы не трогать вовсе.

– Нет, сэр, нет. Нет, тут совсем другое.

– Что – другое?

– Она очень милая, очень обаятельная, но совсем не сексапильная, скорее, наоборот, она на седьмом месяце беременности, смотреть не на что, но все ее любят, знаете ли, поэтому история такая грустная, девушка одинокая, у нее никого и ничего нет, и скоро родится ребеночек, обычно такое берет за душу.

Кенни смотрел на меня так, будто я внезапно заговорил на иностранном языке. И звук этого иностранного языка до такой степени оскорблял его слух, что он мог пристрелить меня только для того, чтобы я замолчал.

Чтобы сменить тему, я приложил палец к моей верхней губе. В том месте, где у Кенни пылала герпесная язва.

– Наверное, болит.

Я не думал, что он может разозлиться еще сильнее, но его буквально раздуло от ярости.

– Ты говоришь, что я болен?

– Нет. Отнюдь. Вы здоровы, как бык. Любой бык будет счастлив, если сможет похвастаться таким же здоровьем. Я просто говорю про это маленькое пятнышко на вашей губе. Оно, должно быть, болит.

Он чуть расслабился.

– Чертовски болит.

– А как вы его лечите?

– Ничего нельзя сделать с этим чертовым стоматитом. Он должен пройти сам.

– Это не стоматит. Это герпес.

– Все говорят, что это стоматит.

– При стоматите язвы во рту. Они и выглядят по-другому. Давно она у вас?

– Шесть дней. Иногда так болит, что хочется кричать.

Я содрогнулся, чтобы выразить сочувствие.

– Сначала вы почувствовали зуд в губе, а уж потом появилась язва?

– Именно так, – глаза Кенни раскрылись, словно он понял, что перед ним ясновидящий. – Зуд.

Небрежно оттолкнув ствол «узи», чтобы он более не смотрел мне в грудь, я задал еще один вопрос:

– А за двадцать четыре часа до появления зуда вы находились под очень жарким солнцем или на холодном ветру?

– Ветру. Неделей раньше у нас сильно похолодало. С северо-запада задул чертовски холодный и сильный ветер.

– Вы получили ветровой ожог. Слишком жаркое солнце или холодный ветер могут вызвать такую язву. А теперь, раз уж она у вас появилась, мажьте ее вазелином и старайтесь не бывать ни на солнце, ни на ветру. Если ее не раздражать, она заживет достаточно быстро.

Кенни коснулся язвы языком, заметил мой осуждающий взгляд, спросил:

– Ты что, врач?

– Нет, но я достаточно хорошо знаю пару врачей. Вы, как я понимаю, из службы безопасности.

– Я выгляжу устроителем вечеринок?

Я воспользовался возможностью показать, что мы уже подружились, рассмеявшись и ответив: «Подозреваю, после нескольких кружек пива вы становитесь душой компании».

Битком набитая кривыми желтыми зубами, его улыбка – не забудьте про язву на верхней губе – выглядела такой же обаятельной, как опоссум, раздавленный восемнадцатиколесным трейлером.

– Все говорят, что Кенни – отличный парень, после того как вольешь в него немного пива. Проблема в том, что после десяти кружек я завязываю с весельем и начинаю все крушить.

– Я тоже, – поддакнул я, хотя в один день никогда не выпивал больше двух кружек. – Но должен отметить, не без сожаления, я сомневаюсь, что сумею разнести какое-нибудь заведение так же, как вы.

Он раздулся от гордости.

– Да, по этой части мне есть, что вспомнить, это точно, – и его жуткие шрамы на лице стали ярко-красными, словно воспоминания о прошлых погромах в барах и пивных подняли температуру его самоуважения.

Постепенно я начал осознавать, что освещенность в конюшне меняется. Посмотрев направо, увидел, что на восточные окна по-прежнему падает утренний свет, который становится красным, благодаря медному отливу стекол, но не таким ярким, как раньше.

Нацелив «узи» в пол, а может, мне в ноги, Кенни спросил:

– Так как, парень, тебя зовут?

Я чуть напрягся и полностью сосредоточил внимание на гиганте, доверие которого мне пока удалось завоевать лишь частично.

– Послушайте, только не надо думать, будто я вешаю вам лапшу на уши или что-то в этом роде. Это действительно мое имя, пусть и звучит оно необычно. Меня зовут Одд. Одд Томас.

– С Томасом все нормально.

– Благодарю вас, сэр.

– И знаешь, Одд – не самое плохое, что родители делают с детьми. Родители могут основательно изгадить ребенку жизнь. Мои родители были самые мерзкие… – вспомните несколько слов, которые никогда не произносят в добропорядочной компании, предполагающие кровосмесительство, самоудовлетворение, нарушение законов, защищающих животных от извращенных желаний человеческих существ, эротические навязчивости. Связанные с продукцией ведущей компании по производству сухих завтраков, и самое странное использование языка, какое только можно себе представить…

С другой стороны, забудьте об этом. Характеристика Кенни, которую он дал своим родителям, уникальна. Таких нехороших слов и их сочетаний вам нигде и никогда не услышать. И как бы долго вы ни разгадывали этот ребус, предложенное вами решение потянет лишь на бледное отражение сказанного им.

Потом он продолжил:

– Моя исходная фамилия – Кайстер. Ты знаешь, что означает слово «Keister»?

Хотя мы уже заложили основу дружеских отношений, я подозревал, что в мгновение ока могу перейти из списка лучших друзей в список заклятых врагов. Признанием, что значение слова «Keister» для меня не секрет, я мог подписать себе смертный приговор.

Но он спросил, и я ответил:

– Да, сэр, это сленговое слово, и некоторые люди используют его, чтобы обозначить зад человека. Вы понимаете, то, на чем сидят, скажем, часть брюк или иногда ягодицы.

– Жопа, – объявил он, одновременно прошипев и прорычав это слово, да так громко, что в конюшне задребезжали окна. – Keister – это жопа.

Я рискнул бросить взгляд влево и увидел, что западные окна пропускают больше рубинового света, который еще и прибавляет в насыщенности, чем несколькими минутами раньше.

– Ты знаешь, какое имя мне дали при рождении? – спросил Кенни таким тоном, что отказ от ответа определенно карался смертью.

Встретившись с ним взглядом и обнаружив, что дружелюбия в его глазах не прибавилось, я решился на ответ:

– Догадываюсь, что не Кенни.

Он закрыл глаза и шумно втянул в себя воздух, его лицо скривилось. Будто он собирался сделать трудное признание.

В тот момент у меня возникло желание метнуться к ближайшей двери, но я боялся, что мой побег Кенни расценит как предательство его дружбы и без сожаления расстреляет мою спину.

Хотя остальных обитателей Роузленда в той или иной степени отличала эксцентричность, все они пытались изображать из себя нормальных людей. Этот живописный гигант, этот ходячий арсенал с вытатуированными на могучих бицепсах хохочущими гиенами не прилагал к этому никаких усилий. Я понял, что невозможно даже представить себе, как он работает в единой команде с остальными сотрудниками службы безопасности, которых мне уже довелось встретить. Напрашивалось другое предположение: Кенни никакой не охранник Роузленда, и доверять ему нельзя ни при каких обстоятельствах.

Он еще раз глубоко вдохнул, выдохнул, открыл глаза.

– При рождении меня назвали Джеком[6]. Они назвали меня Джеком Кайстером.

– Это было жестоко, сэр.

– Сучьи ублюдки, – кивнул он, отозвавшись о своих родителях уже не столь яростно. – Меня начали дразнить еще в детском саду, эти говнюки даже не дождались первого класса. В тот самый день, когда мне исполнилось восемнадцать, я пошел в суд, чтобы поменять имя.

Я едва не спросил: «На Кенни Кайстера?», – но вовремя придержал язык.

– Теперь я Кеннет Рэндолф Фитцджеральд Маунтбаттен, – и имена, и фамилию он произносил с дикцией величайших английских актеров.

– Впечатляет, – прокомментировал я, – и, должен отметить, идеально вам подходит.

Он даже покраснел от удовольствия.

– Я всегда любил эти имена, вот и собрал их воедино.

К сожалению, я не мог придумать, что сказать еще. Если только Кенни Маунтбаттен не показал бы себя более одаренным рассказчиком, а надеяться на это, судя по первому впечатлению, не следовало, получалось, что разговор наш подошел к концу.

И меня бы не удивило, если бы он подчеркнул последнюю фразу нашего диалога очередью, выпущенной мне в живот.

Вместо этого он посмотрел направо, налево, внезапно осознав быстрое изменение освещенности. И такая тревога отразилась на его лице, что теперь я видел перед собой затравленного маленького мальчика, каким он когда-то был, несмотря на страшные шрамы, отвратительные зубы и крокодильи глаза.

– Я опаздываю, – прошептал он с дрожью в голосе, – опаздываю, опаздываю, опаздываю.

Он отвернулся от меня и побежал к двери, через которую вошел. Продолжая повторять последнее слово, выскочил из конюшни, уже не Терминатор, а Белый Кролик, трясущийся при мысли о наказании, которое он мог получить, опоздав на чай к Безумному Шляпнику.

Окна восточной стены конюшни теперь пропускали гораздо меньше света, чем полагалось пропускать ранним утром в безоблачный день. Каждая стеклянная панель западных окон светилась, как яркий рубин.

Быстро надвигающийся грозовой фронт мог послужить объяснением тусклости восточных окон, но никак не яростного сияния западных. Я подумал о лесном пожаре: облака черного дыма на востоке, ревущее пламя на западе, но запаха дыма не чувствовалось, да и ни один поджигатель не мог в считаные минуты создать стену огня.

Я не испытывал желания наступать на пятки Кенни, предпочел бы, чтобы он поскорее забыл обо мне, и не сразу направился к двери, через которую он удалился. Она оставалась открытой где-то на три фута.

На пороге я замер, потому что окружающий мир выглядел не таким, как прежде.

За дверью меня ждала все та же полоска голой земли шириной в десять футов, хотя камень и смятая банка из-под колы исчезли. За полоской земли росли сорняки, вдали калифорнийские дубы раскинули черные ветви.

Но все это купалось в зловещем свете, из которого вылетали дьявольские летучие мыши, размером превосходившие орлов. Прямо над головой и на западе по желтому небу на большой высоте струились реки из пепла и сажи. Восточный небосвод цветом напоминал темно-желтую горчицу и чернел на глазах. Ночь, уже накрывшая горы и предгорья, катилась ко мне, и в этой ночи звездному свету не удалось бы пробить апокалиптическую мантию, которая легла на мир.

Несколькими минутами раньше я радовался солнечному утру, а теперь день медленно полз к своей кровати к Тихом океане. Тайна двух теней этого здания оставалась неразгаданной, но я не считал себя достаточно хорошим детективом, чтобы понять их значение или предсказать, во что выльется столь быстрый приход ночи.

Интуиция, однако, предупреждала меня, что выходить в этот желтый сумеречный свет опасно, если не самоубийственно. За дверью лежал Роузленд, но совсем не то поместье, которое я знал. И какой бы ни была природа этого изменения, едва ли оно могло быть мирным. Иначе в Роузленде действительно росли бы розы.

Я задвинул бронзовую дверь, но не смог ее запереть. Лошадей не запирали, возможно, опасаясь пожара. И с тех лет, когда построили Роузленд – в двадцатые годы двадцатого века, – в Калифорнии не орудовали банды, воровавшие лошадей, то есть замки и не требовались.

Я отошел от двери и миновал половину центрального прохода, когда лампы бронзовых канделябров начали тускнеть. Потом разом погасли.

Глава 7

Ночь приближалась к восточным окнам, а каждая стеклянная панель западных предлагала заглянуть в топку. В конюшне все стало угольно-черным, за исключением красно-оранжевых отблесков на столбах и дверцах стойл.

В сумраке я не мог определить, выполняется в здании закон природы и каждый объект отбрасывает только одну тень, или, наоборот, тени падают во все стороны и в большом количестве.

Если до этого момента в конюшне не ощущалось никаких запахов, то теперь определенно пахло озоном. Этот запах, как известно, молнии вышибают из воздуха, и иногда он остается через несколько часов после того, как отгремел последний громовой раскат и прекратилась гроза. Но в этот день дождь не лил, даже тучи не собирались.

Я не знал, чего ждать, но не сомневался, что если кто и нанесет мне визит, то не дама из «Вэлкам вэгон»[7] с подарками от местных торговцев. Теперь слова Кенни: «Опаздываю, опаздываю, опаздываю», – с которыми он ретировался из конюшни, воспринимались мной иначе: их произносил человек, который не спешил на какую-то встречу, а до смерти боявшийся остаться здесь после прихода ночи. Мускулистый, крепкий, вооруженный до зубов. Перепуганный, как маленький мальчик.

Эти непредвиденные сумерки, наступившие чуть ли не сразу после зари, могли означать столь многое, что сердце у меня сжалось. При этом билось, словно у кролика, когда этот мирный зверек вдруг видит в ночи сверкающие глаза вышедшего на охоту волка.

Ужас пьянит быстрее виски. Вероятно, меня ждала двойная порция, и поэтому следовало приложить немало усилий, что оставаться трезвым и быстро соображать.

За восточными окнами теперь царствовала ночь – за исключением ленивых, улегшихся на бок восьмерок по центру каждого окна. Эти медные фигуры светились внутри темного стекла, ничего не освещая вокруг, и я не думал, что их яркость обусловливал отраженный красный – и темнеющий на глазах – свет, которым горели западные окна.

После торопливого ухода Кенни в конюшне поначалу воцарилась тишина, но внезапно я услышал какие-то мягкие постукивания, доносящиеся снаружи, у западной стены. Не в одном месте – в нескольких. В различных точках, разнесенных вдоль здания.

Фигура появилась в красном окне, но никаких подробностей я разглядеть не мог, только силуэт, подсвеченный заходящим солнцем. Вроде бы увидел голову, движущуюся руку, хватающие пальцы.

Первым делом предположил, что это человек. Хотя голова, рука и кисть выглядели бесформенными, причиной искажений могли послужить необычный угол, с которого светило солнце, и дефекты толстого стекла.

По мере того, как красный закат лиловел, новые тени появились в других окнах, менее далекие, более бесформенные, возможно, полдесятка каких-то существ. И с каждой секундой уходила уверенность в том, что вдоль стены конюшни, постукивая и скребясь, движутся люди.

Во-первых, их нисколько не тревожил вызванный ими шум, но при этом они не разговаривали. Даже с намерением соблюдать тишину люди редко воздерживаются от коротких комментариев или сдавленных ругательств. Что-что, а поболтать мы любим.

Далее, находящиеся за стеной не проверяли ее прочность и не объявляли о своем прибытии. Они просто нащупывали путь вдоль нее, несомненно, искали дверь, но не так, как это делал бы обычный человек. Надвигающаяся ночь еще не полностью вступила в свои права. Наружного света хватало, чтобы человек быстро нашел дверь. Медленное, с остановками продвижение этих существ предполагало, что они или слепцы, или калеки, а может, и первое, и второе.

Я не верил, что легион слепых калек пересек лужайки Роузленда, чтобы обследовать конюшню или встретиться со мной, – с какой стати? – раз уж я в ней оказался.

Кем бы ни были существа, отбрасывающие искаженные тени на окна и постукивающие по стене, я бы предпочел не встречаться с ними. Что бы они ни хотели от меня получить, я бы предпочел им этого не давать.

Первый из них обогнул угол и нашел северную дверь, через которую недавно убежал Кенни. Принялся стучать по бронзе, но не из вежливости, желая, чтобы его впустили, а определяя характер препятствия. Помимо стука я слышал и другие звуки, указывающие на поиск дверной ручки.

Впервые задумавшись над тем, а каким образом у Кенни появились эти шрамы на лице, я поспешил от середины конюшни к южной двери.

Мне не хотелось рисковать, выходя в эту гоблиновскую ночь, чтобы проделать путь до гостевого домика в эвкалиптовой роще. Но еще меньше меня привлекала перспектива остаться в конюшне и встретиться с этими незваными гостями, которые неизвестно что задумали.

Когда я уже подходил к южной двери, большущая бронзовая панель затряслась под ударами того, кто хотел войти в конюшню. Будучи обычным поваром блюд быстрого приготовления, способным видеть призраков, я, однако, не обладал даром телепортации, а потому не мог перенестись в какое-то другое место.

Расположенная по мою левую руку комната для упряжи не запиралась. Никакую мебель в ней нынче не держали, и забаррикадироваться там я не мог. Десять пустых стойл тоже не могли послужить укрытием. По правую руку находилась кладовая для фуража, квадратное помещение со стороной примерно в двенадцать футов. В силу отсутствия окон темное, как подземелье.

Побывав в конюшне в прошлый раз, я заглянул и в кладовую. Знал, что вдоль правой стены пустые полки, а у левой – два ларя, каждый длиной в пять футов, глубиной в четыре с половиной и высотой в четыре.

Ближайший к двери ларь делился на три отделения, в каждое из которых вела своя крышка, крепившаяся на петлях с дальней от прохода стороны. В одно отделение я целиком бы не поместился. Для этого пришлось бы предварительно разложить руки-ноги по соседним.

Второй ларь имел две крышки, которые вели в одно большое отделение. Изготовили его из толстых деревянных брусков, а изнутри еще и обили листовой нержавеющей сталью. Фигурная фаска крышки плотно входила в канавку, вырезанную в ларе, чтобы обеспечить плотное соединение, вероятно, служившее защитой от мышей.

Будь у меня выбор, я бы никогда не полез в этот пустой ларь, который, насколько я помнил, очень уж напоминал гроб. Но если настойчивые гости, которые теперь барабанили по обеим дверям, пришли не с миром, альтернативой ларю являлась смерть в комнате для упряжи, или в проходе между стойлами, или в одном из стойл, и ни один из вариантов не казался мне привлекательным.

Каким бы ни было зрение моих неизвестных противников, я перестал отличаться от слепого, едва закрыл за собой дверь в кладовую – само собой, никаких замков – и на ощупь двинулся ко второму ларю. Поднял одну из крышек и толкал от себя, пока не щелкнул стопор, удерживающий ее в вертикальном положении.

Мне не требовалось соблюдать тишину, забираясь в ларь, потому что те, кто хотел войти в конюшню, с такой силой лупили по бронзовым дверям, что они грохотали, словно колокола.

На внутренней поверхности крышки имелась шестидюймовая рукоятка с кнопкой на конце. Если человек стоял перед ларем, то нажатием кнопки он снимал крышку со стопора и мог опустить ее на ларь.

Услышав, что колесики северной двери покатились по направляющим, я забрался в это не самое укромное из убежищ и опустил крышку, спрятавшись в ларе для фуража, в надежде, что на этот раз его содержимое не будет использовано для кормежки, как, несомненно, случалось раньше.

Сидя на полу ларя, спиной к дальней стенке, я обеими руками держался за рукоятки, приваренные к крышкам, надеясь удержать их на месте, если кто-то войдет в кладовую и попытается их открыть. Возможно, этот кто-то подумает, что от времени крышки деформировались, их заклинило и теперь нет никакой возможности оторвать хоть одну от ларя.

Южная дверь откатилась с особенно сильным грохотом, потому что ниша в стене находилась рядом с кладовой.

После того как гости получили возможности войти в конюшню, шум прекратился полностью, будто они все зашли в проход между стойлами и замерли. И почему?

Они, вероятно, прислушивались к звукам, которые мог издавать я, точно так же, как я вслушивался в их звуки. Но гости превосходили меня численностью и могли вести поиск более уверенно, более агрессивно.

Прошла еще минута. Я задался вопросом, а вошли ли они в конюшню, откатив двери, или по-прежнему находятся у порога, снаружи.

Я мог бы подумать, что ларь блокирует идущие из конюшни звуки, но в его переднем торце проделали два ряда отверстий, один на фут выше другого. Каждое – диаметром четыре дюйма – закрывал сетчатый экран. Вероятно, отверстия служили для проветривания зерна и препятствовали образованию плесени. Так что я мог уловить шум от любого, самого скрытного движения.

Напоминающий хлор запах озона усилился до такой степени, что я начал тревожиться, как бы мне не чихнуть.

Если не верить, что ты хозяин своей судьбы, человеческий разум становится генератором тревог, динамо-машиной негативных ожиданий. А поскольку свою жизнь человек формирует сам, руководствуясь свободной волей, если тревожиться слишком о многом, если не верить в провидение, тогда многие страхи обращаются в реальность. Зачастую мы сами источники наших бед, от какой-нибудь ерунды до катастрофы, потому что очень много рассуждаем об их возможности, и в результате возможное становится неизбежным.

Поэтому я приказал себе не тревожиться из-за чиха и ввериться в руки провидения. Здесь и теперь, да и всегда, если ничего не усложнять (как сказал поэт), надежда и вера, скорее всего, удержат человека на плаву, тогда как страх точно утащит его на дно.

Тишина накладывалась на тишину… и только я успел подумать, что гости ушли, как дверь кладовой открылась.

Тот, кто вошел, фонариком не воспользовался. Вероятно, ночь полностью поглотила день, потому что сквозь закрытые сеткой дыры я не увидел даже отблесков последнего зарева заката, которое могло просочиться в окна.

По меньшей мере, один гость переступил порог. Крупный, тяжелый, но не высокий, что чувствовалось по неуклюжести движений.

Первая крышка ближнего к двери ларя поднялась в тихом скрипе петель, с грохотом захлопнулась. Потом вторая крышка. Третья.

В темной комнате гость заглядывал в три чернильно-черные отделения ларя и обнаруживал, что в них пусто. Если этот индивидуум не использовал очки ночного видения последнего поколения, тогда от природы он мог видеть в темноте, как любой кот.

Крепко вцепившись в рукоятки, я намеревался удерживать крышки на месте, готовясь к тому, что сейчас их попытаются поднять.

Гость, шаркая, подошел ко второму ларю, но не стал сразу открывать его. Вместо этого ощупал пару вентиляционных отверстий перед моим лицом.

Если темнота, в отличие от меня, не полностью ослепила охотника, сетка с крошечной ячейкой, конечно же, не позволила бы ему меня разглядеть. Тем не менее я занервничал, думая, что сейчас мы, возможно, смотрим друг другу в глаза.

Но отвлекаться опасно. Мне следовало полностью сосредоточиться на том, чтобы изо всей силы тянуть рукоятки вниз. Только тогда при внезапном рывке крышки бы не поднялись, и незваный гость мог решить, что их заклинило от времени.

Новое ощупывание сетчатых экранов последовало вроде бы с тем, чтобы пощекотать мне нервы. Будто охотник знал, где я, и решил подсолить мою плоть потом страха, чтобы сделать ее вкуснее.

Потом он принюхался. Принюхался к отверстиям, словно гончая, ищущая запах дичи.

Мне оставалось только радоваться, что воздух благоухал озоном, который, конечно же, забивал все прочие запахи и усложнял поиск.

Принюхивание завершилось громким фырканьем, невероятно шумным, свойственным не человеку и не собаке, а какому-нибудь хищнику.

Озон пощипывал носовые пазухи, но я верил, что провидение не даст мне чихнуть, отказывался тревожиться, отказывался размышлять о негативных ожиданиях, и я не чихал, не чихал, по-прежнему не чихал и вдруг издал не очень-то приличный звук.

Глава 8

В пустом, обшитом стальным листом ларе «взрыв» прозвучал так громко, что мне, конечно, от стыда захотелось бы провалиться сквозь землю, если бы меня прежде всего волновали приличия. Но в тот момент на первом плане стояло выживание. Я даже не ощутил смущения, потому что меня охватил ужас.

В этом веке самовлюбленности нарциссы окружают нас со всех сторон, что меня крайне удивляет, поскольку многое в жизни толкает нас к смирению. Каждый из нас потенциальный источник глупости, каждому из нас приходится сталкиваться с последствиями глупости других, а кроме этого природа частенько тычет нас носом в нашу абсурдность, тем самым напоминая нам, что никакие мы не владыки вселенной, хотя нам нравится примерять на себя эту роль.

Даже до того, как я выдал свои присутствие столь непристойным звуком, – и, чтобы расставить все точки над «i», только звуком – я знал, что никакой я не владыка вселенной. Я лишь надеялся, что окажусь владыкой фуражного ларя, фактически тайным владыкой.

Но и это скромное честолюбивое желание теперь реализоваться не могло, потому что неведомое мне существо принялось скрести по ларю, пытаясь оторвать одну крышку, вторую, обе сразу.

В отчаянной решимости я крепко держался за рукоятки, и мне было гораздо проще, чем моему сопернику, который никак не мог ухватиться за край крышки, пока фаска оставалась в соответствующей канавке.

В желании добраться до меня существо не только фыркало, но и рычало, и ревело, и даже визжало, подталкивая меня к выводу, что моя первоначальная догадка верна и я имею дело не с людьми, ибо характерное «сукин сын» не прозвучало ни разу.

Сородичи существа тоже набились в кладовую. Злобный хор звериных звуков усилился, их голоса ничем не напоминали голоса обезьян, но какофония не отличалась от той, которую можно услышать в обезьяннике во время грозы.

Тот, кто вошел в кладовую первым, продолжал отчаянные попытки поднять крышки, тогда как все остальные принялись лупить по ним и стенкам ларя. Они раскачивали мое убежище, хотя в таком маленьком помещении не могли развернуть его и поставить на боковину.

Я чувствовал себя мышью, оказавшейся в жестянке, которую пинками пасуют друг другу жестокие мальчишки.

Поскольку мои годы заполняли борьба, преследование и бегство от преследователей, чаще на своих двоих, чем на автомобиле, и потому что жареное я ем гораздо реже, чем готовлю для других, я нахожусь в приличной физической форме. Но руки уже начали болеть от напряжения: я прилагал все силы, чтобы удержать крышки в закрытом положении.

И мыслить позитивно с каждой минутой становилось все сложнее.

Один или несколько членов этой голодной толпы – если их привело сюда желание плотно закусить, а не что-то совсем уж немыслимое – принялись яростно скрести по сетчатым экранам, которые закрывали вентиляционные отверстия, а потом не только скрести. Тонкая сетка рвалась со звуком, который издает бегунок, разделяющий зубцы миниатюрной молнии, указывая, что существа, которые пытались добраться до меня, или вооружены ножами, или у них невероятно острые когти.

Им бы не удалось схватить меня через отверстия, диаметр которых составлял лишь четыре дюйма, но они могли истыкать меня ножами или палками, и я ожидал, что такое сейчас и произойдет. Если они видели в темноте, а они, судя по всему, видели, без вентиляционных экранов, маскировавших меня, они бы знали, куда колоть, чтобы добиться максимального эффекта.

Я вглядывался в темноту перед собой, пытаясь увидеть хотя бы отблеск звериного глаза, но тщетно. Если бы не их крики злобы и голода, я бы подумал, что с другой стороны ларя роботы-убийцы, чьи взгляды мертвенно-черные, поскольку глаза – камеры, вбирающие в себя весь световой диапазон, но ничего не выдающие.

Ладони стали скользкими от пота, моя хватка за одну рукоятку чуть ослабла. Мой главный противник отреагировал мгновенно, принялся с большей силой наверх тянуть именно эту крышку.

Мое сердце стучало так сильно, что каждый удар громом отдавался в висках, и даже в хаосе нападения на ларь для фуража я слышал свое хриплое дыхание.

С тех пор, как я потерял Сторми, жизнь мне не в радость. Свой уход я приму с готовностью, как божественный акт милосердия, если это будет смерть в результате несчастного случая или церебральной эмболии. Но так же, как большинство людей, которые видели последний ремейк фильма «Техасская резня бензопилой» или открыли роман Стига Ларссона на неудачной странице, я боюсь умереть мучительно и кроваво, то ли под пытками, то ли поедаемым заживо.

Теперь, когда я уже мог не волноваться, что выдам свое местонахождение чихом, едкий запах озона чуть ослабел, и внезапно я ощутил запах орды зомби, или стаи бешеных бурых медведей, или кого-то еще, кем бы они ни были. Назвать их вонь «запахом тела» не поворачивался язык. Никто же не скажет, что гниющая капуста «чуть менее ароматна, чем роза».

Я начал задыхаться, а вонь достигла такой плотности, что я, наверное, мог и попробовать ее на вкус. Если бы меня начало рвать, то судороги, сотрясающие тело при тошноте, не позволили бы мне удержать крышки на месте и не подпустить к себе чудовищ. Мысль о рвоте вызвала рвоту. Горькая масса поднялась к горлу, мне удалось загнать ее обратно, но я знал, что повторить этот подвиг не получится.

Внезапно все, кто находился в кладовой, затихли и перестали терзать ларь. Их вонь мягко пошла на убыль, исчезла совсем, так же, как запах озона.

Через сорванные сетчатые экраны я увидел свет канделябров, – а может, и дневной свет, который проникал в темную кладовую через распахнутую дверь, но казался он не настоящим дневным светом, а ледяным, фосфоресцирующим выдохом, который ложился бледно-серым конденсатом на дощатые стены.

Я привык к тому, что подвергаюсь насилию. Но не знаком с плохишами, которые прекращают атаку, когда до полной победы остается совсем ничего, разом становятся мирными и добропорядочными гражданами и уходят медитировать.

Кем бы они ни были, мотивом для отступления не мог послужить приступ угрызений совести или вдруг проснувшееся желание совершить акт милосердия.

Некоторые люди не понимают зла и верят, что оно может раскаяться, их напрасные надежды вдохновляют темные сердца на еще более темные грезы, и по существу они и являются отцами и матерями всех войн. Зло не раскаивается – его надо победить. Даже когда зло побеждено, вырвано с корнями и очищено огнем, оно всегда оставляет семечко, которое в какой-то момент прорастает, начинает пышно цвести, и его сущности опять не понимают.

Я никого не победил. И я не позволял себе поверить, что мои загадочные противники больше не вернутся. Не сомневался, что вернутся, не знал только одного – когда?

Крепко держась за рукоятки, приваренные к крышкам с внутренней стороны, я прислушивался, но слышал только свое уже не столь испуганное дыхание да позвякивание стального листа, который прогибался подо мной, если я вдруг менял положение тела.

Еще через минуту-другую бледный свет, отсутствие запаха озона и тишина привели меня к выводу, что озверевшая банда покинула конюшню не по своей воле. Ее как ветром сдуло, когда преждевременные сумерки начали таять и день вернулся в положенное этому часу утро.

Я не знал, каким образом ночь могла наступить чуть ли не сразу после зари или что заставило ее отступить, словно время – не река с заданным направлением движения, а переменный ветер, который дует то в одну сторону, то в другую.

Моя необычная жизнь заполнена сверхъестественным событиями, но никогда раньше я ни с чем подобным не сталкивался.

Можно, конечно, сказать, что многие странности, которые мне доводилось увидеть и испытать на себе, столь же естественны, как солнце и луна, а пять органов чувств, которые есть у каждого человека, еще не полностью адаптировались к реальности этого мира.

Эта гипотеза предполагает, что я – особенный, лучше других, но я знаю, что это не так. Несмотря на мой дар, я ничем не лучше любой другой души, которая ищет искупления, точно так же, как про хорошего музыканта нельзя сказать, что он лучше человека, начисто лишенного музыкального слуха. И, если на то пошло, я хуже многих.

Готовый рассмотреть вероятность того, что меня не разорвут в клочья и не сожрут, если я попытаюсь выбраться из ларя, я отпустил одну рукоятку и толкал вверх вторую, пока не закрепил крышку стопором. После этого вылез в кладовую.

Теперь я точно знал, что чувствует лобстер, плавающий в аквариуме у стойки метрдотеля в ресторане, когда голодные люди, ожидающие, пока их проведут к столику, постукивают по стеклу и обмениваются впечатлениями о его размерах и вкусовых качествах.

Выйдя из кладовой, я обнаружил, что южная дверь закрыта, а северную откатили ровно на три фута, как было в тот момент, когда я подходил к ней после бегства Кенни. Все канделябры, разом потухшие, теперь горели. И окна выглядели, как днем раньше: пропускающие достаточно света, с восточной стороны более яркого, чем с западной.

Я осторожно двинулся к открытой двери, но не столкнулся ни с одной угрозой, явной или скрытой.

Когда выключил свет и переступил порог, меня встретило ясное, теплое утро. Яркая кисть единственного солнца окрашивала деревья, траву и пологий склон, постепенно подбираясь к далекому океану, пока еще серому. Конюшня отбрасывала одну-единственную тень, на запад, так же, как я. Вновь появились камень и смятая банка из-под колы. Их тени, и тени других предметов, тянулись на запад, как и в любой другой солнечный день.

На какое-то время неведомая сила внесла хаос в обычное течение дня, но теперь она взяла передышку. Это мир мужчин и женщин из плоти и крови, которые зачастую враждовали друг с другом, предпочитая воспринимать свободу как поддающейся контролю хаос. Но хаос, который открылся моим глазам, мог вырваться из-под контроля. И тогда передышка получилась бы короткой.

Что бы ни происходило в Роузленде, за этим стояли люди, жаждущие власти, потому что жажда власти, в той или иной степени, лежит в основе каждого человеческого желания. Я чувствовал, что не только земля полого понижалась с востока на запад. На территории этого обнесенного стеной поместья реальность тоже отклонилась от нормы, и угол наклона увеличивался и увеличивался, пока Роузленд не превратился бы в руины, здравомыслие не уступило место безумию, а все живое не нашло свою смерть.

Солнце едва поднялось, но время стремительно истекало.

Глава 9

Если другие обитатели Роузленда и заметили, что после восхода солнца едва ли не сразу наступила ночь, а потом вновь вернулся день, то на них это не произвело никакого впечатления. Пересекая поместье, я надеялся увидеть на лужайках или террасах одного или двух человек, с удивлением, если не в ужасе взирающих на небо, но мои надежды не оправдались. И хотя я не мог представить себе, как такой удивительный космологический феномен мог проявиться только в конюшне, и никто, кроме меня, ничего не засвидетельствовал.

Я вижу задержавшиеся в этом мире души мертвых, но галлюцинаций у меня нет. И я не верил, что шеф Шилшом сдобрил мой миндальный рогалик пейотом. Если бы охранник у въездных ворот, куда я направлялся, не упомянул бы о солнечном затмении, тогда получалось, что переход дня в ночь и его возвращение странным образом локализировались в конюшне.

Окружающая пятьдесят два акра Роузленда стена высотой в девять и толщиной в три фута построена из камней, собранных на территории и скрепленных цементом. Единственная брешь – впечатляющие ворота, перегораживающие въездную дорогу, сработанные не из штакетника или стальных стержней, позволяющих заглянуть внутрь через щели, а в виде двух толстых бронзовых панелей, украшенных теми же медными дисками, что и пол в конюшне.

Сторожку сложили из таких же камней. С узкими, забранными решеткой окнами, как в гостевом домике в эвкалиптовой роще. Дубовая, обитая железом дверь могла выдержать натиск варваров.

Квадратная, со стороной в четырнадцать футов, сторожка включала кабинет, кухоньку и ванную комнату. На второй день нашего пребывания в поместье я мельком заглянул внутрь через открытую дверь, но от меня не укрылась стойка с оружием у дальней стены кабинета: два помповика, один с пистолетной рукояткой, и две автоматические винтовки.

Вероятно, охранники хотели, чтобы их слова, что проезд запрещен, воспринимались заезжими коммивояжерами со всей серьезностью.

С северной стороны сторожки, выходящей к дороге, крышу продлили, закрепив еще на четырех столбах, и создали площадку шириной в шесть футов, чтобы в плохую погоду охранник, разговаривая с приезжими, не стоял под дождем.

Сейчас Генри Лоулэм сидел там на стуле с подлокотниками и мягким сиденьем, в тени, справа от двери.

Лет тридцати, симпатичный, без единой морщины на лице, с невинным ртом ребенка, который еще ни разу не выругался, с розовыми щеками, каким иной раз завидуют персики, он выглядел так, словно все сложности этого мира обходили его стороной, и он плыл по жизни, как подвешенное на парашюте семечко одуванчика, влекомое самым нежным и теплым ветерком, какой только можно себе представить.

В двух случаях, когда мне доводилось общаться с Генри, он читал поэзию. И сейчас на маленьком столике рядом со стулом лежали томики Эмерсона, Уитмена и Уоллеса Стивенса, опасная команда, если пускать ее в голову.

Некоторые скептически отнесутся к тому, что сотрудник службы безопасности – «арендованный коп» на нынешнем голливудском птичьем языке – может интересоваться поэзией. Про уникальность каждой души наша теперешняя культура старается забывать, увлеченная групповой идентификацией. Но Генри не старался быть, как все, имел на этот счет собственное мнение и, судя по тому, как он воспринимал поэзию, искал в ней что-то важное, задевающее глубинные струны его души.

Пока он дочитывал стихотворение, я стоял, привалившись к столбу, и ждал. По отношению ко мне он не проявлял грубость или пренебрежение, просто увлекся.

Я пришел, чтобы спросить его о Кенни Рэндолфе Фицджеральде Маунтбаттене, который заявлял, что является сотрудником службы безопасности Роузленда, хотя и не носил униформу: серые брюки, белая рубашка, синий блейзер. Именно так одевались другие сотрудники, но Кенни, конечно же, выглядел куда живописнее Генри и его коллег.

Ожидая, я наблюдал за полетом, судя по всему, сапсана, если судить по размаху огромных крыльев и рисунку на их нижней поверхности. Эти соколы обычно охотятся на птиц меньших размеров, а не на грызунов, при необходимости резко маневрируют и хватают добычу на лету.

Когда Генри закрыл книгу и поднял голову, отсутствующее выражение глаз говорило о том, что он, похоже, не знает, ни кто я, ни где он.

– Извините, что помешал, сэр, – подал я голос.

Его замешательство длилось считаные мгновения, окончившись появлением улыбки на гладком, как персик, лице. Выглядел он совсем мальчишкой, прямо-таки подростком с картины Нормана Рокуэлла, если не хотелось увидеть в его глазах что-то помимо их зеленого цвета.

– Нет, нет, мне нравятся наши разговоры. Присядь, присядь.

Слева от двери он поставил второй стул, вероятно, ожидая моего появления здесь. Я пододвинул стул, сел, решив, что спрашивать о затмении смысла нет.

– Я освежал в памяти историю НЛО.

Его интересовали сообщения о похищениях землян инопланетянами и об их базах на обратной стороне Луны. Хотя я не мог сказать, на основании чего сделан такой вывод, я подозревал, что в уфологии он искал то же самое, что и в поэзии.

Осознавая иронию ситуации: видящий призраков отрицает возможность появления на Земле гостей из дальнего космоса, я, тем не менее, ответил:

– Извините, сэр, я просто не могу поверить в летающие тарелки и все такое.

– Несколько похищенных прошли проверку на детекторе лжи. Это строго задокументировано.

– Видите ли, у меня не укладывается в голове, что представители сверхразумной цивилизации могут пролететь полгалактики для того, чтобы похищать людей и вставлять им зонд в прямую кишку.

– Их эксперименты этим не ограничиваются.

– Но с этого они начинают, будто нет ничего важнее.

– Ты не думаешь, что время от времени следует делать колоноскопию?

– Для этого я могу обратиться к врачу.

– Но инопланетяне получат более точные результаты.

– Сэр, почему инопланетян должно интересовать, есть у меня рак толстой кишки или нет?

– Может, потому что они заботятся о людях.

Я уже знал, что до того, как перейти к интересующей меня теме, необходимо отдать должное странной увлеченности Генри проктологами с других миров. Ублажая его в этом, я, тем не менее, оставался скептиком.

– Мне представляется, они очень заботятся, – настаивал Генри.

– Пролететь пятьдесят световых лет, чтобы сделать мне колоноскопию? Странная какая-то забота. От нее становится не по себе.

– Знаешь, Одд, возможно, для них пятьдесят световых лет то же самое, что для нас пятьдесят миль.

– Даже пройти пятьдесят миль для того, чтобы насильно вставить мне в зад зонд, не получив на то моего разрешения… я считаю, подобное может сделать только извращенец.

Лицо Генри вспыхнуло изумлением от такой характеристики инопланетян, а потом он весело улыбнулся. Как улыбнулся бы любой озорной мальчишка, получив законный повод поговорить о задах и тому подобном.

– Они, вероятно, берут и образцы ДНК.

Я пожал плечами.

– Так я дам им прядь волос.

Мечтательно улыбаясь, Генри при этом вертел в руках томик поэзии, словно от волнения.

– Некоторые уфологии думают, что инопланетяне победили смерть и хотят подарить нам бессмертие.

– Подарить всем?

– Они такие сострадательные.

– Леди Гага, конечно, клевая. Но тысячу лет спустя я определенно не захочу слушать ее семисотый альбом.

– Все будет не так скучно. Став бессмертным, ты сможешь менять карьеру. Стать певцом, как Леди Гага, а она станет поваром блюд быстрого приготовления.

Я скорчил гримасу.

– Я не умею петь, и почему-то есть у меня уверенность, что она не умеет готовить.

Он большим пальцем пролистывал страницы, не заглядывая в книгу. По звуку словно тасовал карты.

– С помощью инопланетной науки мы все сможем сделать идеально.

– А зачем вообще что-нибудь делать?

– В смысле?

– Если учиться будет нечему, потому что мы все будем знать, в чем вызов, ради чего прилагать какие-то усилия, какой смысл?

Какие-то мгновения он продолжал пролистывать страницы, но потом руки застыли, а улыбка поблекла.

Я ждал его ответа, но не получил. После долгой паузы он заговорил о другом:

– Сейчас я должен быть в отпуске. Восемь недель на Гавайях.

По моему разумению, Ной Волфлоу никак не тянул на Санта-Клауса для сотрудников своего поместья, но я ничего не стал говорить о его щедрости.

Генри теперь смотрел на лениво кружащего сокола, который терпеливо дожидался появления добычи. На юношеском лице охранника отражалось столь нехарактерное для него отчаяние, и я заподозрил, что Генри переживает какой-то эмоциональный кризис и, если я буду молчать, может сказать что-то полезное для меня, приоткрывающее завесу тайны, связанной с Роузлендом.

– Я провел на Гавайях две недели, но больше не выдержал. На неделю полетел в Сан-Франциско, но нашел, что там ничуть не лучше.

Сапсан бесшумно скользил в вышине, и я тоже чувствовал себя соколом. Мой разум кружил вокруг охранника, терпеливо ожидая, когда он произнесет слова, которые могли стать для меня поживой.

– Речь не об этих конкретных местах, – продолжил Генри. – Куда бы ты ни пошел в эти дни, все вызывает недоумение, правда? Я не знаю, в чем причина, но так оно и есть.

Я не верил, что Генри ждал от меня каких-то комментариев. Он определенно размышлял вслух.

– Люди теперь совсем не такие, как были раньше. Перемены произошли слишком быстро. Открылось бесконечное число возможностей.

Опасаясь, что он начнет говорить так же заумно, как Аннамария, я попытался внести ясность:

– Вы про Интернет, научные достижения и все такое?

– Научные достижения ничего не меняют. Люди оставались людьми как до, так и после изобретения парового двигателя, как до, так и после изобретения самолета. Но… теперь почти все – иное. Стены. Вот в чем дело. Проблема – стены.

Я ждал, но больше он ничего не сказал, и наконец, от раздражения, которым я не могу гордиться, я первым нарушил паузу:

– Стены. Да. До чего правильно. Мы должны иметь стены, так? А может, не должны? Ты начинаешь со стен, а потом тебе требуется потолок. И пол. И двери. И конца нет. Палатка. Вот, наверное, ответ.

Если он и услышал мои слова, то сарказма не уловил.

– У меня оставалось пять недель отпуска, но я не мог находиться где-то еще. Я ненавижу стену вокруг Роузленда, но ворота в ней – это ворота в никуда.

Поскольку он не продолжил, я попытался побудить его к этому, сказав:

– Видите ли, эти ворота – ворота ко всему. За ними целый мир.

Я думал, он размышляет над моим глубокомысленным комментарием, но, как выяснилось, его мысли уже перескочили на другое.

– «Распалось все, держать не может центр».

Узнав эту строку, я не смог сразу вспомнить, чье стихотворение он процитировал.

Прежде чем успел спросить, Генри продолжил:

– «За кругом круг – вращение все шире/Хозяина уже не слышит сокол;/Распалось все, держать не может центр».

– Йейтс, – назвал я поэта и похвалил бы себя, если б понимал, о чем говорит Генри.

– Мне здесь тошно, в этом Роузленде без роз, но, по крайней мере, здесь есть стена, а со стеной центр сможет и удержаться.

Он не впал в истерику, просто говорил загадками, но мне действительно хотелось отвесить ему оплеуху, чтобы он вспомнил о здравом смысле, как в фильмах герой отвешивает оплеуху актеру или актрисе, бьющейся по роли в истерике. Но, как бы меня это ни раздражало, я никогда не поднимаю руку на человека, который носит пистолет в плечевой кобуре под блейзером, сшитым так, чтобы позволить максимально быстро выхватить оружие.

Генри перевел взгляд с сапсана на меня. На его лице Гека Финна глаза унынием напоминали Гамлета.

Его ранимость не могла быть более очевидной. Я чувствовал, что легкость, с какой он мне открылся, свидетельствовала об одном: друзей у него нет, он их ищет и ради этого пойдет на то, чтобы открыть мне секреты Роузленда, вызнав которые, я смогу понять, почему я здесь и что должен делать.

Настоящая дружба, однако, отношения святые, даже если не произносится официальная клятва. Друзья, которые появились у меня и в Пико Мундо, и в тех местах, куда меня заносила судьба после того, как я покинул дом, удержали от отчаяния, помогли сохранить надежду. Я понимал, что вызнать секреты можно, лишь манипулируя Генри. Нет ничего зазорного в манипулировании плохими людьми, если только так можно добиться правды, но я не считал Генри Лоулэма плохишом или заслуживающим такого манипулирования. Притворяясь другом, я сводил на нет отношения с настоящими друзьями.

Пока я колебался, момент для активных действий миновал, и Генри переключился на новую тему.

– Гости в Роузленде редки.

– Эта дама, с которой я путешествую, она, похоже… очаровала мистера Волфлоу.

– Она не в его вкусе. Не показушная, не бросающаяся в глаза и не дешевка.

Негативное отношение Генри к работодателю возродило у меня надежду, что он все-таки поделится со мной секретами, не принуждая изображать дружбу.

Молчание служило моим интересам, и через какое-то время Генри добавил:

– Ты не ее любовник.

– Нет.

– И кто ты ей?

– Друг. Она одинока. Нуждается в защите.

Он встретился со мной взглядом, словно хотел подчеркнуть значимость следующих своих слов:

– Ему она не нужна. Может, ребенок?

– Мистеру Волфлоу? Зачем ему ее ребенок?

Затронув тему, он отказался ее развивать.

– Кто знает? Может, ему нужно… что-нибудь новенькое.

Я понимал, что речь идет не о чем-то невинном.

– Новенькое? В каком смысле?

– Ощущения, – он перевел взгляд на охотника в высоком синем небе. – Еще не испробованные.

Эти слова включали в себя столь широкий спектр ужасного, что я решил вытянуть из него объяснение. Но не успел произнести и слова, как он остановил меня, подняв руку.

– Я сказал слишком много и недостаточно. Если ты хочешь уберечь ее, вам надо уйти. Здесь… плохое место.

Я не мог сказать ему, что мой сверхъестественный дар и миссия Аннамарии – какой бы она ни была – привели нас сюда. Рассказать о моем шестом чувстве я мог только близкому другу, иначе возникали серьезные проблемы.

По мнению Аннамарии, кому-то в Роузленде грозила смертельная опасность, возможно, мальчику, из-за которого тревожилась блондинка. Я не чувствовал, что опасность грозит Генри. Мне еще предстояло найти того, кто нуждался в моей помощи.

– Мы не можем уйти сегодня, – ответил я. – Но, надеюсь, скоро уйдем.

– Если причина в деньгах, я могу дать их тебе.

– Вы очень добры, сэр. Но дело не в деньгах.

– Я говорю тебе, что это плохое место, а ты не удивлен.

– Немного удивлен.

– Совсем не удивлен. Хотелось бы знать, кто ты?

– Всего лишь повар блюд быстрого приготовления.

– Но работы у тебя нет.

Я пожал плечами:

– Экономика в скверном состоянии.

Он отвел от меня взгляд и покачал головой.

Словно ангел, внезапно сброшенный с небес и лишь в самый последний момент вспомнивший про крылья, сапсан камнем упал вниз, его страшные когти схватили маленькую птичку в полете, потом он взмыл вверх и улетел, возможно, к дереву, на которое мог опуститься, а уж потом полакомиться насмерть перепуганной добычей.

Генри многозначительно глянул на меня, как бы спрашивая, понял ли я, что этот сокол – божий знак, предсказывающий мою судьбу, если я надолго задержусь в Роузленде.

– Я знаю, что ты далеко не глуп, Одд Томас. Но ты дурак?

– В меньшей степени, чем некоторые, сэр, в большей – чем другие.

– Конечно же, ты боишься смерти.

– Не совсем. Не смерти. Того, как это случится. Скажем, боюсь оказаться взаперти в гараже с голодным крокодилом, который сожрет меня заживо. Боюсь оказаться прикованным к мертвецам и сброшенным в озеро. Боюсь, что мне просверлят дырку в черепе и запустят в нее красных муравьев, чтобы они выели мой мозг.

Я не знал, характерны ли для Генри долгие паузы по ходу разговора или я вызывал у него такую реакцию.

Он ерзал на стуле и оглядывал небо, словно надеялся углядеть еще один знак, который помог бы убедить меня покинуть Роузленд.

Наконец я решил озвучить причину, которая привела меня к нему.

– Сэр, есть в службе безопасности человек, которого зовут Кенни?

– Нет у нас никакого Кенни.

– Высокий, мускулистый парень с ужасными шрамами на лице, который носит футболку с надписью «Смерть излечивает».

Медленный поворот головы Генри, долгий взгляд, предшествующий ответу, подсказал мне, что Кенни здесь знают, пусть и не по имени.

– Тебя предупредили оставаться в доме, заперев двери, от сумерек до зари.

– Да, сэр, но меня предупреждали о кугуарах, и больше ни о ком. В любом случае, я наткнулся на него не ночью. Этим утром.

– Но до восхода солнца.

– На полчаса позже. В конюшне. Кто он, если не охранник?

Генри поднялся со стула, подошел к двери сторожки, открыл ее, посмотрел на меня.

– Забирай ее и уходи. Ты не знаешь, что это за место.

Он вошел в сторожку и закрыл за собой дверь.

Через окно я видел, как он разговаривает по телефону.

Если бы я пришел в Роузленд один, то, скорее всего, тут же ушел, как советовал Генри. Но Аннамария, с ее загадочной миссией, не составила бы мне компанию, а я не мог оставить ее на милость… уж не знаю, кого.

Глава 10

Сопровождаемый жужжащими шмелями, звонко поющими шустрыми вьюнками и яркими бабочками, которые словно задержались здесь с лета, а какое-то время и парой перепрыгивающих с ветки на ветку белок, я чувствовал себя персонажем диснеевского фильма и даже ожидал, что в какой-то момент белки заговорят, как только я, продвигаясь на юг вдоль стены, достаточно далеко отойду от сторожки.

Такое окружение меня не успокаивало. В некоторых диснеевских фильмах с хорошими, добрыми животными случалось и плохое. Вспомните мать Бэмби или Старого Брехуна[8]. Первую застрелили на глазах ребенка, а второго, заболевшего бешенством, с пеной на морде, убил мальчик, который его любил. И людям в этих фильмах тоже достается. Даже самых красивых принцесс колдуньи травят ядом. Было что-то в дядюшке Уолтере от Квентина Тарантино.

Генри Лоулэм сказал, что ненавидит Роузленд, но, тем не менее, вернулся сюда, исходя из того, что «центр может и удержаться». Я знал, что поэт Йейтс вкладывал в эти строки, но понятия не имел, о чем толковал охранник.

Высокое, широкое сооружение вызывало мысли об укреплениях, но, в конце концов, Роузленд окружала не Великая китайская стена. Она не устояла бы перед ордами монголов или кем-то сравнимым с ними. Решительный человек мог с легкостью перебраться через нее, чтобы попасть в поместье или выбраться из него.

Даже в начале 1920-х годов такой серьезный строительный проект стоил огромных денег. Подоходный налог тогда только ввели, не такой уж и большой, а Константин Клойс был невероятно богат. Но, если бы он хотел просто огородить свои пятьдесят два акра, вполне хватило бы стены на треть ниже и в два раза тоньше, причем обошлась бы она ему в куда меньшую сумму.

До этого момента я не задумывался о предназначении этого внушительного сооружения, но разговор с Генри разжег мое любопытство.

Продвигаясь по периметру поместья, я никоим образом не выказывал своего интереса к стене. В Роузленде я постоянно чувствовал, что за мной наблюдают, а сейчас это чувство еще и усилилось. Конечно же, Генри поглядывал на меня из сторожки. Раньше он желал мне добра, возможно, желал бы и теперь. Но его отношение ко мне изменилось, едва я упомянул гиганта со шрамами.

В сотне ярдов от сторожки выкошенная лужайка сменилась густой травой, а еще через двести небольшой пологий подъем привел меня в рощу калифорнийских дубов, высотой от шестидесяти до девяноста футов. Живность покинула меня, за исключением поползней, посвистывание которых доносилось из переплетения черных ветвей.

Надежно укрытый стволами дубов от любопытных глаз, как в сторожке, так и в особняке, я подошел к стене. Выпирающие из нее камни позволяли и поставить ногу, и схватиться рукой. Подъем на девять футов много времени у меня не занял.

Забравшись на стену, стоя на четвереньках, я обнаружил то, что, возможно, подсознательно и ожидал. Среди черных камней змеились линии ярких медных кружков, каждый из которых украшала чуть вытянутая восьмерка, которая мне уже неоднократно встречалась.

Испещренная пятнами света и тенями от дубовых ветвей, верхняя поверхность стены не отличалась от боковой: те же камни, залитые бетоном. Прижав к камням ладони, я ощутил едва заметную вибрацию, словно в этой массивной стене работала какая-то машина.

Наклонившись, я прижался к камню левым ухом, но не услышал никакого шума, идущего из стены.

Если эти быстрые, с малой амплитудой вибрации и сопровождались звуком, но не тяжелыми ритмичными ударами, а высокочастотным гудением, а может, даже воем.

Чем больше я думал об этих вибрациях, тем сильнее крепло убеждение, что их источник – не работающая механическая машина, а что-то электронное.

Я поднялся на колени, сунул руку в карман джинсов, вытащил перочинный ножик, который приобрел, когда ходил в город за одеждой. Ножик я достал, с тем чтобы выковырять из бетона один из медных дисков, хотя я и не пытался проделать такое в конюшне или мавзолее, – там они тоже украшали пол, – предположив, что я стану первым подозреваемым, если кто-то заметит этот акт вандализма.

И, что более важно, они бы поняли, что кража диска – не просто вандализм, но свидетельство ведущегося расследования. Если местные заподозрили бы, что я не просто гость, наслаждающийся благами Роузленда, меня могли очень быстро познакомить с секретами поместья, и, боюсь, мне бы это ничего хорошего не принесло.

А в девяти футах над землей, на вершине стены, пропажу медного диска так быстро бы не обнаружили. Принявшись за работу и расковыривая бетон вокруг диска, я обнаружил, что диск не желает покидать насиженное место. В тот момент, когда я углубился где-то на дюйм, лезвие перочинного ножа сломалось. Я уже осознал, что диски не такие тонкие, как монеты. Более того, это вовсе не диски, а торцы медных стержней диаметром в дюйм. Вполне возможно, они тянулись на всю высоту стены и уходили в бетонное основание.

Медь слишком мягкий и дорогой металл, чтобы служить арматурой. Для этого используются стальные стержни. Медные выполняли какую-то другую функцию. Учитывая стоимость встраивания такого большого количества стержней в каменно-бетонную стену, я мог предположить, что они важны не только для того, чтобы обеспечивать структурную жесткость стены, но и для чего-то другого. Собственно, вся стена, похоже, служила для реализации этой неведомой мне цели, а не только отгораживала поместье от остального мира.

Я забросил перочинный ножик и отломившуюся часть лезвия в высокую траву у внешней стороны стены и пополз на четвереньках, пока не выбрался из-под ветвей дубов. Поднялся и зашагал по стене шириной в ярд, словно вновь превратился в мальчишку (или не переставал им быть), ищущего приключений.

Подъем земли скрывал от меня далекий особняк и другие постройки… и, соответственно, меня от них.

Пройдя пятьдесят футов, я наткнулся на перевернутую полую чашу, диаметром в фут, размещенную по центру стены. Снова опустившись на колени, увидел, что «чаша» закреплена на стальных штырях длиной в четыре дюйма и служит дождевым отражателем, установленным над вентиляционной решеткой.

Я сунул руку под «чашу» и почувствовал пальцами и ладонью слабый ток теплого воздуха. Когда наклонил голову к отражателю, уловил запах, напомнивший мне запахи только что пробившейся весенней травки, сочной летней травы и земляники, хотя этот, определенно уникальный, отличался от перечисленных мною. Внезапно теплый воздух сменился холодным, и хотя он тоже отличался уникальным запахом, ассоциации вызвал совсем с другим: с сухими опавшими листьями, влажными, тронутыми плесенью, и трескающимся льдом.

Холодный поток сменялся теплым, а теплый – холодным каждые двадцать секунд, по какой причине и с какой целью, я, конечно, сказать не мог. Понятия не имел, почему стену надо вентилировать или почему температура и запах выходящего воздуха изменяются.

Я поднялся и прошел еще порядка четырехсот футов, прежде чем добрался до еще одного отражателя и вентиляционной шахты. И здесь температура и запах воздуха изменялись каждые двадцать секунд.

Сразу за отражателем у стены росла еще одна роща дубов, некоторые ветви раскинулись над самой стеной. Я подумал о том, чтобы спрыгнуть вниз, но в высокой траве меня могла поджидать яма или камень, а ломать ногу очень уж не хотелось. Поэтому я осторожно сполз вниз, повис на руках и спрыгнул менее чем с трех футов.

Попятился от стены, пытаясь увидеть снизу дождевой отражатель над вентиляционной решеткой. Но он находился высоко над моей головой, только чуть поднимался над стеной и пока оставался невидимым снизу. Когда же я отошел достаточно далеко, чтобы увидеть отражатель, он казался естественной частью стены, не вызывающей никакого интереса.

Поставленный в тупик моими открытиями, я отвернулся от стены и увидел пистолет, нацеленный мне в левый глаз.

Глава 11

Держала пистолет рука с длинными, тупыми пальцами и жесткими черными волосами, растущими между костяшками. Лицо человека, которому принадлежала рука, чем-то напоминало последнюю: суровые, каменные черты и пробивающаяся сквозь кожу борода, которую полностью не сбрить даже топором.

Паули Семпитерно возглавлял службу безопасности Роузленда, но даже в серых брюках, белой рубашке и синем блейзере выглядел так, будто проводил все свое время в темных проулках, где разбивал людям колени бейсбольной битой и разукрашивал их лица кастетом.

– Ты мне не нравишься, красавчик, – и испуганные его грубым голосом поползни, сидевшие на ветвях дубов у него за спиной, перестали посвистывать.

Хотя я видел Семпитерно лишь однажды и не делал ничего такого, чтобы обидеть его, я поверил, что говорит он искренне и действительно сильно меня не любит. Даже если бы он не произнес ни слова, я бы понял его отношение ко мне по толстым пурпурным губам, которые чуть разошлись, открывая зубы, которые могли грызть не только мясо, но и кости. Да и пистолет, нацеленный мне в лицо, не сулил ничего хорошего.

– Волфлоу безмозглый идиот, он всегда был идиотом, но такого я не ожидал, даже от него. Пригласить гостей! И не на одну ночь! О чем он думал? Чего на этом останавливаться? Почему теперь не сыграть твою свадьбу с этой брюхатой милашкой? Позвать сотню ваших тупоумных родственников, нанять оркестр, предложить губернатору прекратить брать взятки на время поездки из Сакраменто сюда и обратно, чтобы он смог вас расписать.

Невысокий, с грудью колесом, с толстой шеей, грубый, Семпитерно смотрелся классическим мафиози, только в отличие от последнего очень уж много говорил. Но он был в бешенстве, хотел, чтобы я знал, что он в бешенстве, но, очевидно, считал, что я слабоумный и не смогу понять его состояния, пока он не произнесет тысячу слов, чтобы мне все разъяснить.

Реклама: erid: 2VtzqwH2Yru, OOO "Литрес"
Конец ознакомительного фрагмента. Купить полную версию книги.

Примечания

1

Одно из значений английского слова hedge – зеленая изгородь.

2

Ладонь/hand – единица измерения высоты лошадей. Равняется четырем дюймам (чуть больше 10 см). Обычно высота породистых скаковых лошадей от 15 до 17 ладоней.

3

Мистер Магу/Mr. Magoo – подслеповатый герой одноименной американской комедии, вышедшей на экраны в 1997 г.

4

65 градусов по Фаренгейту составляют 18,33 градуса Цельсия.

5

В переводе с английского название поместья (Roseland) – Страна роз.

6

Одно из многих сленговых значений слова «jack» (помимо имени) – мужской половой член.

7

«Вэлкам вэгон/Welcome Wagon» – благотворительная организация, помогающая сменившим место жительства освоиться в новом городе или районе.

8

«Старый Брехун/Old Yeller» – пес, герой одноименного фильма Уолтера Диснея (1957), снятого по детской повести американского писателя Фреда Гибсона/Fred Gibson (1908–1973), опубликованной в 1956 г.