книжный портал
  к н и ж н ы й   п о р т а л
ЖАНРЫ
КНИГИ ПО ГОДАМ
КНИГИ ПО ИЗДАТЕЛЯМ
правообладателям
Казино смерти

Дин Кунц

Казино Смерти

Эта книга посвящается Трикси, хотя она никогда ее не прочитает. В самые сложные моменты, когда я в отчаянии застывал над клавиатурой, она всегда могла рассмешить меня. В ее случае сказать «хорошая собака» значит ничего не сказать. У нее отзывчивое сердце и добрая душа, она – ангел о четырех лапах.

Незаслуженные страдания – есть искупление. Мартин Лютер Кинг-младший

«Посмотрите на эти руки, о господи, эти руки много трудились, чтобы вырастить меня». Элвис Пресли, у гроба матери

Глава 1

Проснувшись, я услышал, как теплый ветер позвякивает жалюзи на открытом окне, и решил, что это Сторми, но ошибся.

Дующий из пустыни ветер чуть-чуть пах розами, которые еще не расцвели, а в основном пылью: уж она-то цветет в Мохаве двенадцать месяцев в году.

Осадки в нашем городке Пико-Мундо выпадают только короткой зимой. Но в эту теплую февральскую ночь природа нас дождем не порадовала.

Я надеялся услышать затихающий раскат грома. Но если гром и разбудил меня, то прогремел он во сне.

Задержав дыхание, я прислушался к тишине и почувствовал, что тишина прислушивается ко мне.

На электронных часах, которые стояли на прикроватном столике, высвечивалось время – 2.41.

Поначалу я подумал, а не остаться ли мне в кровати. Но, увы, теперь я сплю уже не так хорошо, как в молодости. Мне двадцать один год, и я сильно постарел с тех пор, как мне было двадцать.

В полной уверенности, что в комнате я не один, ожидая найти двух Элвисов, наблюдающих за мной, одного – с озорной улыбкой, второго – с озабоченным лицом, я сел и зажег лампу.

В углу обнаружился только один Элвис: из картона, в человеческий рост, часть декораций, которые стояли в фойе кинотеатра на премьере фильма «Голубые Гавайи». В гавайской рубашке и с гирляндой цветов на шее, он выглядел уверенным в себе и радостным.

В 1961 году ему было чему радоваться. На «Голубые Гавайи» народ валил валом, альбом в чартах поднялся на первую строку. В тот год у него вышло шесть золотых пластинок, включая песню «Не могу не влюбиться», и он сам влюбился в Принциллу Больё.

Чему он радовался меньше, так это отказу, по настоянию его менеджера, Тома Паркера, от главной роли в «Вестсайдской истории» в пользу посредственного фильма «Иди за этой мечтой». Глейдис Пресли, его любимая матушка, уже три года как умерла, но он по-прежнему остро чувствовал эту тяжелую для него утрату. Ему исполнилось лишь двадцать шесть, но у него уже возникли проблемы с лишним весом.

Картонный Элвис улыбается всегда. Вечно молодой, неспособный на ошибку или сожаление, нечувствительный к горю, незнакомый с отчаянием.

Я ему завидую. Моего картонного двойника, каким я когда-то был и каким уже никогда не стану, увы, нет.

Свет лампы открыл присутствие еще одного персонажа, который, судя по всему, некоторое время наблюдал за мной, терпеливо ждал, когда я проснусь, хотя по лицу чувствовалось, что времени у него в обрез.

– Привет, доктор Джессап.

Доктор Уилбур Джессап ответить не мог. Душевная боль отражалась на его лице. Глаза напоминали озера скорби. И в их глубинах тонула надежда.

– Сожалею, что вижу вас здесь.

Его руки сжались в кулаки, но не для того, чтобы кого-то ударить, исключительно от раздражения. Он прижал кулаки к груди.

Доктор Джессап никогда раньше не приходил в мою квартиру. И в глубине души я знал, что он более не живет в Пико-Мундо. Но мне очень уж не хотелось в это верить, поэтому, поднимаясь с кровати, я заговорил с ним вновь:

– Я не запер на ночь дверь?

Он покачал головой. Слезы заблестели на глазах, но он не зарыдал, даже не всхлипнул.

Достав из стенного шкафа джинсы, я быстренько надел их.

– В последнее время я стал таким забывчивым.

Он разжал кулаки, уставился на ладони. Руки его дрожали. Потом он закрыл ими лицо.

– Мне так много хочется забыть, – продолжал я, надевая носки и кроссовки, – но, к сожалению, забываю я только мелочи: куда положил ключи, запер ли дверь, есть ли в холодильнике молоко…

Доктор Джессап, радиолог Центральной больницы округа, был мягким и тихим человеком, правда, он никогда не был таким тихим, как сейчас.

Поскольку спал я не в футболке, то взял из ящика чистую. Белую.

У меня есть несколько черных футболок, но в основном они белые. Хватает у меня и синих джинсов, есть две пары белых брюк.

В квартире маленький стенной шкаф, но и он наполовину пуст. Так же, как нижние ящики комода.

У меня нет костюма. Или галстука. Или туфель, которые нужно чистить.

Для холодной погоды у меня есть два свитера с воротником под горло.

Однажды я купил вязаную жилетку. Случилось временное помутнение сознания. Осознав, что я невероятно усложнил свой гардероб, уже на следующий день я вернул ее в магазин.

Мой друг и наставник, весящий четыреста фунтов П. Освальд Бун, предупреждал меня, что моя манера одеваться представляет собой серьезную угрозу индустрии одежды.

На это я ему отвечал не раз и не два, что предметы его гардероба требуют такого количества материи, что на мои скромные потребности индустрия одежды может не обращать никакого внимания.

Доктор Джессап заглянул ко мне босиком и в пижаме из хлопчатобумажной ткани. Смятой от беспокойного сна.

– Сэр, я бы хотел, чтобы вы хоть что-то сказали, – обратился к нему я. – Действительно, очень бы хотел.

Но вместо того чтобы откликнуться на мою просьбу, радиолог убрал руки от лица, повернулся и вышел из моей спальни.

Я посмотрел на стену над кроватью. На карточку от мумии цыганки, а проще, из ярмарочной машины предсказания судьбы, взятую в рамочку, под стеклом. Карточка обещала: «ВАМ СУЖДЕНО НАВЕКИ БЫТЬ ВМЕСТЕ».

Каждое утро я начинаю день с того, что читаю эти слова. Каждый вечер я читаю их вновь, иногда несколько раз, перед тем как заснуть, если сон приходит ко мне.

Меня поддерживает уверенность в том, что жизнь имеет значение. Как и смерть.

С прикроватного столика я взял сотовый телефон. Цифра 1 в режиме быстрого набора – рабочий телефон чифа Уайата Портера, начальника полиции Пико-Мундо. Цифра 2 – его домашний номер. Цифра 3 – номер его мобильника.

Я уже понимал, что, скорее всего, мне придется еще до зари позвонить по одному из этих номеров.

В гостиной я включил свет и увидел, что доктор Джессап стоит в темноте, среди «трофеев» с распродаж магазинов благотворительных организаций, сокровищ, которыми обставлена эта квартира.

Когда я подошел к входной двери и открыл ее, он не последовал за мной. Он искал моего содействия, но ему не хватало духа показать мне то, что я должен был увидеть.

Ему определенно нравился эклектический интерьер гостиной, выхваченный из темноты красноватым светом старого бронзового торшера с шелковым абажуром: стулья и кресла, подставки для ног, литографии Максфилда Пэрриша[1], вазы из цветного стекла.

– Вы уж не обижайтесь, сэр, но вам здесь нечего делать, – сказал я.

В ответном взгляде доктора определенно читалась мольба.

– Эта комната до краев наполнена прошлым. Здесь есть место для Элвиса и меня, для воспоминаний, но не для чего-то нового.

Я вышел в коридор и захлопнул дверь.

Моя квартира – одна из двух на первом этаже перестроенного викторианского дома. Раньше в доме жила одна семья, и он сохранил обаяние того не столь уж далекого времени.

Несколько лет я жил в комнате над гаражом. Мою кровать и холодильник разделяли лишь несколько шагов. Жизнь тогда была проще, будущее – яснее.

Я поменял ту комнату на эту квартиру не потому, что мне потребовалась большая жилая площадь. Просто мое сердце теперь поселилось здесь, и навсегда.

Парадную дверь подъезда украшал овал из освинцованного стекла. И ночь за ним казалась четкой и упорядоченной.

Но стоило мне выйти за порог, как ночь стала такой же, как и любая другая: непостижимой, загадочной, грозящей обернуться хаосом.

Спускаясь по ступенькам на выложенную каменными плитками дорожку, направляясь к тротуару, я оглядывался в поисках доктора Джессапа, но не видел его. В пустыне на плоскогорье, которое простирается к востоку от Пико-Мундо, зима может быть холодной, но у нас, на значительно меньшей высоте, практически на уровне моря, по ночам тепло даже в феврале. Легкий ветерок шелестел в листве растущих вдоль дороги терминалий, мотыльки вились около уличных фонарей.

В соседних домах не горело ни одного окна. Не лаяли собаки, не ухали совы.

Ни пешеходов на тротуарах, ни автомобилей на мостовых, словно все человечество исчезло с лица Земли, и я остался один.

К тому времени, когда я дошагал до угла, доктор Джессап вновь присоединился ко мне. Пижама и поздний час предполагали, что он пришел ко мне прямо из своего дома на Палисандровой аллее, расположенного в пяти кварталах к северу от моего жилища, в более респектабельном районе. И теперь он вел меня в том направлении.

Он мог летать, но еле волочил ноги. Я побежал, все более отрываясь от него.

Хотя я понимал, что зрелище меня ждет не из приятных, не зря ему так не хотелось вести меня туда, я хотел как можно быстрее добраться до места происшествия. Насколько я знал, кому-то могла грозить опасность.

На полпути понял, что мог взять «шеви». Водительское удостоверение я получил давно, но своего автомобиля у меня не было. Если мне требовался таковой, я одалживал его у кого-нибудь из друзей. Однако прошлой осенью я унаследовал «Шевроле Камаро Берлинетта купе».

Но зачастую я веду себя так, будто никакого транспортного средства у меня и нет. Если я слишком долго думаю о том, что мне принадлежит автомобиль весом в несколько тысяч фунтов, на меня нападает тоска. Поэтому я стараюсь о нем не думать. Иногда просто забываю, что он у меня есть.

Вот я и бежал под изъеденным кратерами слепым лицом луны.

Дом Джессапа на Палисандровой аллее, элегантный колониальный кирпичный особняк, выкрашенный белой краской, соседствует с викторианским, который множеством декоративных лепных орнаментов напоминает свадебный торт. Оба эти архитектурных стиля совершенно не подходят для пустыни с ее пальмами и бугенвиллеями. Наш город основали в 1900 году переселенцы с Восточного побережья, которые убежали от суровых зим, но привезли с собой архитектурные пристрастия, свойственные жителям территорий с холодным климатом.

Терри Стэмбау, моя подруга и работодательница, хозяйка «Пико-Мундо гриль», говорит мне, что такое смешение неуместных здесь архитектурных стилей гораздо лучше, чем акры и акры оштукатуренных стен и кровли с посыпкой из гравия во многих городках калифорнийской пустыни.

Я предполагаю, она права. Сам-то я редко пересекал границы Пико-Мундо и никогда не выезжал за пределы округа Маравилья.

У меня слишком насыщенная жизнь, чтобы отвлекаться на увеселительные поездки или путешествия. Я даже не смотрю «Тревел ченнел»[2].

Радости жизни можно отыскать везде. Далекие страны предлагают лишь экзотические способы страданий.

И, кроме того, в мире за пределами Пико-Мундо полным-полно незнакомцев, а мне достаточно сложно общаться даже с теми мертвыми, кого я знал при жизни.

Мягкий свет то ли торшеров, то ли настольных ламп освещал некоторые из окон дома Джессапа. Но в большинстве комнат царила темнота.

Когда я добежал до лестницы, которая вела к парадной двери, доктор Джессап уже ждал меня там.

Ветер ерошил ему волосы и трепал пижаму, хотя, как такое могло быть, я не понимал. Опять же, он отбрасывал тень в лунном свете.

Испуганного радиолога следовало успокоить, чтобы он собрался с духом и повел меня в дом, где, несомненно, ждал его труп, а может, и чей-то еще.

Я обнял его. Пусть призрак и невидимый для всех, кроме меня, на ощупь он был теплым и материальным.

Возможно, моя способность видеть мертвых определяется природными особенностями этого мира, и я вижу тень, которую они отбрасывают, ощущаю теплоту их тел, словно они живые, не потому, что они такие на самом деле: просто мне хочется, чтобы они были такими. Возможно, посредством этого я пытаюсь отрицать могущество смерти.

Мой сверхъестественный дар живет не в моем разуме – в сердце. Вот и художник рисует сердцем, переносит на холст то, что глубоко его волнует, оставляет на холсте менее мрачную и менее резкую версию истины.

Доктор Джессап лишился физической составляющей, но тяжелым грузом навалился на меня. Его тело сотрясали беззвучные рыдания.

Мертвые не говорят. Возможно, им известно о смерти нечто такое, чего живым знать не положено.

Но в тот момент мой дар речи не давал мне никаких преимуществ. Слова его бы не успокоили.

Ничто, кроме свершения правосудия, не могло умерить его душевную боль. Возможно, не помогло бы и оно.

При жизни доктор Джессап знал меня как Одда[3] Томаса, местную знаменитость. Некоторые люди полагали меня (конечно же, ошибаясь) героем, но практически все считали весьма эксцентричным.

Одд – не прозвище, это мое официальное имя.

История обретения мною такого имени, полагаю, интересна, но я рассказывал ее раньше. А главная причина, вероятно, состояла в том, что у моих родителей съехала крыша. И съехала крепко.

Я уверен, что при жизни доктор Джессап находил меня занимательным, интересным, загадочным. Думаю, относился ко мне очень даже благожелательно.

И только в смерти открыл для себя, кто я на самом деле: спутник мертвых, которые задерживаются в этом мире.

Я вижу их, но хотел бы не видеть. Я слишком ценю жизнь, чтобы показывать мертвым на дверь. Они заслуживают моего сострадания хотя бы тем, что натерпелись от других в этом мире.

Когда доктор Джессап отстранился от меня, он изменился. На нем проступили раны.

Его ударили в лицо каким-то тупым предметом, возможно, куском трубы или молотком. Ударили несколько раз. Пробили голову, изувечили лицо.

Разбитые в кровь, сломанные руки предполагали, что он пытался защищаться… или пришел к кому-то на помощь. В доме с ним жил только один человек – его сын, Дэнни.

Переполнявшая меня жалость тут же переродилась в праведный гнев, а это эмоция опасная, потому что мешает принимать правильные решения, лишает осторожности.

В таком состоянии, которое мне совершенно ни к чему, которое меня пугает, которое превращает меня в одержимого, я не могу устоять перед тем, что нужно сделать. Очертя голову бросаюсь вперед.

Мои друзья, те считаные, которые знают мои секреты, думают, что моя порывистость – наитие свыше. А может, это всего лишь временное помутнение рассудка.

Поднимаясь по ступеням, пересекая крыльцо, я думал о том, чтобы позвонить чифу Уайату Портеру. Но меня тревожило, что Дэнни может умереть в те несколько минут, которые уйдут у меня на звонок и ожидание приезда полиции.

Парадную дверь я нашел приоткрытой.

Обернулся и увидел, что доктор Джессап предпочел остаться внизу и топтаться на травке.

Раны его исчезли. Вновь он выглядел таким же, как до встречи со смертью, и на лице его читался страх.

Даже мертвые могут знать, что такое страх, пока не покинут этот мир окончательно. Вы могли бы подумать, что им уже нечего терять, но иногда они места себе не находят от озабоченности. И тревожит их не то, что может ждать за чертой этого мира, а те, кого они оставляют, уходя.

Я толкнул дверь. Открылась она легко и бесшумно, как хорошо смазанный механизм западни.

Глава 2

В свете горящих за матовыми плафонами лампочек я увидел белые филенчатые двери, выстроившиеся вдоль коридора, и ступени, поднимающиеся в темноту.

Матовый, а не полированный пол холла из белого мрамора казался мягким, как облако. И красно-сапфировый персидский ковер словно не лежал, а парил на нем – волшебное такси, ожидающее пассажира, охваченного жаждой странствий и приключений.

Я переступил порог, и пол-облако удержал меня. Ковер мягко пружинил под ногами.

В таких ситуациях закрытые двери буквально притягивают меня. За прожитые годы мне несколько раз снился сон, в котором по ходу поисков я открывал белую филенчатую дверь, и что-то острое, холодное и толстое, как металлический штырь забора, вонзалось мне в шею.

И всегда я просыпался до того, как погибал, задыхаясь, насаженный на этот штырь. А потом обычно уже не мог заснуть, независимо от того, в сколь ранний час открывал глаза.

Мои сны не могут считаться надежными пророчествами. К примеру, я никогда не ездил верхом на слоне голым, совокупляясь с Дженнифер Энистон.

А ведь прошло уже семь лет с тех пор, как я четырнадцатилетним подростком увидел этот сон. И у меня нет ни малейших оснований, чтобы верить, что наша идиллия с Энистон реализуется наяву.

И тем не менее я уверен, что сценарию с белой филенчатой дверью найдется место и в жизни, хотя не могу сказать, ранят ли меня, превратят ли в прикованного к кровати инвалида или убьют.

Вы можете подумать, что при встрече с белыми филенчатыми дверьми я постараюсь их не открывать. Да, я бы старался… если б не узнал на собственном опыте, что судьбу не обманешь и не объедешь. И цена, которую я заплатил за этот урок, была столь высока, что мое сердце превратилось в пустой кошелек, на дне которого позвякивают лишь две или три мелкие монетки.

Я предпочитаю пинком открывать каждую дверь и лицом к лицу встречать то, что может ожидать меня за ней, а не проходить мимо. Потому что иначе придется каждую секунду оставаться начеку, прислушиваясь, а не поворачивается ли за спиной ручка двери, не скрипят ли петли.

Но в этом доме двери совершенно меня не привлекали. Интуиция вела меня к лестнице, подсказывала, что нужно быстро подниматься.

Темный коридор второго этажа освещал только слабый свет, просачивающийся из двух комнат.

Открытые двери мне никогда не снились. Я без задержки направился к первой из этих двух, вошел в спальню.

Кровь насилия страшит даже тех, кто часто с ней сталкивается. Брызги, полосы, россыпь капель и потеки создают бесконечное множество рисунков Роршаха[4], в каждом из которых наблюдатель видит одно и то же: хрупкость собственного существования, доказательство собственной смертности.

Отчаянностью алых отпечатков пальцев и ладоней на стене жертва говорила: «Спасите меня, помогите мне, запомните меня, отомстите за меня

На полу, рядом с изножием кровати, лежало тело доктора Уилбура Джессапа, жестоко избитое.

Даже того, кто знает, что тело – всего лишь сосуд, а сущность человека – его душа, изувеченный труп печалит, вгоняет в тоску.

Этот мир, обладающий потенциалом рая, на самом деле ад на земле. В своем высокомерии мы сделали его таковым.

Я повернулся к примыкающей к спальне ванной. Толкнул приоткрытую дверь ногой.

Хотя кровь на абажуре лампы, которая стояла на прикроватном столике, приглушала свет, его вполне хватало, чтобы я понял: в ванной никакие сюрпризы меня не ждут.

Отдавая себе отчет в том, что нахожусь на месте преступления, я, конечно же, ничего не трогал. И ноги на пол ставил очень осторожно, чтобы не наступить на пятна и капли крови, не затоптать возможные улики.

Некоторым хочется верить, что жадность – причина убийства, но жадность редко бывает побуждающим мотивом убийцы. Большинство убийств совершается по другой причине: убивают тех, кому завидуют, убивают, чтобы завладеть желаемым.

И это не просто основополагающая трагедия человеческого существования, это еще и политическая история мира.

Здравый смысл, не сверхъестественные способности, подсказал мне, что в данном случае убийца завидовал счастливой семейной жизни, которой до недавнего времени наслаждался доктор Джессап. Четырнадцатью годами раньше радиолог женился на Кэрол Мейкпис. Они составили идеальную пару.

Когда Кэрол выходила замуж, ее сыну Дэнни было семь лет. Доктор Джессап усыновил его.

Мы с Дэнни подружились в шесть лет, когда у нас обоих проснулся интерес к картинкам «Монстр гам»[5]. Я отдал ему марсианскую сороконожку, пожирающую мозги, получив взамен чудовище с Венеры, обитающее в метановой атмосфере. Эта наша первая сделка положила начало многолетней братской дружбе.

Нас тянуло друг к другу, возможно, и потому, что мы, каждый по-своему, отличались от других людей: я видел бродящих по нашему миру мертвых, а у Дэнни был несовершенный остеогенез, проще говоря, хрупкие кости.

Наши жизни определялись (и деформировались) нашими недугами. В моем случае деформации были главным образом социальными, в его – физическими.

Годом раньше Кэрол умерла от рака. Теперь ушел доктор Джессап, и Дэнни остался один.

Я покинул большую спальню, вернулся в коридор и осторожно двинулся дальше, мимо двух закрытых дверей к приоткрытой, которая служила вторым источником света. Меня тревожило наличие за спиной необследованных комнат.

Однажды я допустил ошибку, не выключив телевизор на новостном выпуске, и нашел себе новую причину для тревог: астероид, который мог столкнуться с Землей и уничтожить человеческую цивилизацию. Ведущая сказала, что такое не просто возможно, но вполне вероятно. И улыбнулась, прежде чем перейти к следующему сюжету.

Я тревожился из-за астероида, пока не осознал: а ведь с этим я ничего не могу поделать. Я же не супермен. Я – повар блюд быстрого приготовления, пусть сейчас в отпуске и ничего не готовлю.

Потом, правда, я какое-то время тревожился из-за ведущей. Какой человек может сообщать миллионам людей столь ужасную новость… а потом улыбаться?

Если бы я когда-нибудь открыл белую филенчатую дверь, после чего железная пика проткнула бы мне шею… удар нанесла бы та самая ведущая?

Я широко распахнул приоткрытую дверь, вошел в свет, переступил порог. Ни жертвы, ни убийцы.

Чаще всего мы волнуемся из-за того, что не может нас укусить. Самые острые зубы всегда впиваются в нас, когда мы смотрим в другую сторону.

Безусловно, это была комната Дэнни. На стене за разобранной постелью висел постер с Джоном Мерриком[6], Человеком-Слоном.

Дэнни с юмором относился к деформациям (особенно конечностей), которые вызывала его болезнь. Внешне он ничем не напоминал Меррика, но Человек-Слон был его героем.

«Они показывали его на ярмарках, будто урода, – как-то объяснил мне Дэнни. – От одного его вида женщины падали в обморок, дети плакали, крепких мужчин передергивало. Однако столетием позже снят фильм, в основу которого положены факты его жизни, и мы знаем, как звали Человека-Слона. А кто знает имя мерзавца, который был его хозяином и показывал несчастного на ярмарках, или имена тех, кто падал в обморок, плакал, отводил глаза? Они превратились в пыль, а он обрел бессмертие. А кроме того, выходя на публику, он надевал плащ с большим капюшоном, в котором так клево выглядел».

Другие стены украшали четыре постера вечно молодой секс-богини Деми Мур, которая и теперь прекрасно выглядит в рекламе Версаче.

Двадцати одного года от роду, на два дюйма ниже пяти футов (хотя утверждает, что именно таков его рост – пять футов), с ногами и руками, которые часто ломались и далеко не всегда срастались правильно, Дэнни жил скромно, но в мечтах ни в чем себе не отказывал.

Никто не ударил меня ни ножом, ни железным штырем, когда я вернулся в коридор. Я и не ожидал, что кто-то ударит меня, но такое обычно случается, когда минуешь дверь.

Если из Мохаве по-прежнему дул ветер, за толстыми стенами особняка я его не слышал. Ночь, казалось, застыла, а в воздухе, вдруг ставшем холодным, витал едва ощутимый запах крови.

Больше откладывать звонок чифу Портеру я не мог. Стоя в коридоре второго этажа дома доктора Джессапа, нажал на цифру 2 в режиме быстрого набора, позвонил чифу домой.

Он снял трубку на втором гудке, голос звучал бодро.

– Сэр, извините, что разбудил… – начал я.

– Я не спал. Сидел с Луисом Ламуром[7].

– Писателем? Я думал, он умер, сэр.

– Да, чуть попозже Диккенса. Скажи мне, что тебе одиноко, сынок, и никаких проблем у тебя нет.

– Сам я не создаю себе проблемы, сэр. Но вам лучше бы подъехать к дому доктора Джессапа.

– Надеюсь, речь идет о простом ограблении.

– Убийстве, – уточнил я. – Уилбур Джессап лежит на полу спальни. Ужасно выглядит.

– А Дэнни?

– Думаю, его похитили.

– Саймон, – вырвалось у чифа.

Саймон Мейкпис (первый муж Кэрол, отец Дэнни) вышел из тюрьмы четыре месяца тому назад, отсидев шестнадцать лет за убийство.

– Лучше приезжайте не один, – добавил я. – И без лишнего шума.

– В доме кто-то есть?

– Похоже на то.

– Не лезь на рожон, Одд.

– Вы знаете, я не могу.

– Не понимаю, что тебя заставляет.

– Я тоже, сэр.

Я оборвал связь и убрал мобильник в карман.

Глава 3

Исходя из того, что Дэнни где-то поблизости, скорее всего на первом этаже, и молчит не по своей воле, я направился к лестнице. Но прежде чем начал спускаться, повернулся и двинулся в обратном направлении.

Я ожидал, что вернусь к двум закрытым дверям по правую сторону коридора, между главной спальней и комнатой Дэнни, и посмотрю, что за ними находится. Но, как прежде, к ним меня не тянуло.

По левую сторону коридора находились еще три закрытые двери. Но ни одна из них также не влекла меня к себе.

Помимо способности видеть мертвых, которую я бы с радостью обменял на умение играть на фортепьяно или составлять букеты, мне дарован, как я это называю, психический магнетизм.

Если нужного мне человека нет там, где я рассчитывал его найти, я могу идти пешком, могу ехать на велосипеде или автомобиле, держа в голове его имя, мысленно представляя себе его лицо, кружить по улицам и, иногда через несколько минут, иногда через час, обязательно на него наткнусь. Что-то притягивает меня к цели точно так же, как магнит притягивает железный порошок или стружку.

Ключевое слово в предыдущем абзаце – иногда.

Случается, что мой психический магнетизм работает, как лучшие часы «Картье». Бывает – как таймер для варки яиц, который вы покупаете на распродаже в магазине скидок: настраиваете его на яйцо всмятку, а получаете сваренное вкрутую.

Ненадежность моего дара не есть доказательство того, что бог жесток или безразличен, хотя может служить еще одним доказательством наличия у него чувства юмора.

Вина – моя. Я не могу полностью расслабиться и позволить дару выполнять всю работу. Я отвлекаюсь: в данном случае тревожусь из-за того, что Саймон Мейкпис, противореча своей фамилии, распахнет дверь, выскочит в коридор и забьет меня до смерти.

Я вернулся к свету, который падал из комнаты Дэнни, где стены украшали постеры с, как всегда, великолепной Деми Мур и страшным Человеком-Слоном. Прошел чуть дальше, остановился, глядя в сумрак второго, более короткого коридора, отходящего от основного под прямым углом.

Это был большой дом. Построил его в 1910 году иммигрант из Филадельфии, который сколотил состояние на сливочном сыре или гелигните. Никак не могу запомнить, на чем именно.

Гелигнит – это мощное взрывчатое вещество, состоящее из желатинизированной массы нитроглицерина с добавлением нитрата целлюлозы. В первое десятилетие прошлого столетия гелигнит называли желатиновым динамитом, он пользовался огромной популярностью в тех кругах, представители которых очень любили что-то взрывать.

Сливочный сыр – он и есть сливочный сыр. Отлично идет со многими блюдами, но редко взрывается.

Я бы хотел получше ознакомиться с местной историей, но мне никак не удается уделить ей достаточно времени. Мертвые продолжают дергать меня.

Вот я и повернул во второй коридор, темный, конечно, но не кутавшийся в кромешной тьме. В его конце, в слабом свете, я мог разглядеть открытую дверь, которая вела к лестнице черного хода.

На лестнице свет не горел. Его источник находился внизу.

Помимо комнат и чуланов с обеих сторон коридора, обследовать которые мне совершенно не хотелось, я прошел мимо лифта. Кабина поднималась и опускалась гидравлическим поршнем, и установили лифт до свадьбы Уилбура и Кэрол, до того как Дэнни (тогда семилетний мальчик) переступил порог этого дома.

Если у вас несовершенный остеогенез, для того, чтобы сломать кость, требуется совсем небольшое усилие. В шесть лет Дэнни сломал правое запястье, слишком резко бросив кубик с цифрами на гранях, играя в настольную игру.

Так что лестницы представляли собой особый риск. Ребенком, свалившись с одной из них, он бы точно погиб, проломив череп в нескольких местах.

Страха перед падением я не испытывал, но от одного только вида этой лестницы черного хода у меня по коже побежали мурашки. Спиральная, закрытая стеной, она исчезала из виду уже через несколько ступенек.

Интуиция подсказывала, что внизу кто-то меня поджидает.

Альтернатива лестнице – лифт мог оказаться слишком шумным. И Саймон Мейкпис, заранее осведомленный о моем прибытии на первый этаж, подготовил бы мне горячую встречу.

Отступить я не мог. Должен был спуститься вниз, и быстро.

Прежде чем я осознал, что делаю, указательный палец правой руки нажал на кнопку вызова лифта. В следующее мгновение я резко отдернул палец, словно наколол его иглой.

Двери не раскрылись: кабина находилась на первом этаже.

Когда загудел электромотор, гидравлический поршень пришел в движение, а кабина с легким потрескиванием двинулась вверх по шахте, я понял, что у меня есть план. И порадовался этому.

По правде говоря, ничего грандиозного я не придумал. Всего лишь отвлекающий маневр.

Кабина остановилась с таким громким стуком, что я вздрогнул, хотя и понимал, что без шума не обойтись. Когда двери разошлись, я напрягся, но никто не выскочил из кабины, не набросился на меня.

Я наклонился вперед и нажал на кнопку, отправляющую кабину обратно на первый этаж.

Как только дверцы сошлись, поспешил к лестнице и буквально скатился вниз. Отвлекающий маневр не принес бы никакой пользы, если бы кабина лифта достигла первого этажа раньше меня и Саймон обнаружил бы, что в ней меня нет.

Вызывающая клаустрофобию лестница привела меня в комнатенку рядом с кухней, прихожую, предназначенную для того, чтобы снять там грязную одежду и обувь. Такая прихожая, с выложенным каменными плитками полом, могла прийтись очень кстати в Филадельфии с ее дождливыми весной и осенью и снежной зимой, но в прожаренной солнцем Мохаве проку от нее было не больше, чем от сушилки для валенок.

Радовало одно: по крайней мере, я попал не в кладовую, заваленную гелигнитом.

Из прихожей одна дверь вела в гараж, вторая – во двор. Третья – на кухню.

В изначальной конструкции дома наличие лифта не предусматривалось. Так что архитектору, который проектировал переделку здания, пришлось встраивать лифтовую шахту по месту. В результате она заняла угол большой кухни.

Едва я успел добраться до прихожей (крутые повороты винтовой лестницы вызвали у меня головокружение), как громкий удар возвестил о прибытии кабины на первый этаж.

Я схватил щетку, словно надеялся смести с ног психопата-убийцу. Или рассчитывал застать его врасплох, ткнув щетинками в лицо и при удаче повредить глаза, заставив отступить.

Щетка не внушала той уверенности в себе, каковую, несомненно, внушил бы огнемет, но, конечно, была более грозным оружием, чем тряпка, которой стирают пыль.

Встав у двери на кухню, я изготовился к тому, чтобы сбить Саймона с ног, как только он ворвется в прихожую из кухни. Он не ворвался.

По прошествии времени, достаточного для того, чтобы перекрасить серые стены в более веселенький цвет, в действительности секунд через пятнадцать, я посмотрел на дверь в гараж. Потом на дверь во двор.

Задался вопросом, удалось ли Саймону Мейкпису уже вытащить Дэнни из дома. Они могли быть в гараже. Саймон – за рулем автомобиля доктора Джессапа, Дэнни, связанный и беспомощный, – на заднем сиденье.

А может, они пересекали двор, направляясь к калитке в заборе. Саймон мог поставить автомобиль в проулке за территорией участка.

Но меня тем не менее тянуло на кухню. Там горели только лампочки под полками, освещая поверхность столов, расположенных по периметру кухни. Однако света хватало, и я видел, что на кухне никого нет.

Но, что бы ни видели мои глаза, я чувствовал чье-то присутствие. Этот «кто-то» мог прятаться за центральной стойкой.

Вооруженный щеткой, сжимая ее, как дубину, я двинулся вокруг стойки. Натертый пол из красного дерева чуть поскрипывал под резиновыми подошвами моих кроссовок.

Я обошел уже три четверти стойки, когда услышал, как за моей спиной разошлись двери кабины лифта.

Развернулся, но увидел не Саймона, а незнакомца. Он таки ждал у лифта, а когда не обнаружил меня в кабине, как того ожидал, понял, в чем причина. Соображал он быстро и спрятался в лифте еще до того, как я прошел на кухню из прихожей.

Он напоминал сжатую, готовую в любой момент распрямиться пружину. Его зеленый взор сверкал мудростью зла. Я смотрел в глаза того, кто знал много дорог, выходящих из рая. Его чешуйчатые губы изгибались в лживой улыбке, с них только что не капал яд.

Прежде чем я успел придумать змеиную метафору, чтобы описать его нос, незнакомец нанес удар. Нажал на спусковой крючок «тазера»[8]. Два дротика вылетели синхронно и, таща за собой тонкие проводки, пробив мою футболку, впились в тело и разрядились.

Я понял, что чувствует высоко летящая над землей ведьма, внезапно лишившаяся магических способностей: до земли далеко, а толку от метлы никакого.

Глава 4

Когда ты получаешь электрический разряд в пятьдесят тысяч вольт, должно пройти некоторое время, прежде чем у тебя возникнет желание потанцевать.

На полу, в позе раздавленного таракана, трясясь всем телом, лишенный основных моторных функций, я попытался закричать, но изо рта вырывались только хрипы.

Боль пульсировала во всех нервных проводящих путях с такой силой, что мысленным взглядом я видел их так же отчетливо, как автострады на карте.

Я клял незнакомца на все лады, но с губ срывался неразборчивый писк. Точно так же, должно быть, пищала бы рассерженная песчанка[9].

Он наклонился надо мной, и я подумал, что сейчас он начнет меня избивать. Судя по его лицу, он обожал избивать людей. Особенно ногами, обутыми в сапоги с коваными мысками.

Мои руки подпрыгивали, кисти дергались. Я не мог защитить лицо.

Он заговорил, но слова его ничего не значили, ничем не отличались от звука атмосферных помех в радиоприемнике.

Он поднял щетку, и по тому, как он за нее ухватился, я понял, что он будет тыкать тупым концом мне в лицо, пока Человек-Слон в сравнении со мной не станет топ-моделью с обложки глянцевого журнала.

Он высоко поднял это ведьмино оружие. И уже собрался вогнать тупой конец мне в лицо, когда вдруг резко повернулся, посмотрел в направлении парадной двери.

Вероятно, что-то услышал, и эти звуки изменили его намерения, потому что щетку он отложил в сторону. Метнулся в прихожую и, несомненно, покинул дом через дверь черного хода.

Гудение в ушах не позволяло мне услышать те звуки, которые встревожили незнакомца, но я предположил, что прибыл чиф Портер со своими людьми. Я сказал ему, что тело доктора Джессапа лежит в главной спальне на втором этаже, но понимал, что он отдаст приказ обыскать весь дом.

Мне же крайне не хотелось, чтобы меня здесь нашли.

В полицейском участке Пико-Мундо только чиф знает о моих сверхъестественных способностях. И если я первым окажусь на месте преступления, многие копы укрепятся во мнении, что я совсем не тот, за кого себя выдаю.

Конечно, и в этом случае едва ли кто-нибудь из них смог бы прийти к выводу, что мертвые обращаются ко мне с тем, чтобы я восстановил справедливость (если вероятность такого умозаключения и существовала, то очень маленькая), но я предпочитал не рисковать.

Моя жизнь и без того настолько странная и сложная, что я, возможно, остаюсь в здравом уме, лишь придерживаясь минимализма во всем. Я не путешествую. Практически всегда хожу пешком. Не участвую в вечеринках. Не слежу за новостями моды. Не интересуюсь политикой. Не строю планы на будущее. С тех пор как в шестнадцать лет я ушел из дома, работал только поваром блюд быстрого приготовления. Недавно взял отпуск, потому что более не могу выпекать достаточно толстые оладьи или гамбургеры с хрустящей корочкой: слишком много других проблем.

Если бы мир узнал, кто я, что вижу и делаю, назавтра тысячи людей стояли бы у моей двери. Скорбящие. Мучимые совестью. Подозрительные. Полные надежды. Верящие. Настроенные скептически.

Они хотели бы, чтобы я стал медиумом между ними и их ушедшими близкими, настаивали бы на том, чтобы я взялся за расследование каждого нераскрытого убийства. Некоторые бы с радостью поклонялись мне, другие приложили бы все силы для того, чтобы доказать, что я мошенник.

Не знаю, смог бы я отвернуться от скорбящих, от тех, кто не потерял надежду. Если бы я таки научился отворачиваться от них, не уверен, что мне понравилась бы личность, в которую я бы в этом случае непременно превратился.

И однако, если бы я никому не смог отказать, они бы вымотали меня как своей любовью, так и ненавистью. Истерли между жерновами своих потребностей. Превратили бы в пыль.

И поэтому, боясь, что меня найдут в доме доктора Джессапа, я, извиваясь всем телом, елозя руками по полу, на спине пополз к двери кладовой. Боли я уже не чувствовал, но и контроль над телом полностью ко мне еще не вернулся.

Я словно превратился в Джека на кухне великана, ручка двери в кладовую находилась в добрых двадцати футах над моей головой. Ноги и руки по-прежнему не желали меня слушаться, я не знал, как мне добраться до нее, но как-то добрался.

Я мог составить длинный перечень того, что я сделал, сам не знаю как. Но всегда речь шла о самосохранении и выживании.

Очутившись в кладовой, я захлопнул за собой дверь. В замкнутом темном пространстве воздух пропитался резкими химическими запахами, которые я, пожалуй, ощущал впервые.

От запаха обожженного алюминия меня чуть не вырвало. Никогда раньше я не сталкивался с запахом обожженного алюминия, поэтому не мог сказать, как я его узнал, но не сомневался в том, что не ошибся.

Мой череп напоминал лабораторию Франкенштейна, в которой змеились электрические разряды. Гудели перегруженные резисторы.

Скорее всего, мне не следовало полагаться на достоверность рецепторов вкуса и запаха. «Тазер» мог временно вывести их из строя.

Ощутив влагу на подбородке, я предположил, что это кровь. Но, сосредоточившись, понял, что изо рта течет слюна.

Во время обыска кладовая не могла остаться без внимания копов. Я выиграл только минуту-другую, чтобы предупредить чифа Портера.

Никогда раньше предназначение кармана джинсов не казалось мне столь сложным для понимания. Обычно ты что-то туда кладешь, что-то оттуда достаешь.

А тут очень, очень долго я не мог засунуть руку в карман, словно кто-то умудрился его зашить. А когда моя рука все-таки попала в карман, мне никак не удавалось вытащить ее. Когда же я наконец ее вытащил, выяснилось, что забыл ухватиться пальцами за мобильник.

И тот самый момент, когда незнакомые химические запахи начали трансформироваться в более привычные – картофеля и лука, я достал телефон и откинул крышку. Все еще с текущей по подбородку слюной, но раздуваясь от гордости, нажал на кнопку с цифрой 3, чтобы в режиме быстрого набора соединиться с мобильником чифа.

Но, лично занимаясь обыском дома, он мог и не прервать своего занятия, оставив мой звонок без ответа.

– Я полагаю, это ты, – послышался голос Уайата Портера.

– Сэр, да, я здесь.

– Какой-то забавный у тебя голос.

– Мне точно не до смеха. Просто в меня разрядили «тазер».

– Что?

– Плохиш. В меня разрядил «тазер» плохиш.

– Где ты?

– Прячусь в кладовой.

– Это плохо.

– Все лучше, чем объяснять свое присутствие в доме.

Чиф всегда прикрывает меня. Понимает не меньше моего, что широкая общественность ничего не должна знать.

– Зрелище тут жуткое, – продолжил он.

– Да, сэр.

– Жуткое. Доктор Джессап был хорошим человеком. Жди, где сидишь.

– Сэр, Саймон, возможно, сейчас увозит Дэнни из города.

– Я перекрыл оба шоссе.

Пико-Мундо можно покинуть двумя путями… тремя, если считать смерть.

– Сэр, а если кто-то откроет дверь кладовой…

– Прикинься банкой консервов.

Он отключил связь, и я закрыл свой мобильник.

Посидел, стараясь ни о чем не думать, но, как и всегда, этот метод не сработал. На ум пришел Дэнни. Он, возможно, еще не умер, но там, где находился, его ничего хорошего не ждало.

Саймон Мейкпис, возможно, не был бы столь одержим Кэрол, будь она уродиной или даже простушкой. Тогда он не убил бы из-за нее человека, это точно. Двух человек, если считать доктора Джессапа.

До этого момента я сидел в кладовой один. А тут, пусть дверь и не открывалась, мне составили компанию.

Рука легла на плечо, но я этому нисколько не удивился. Я знал, что мой гость – доктор Джессап, который умер, но не мог обрести покой.

Глава 5

Доктор Джессап не представлял для меня угрозы при жизни, так что и теперь от него не могла исходить опасность.

Иногда полтергейст (то есть душа, способная преобразовать свою злобу в энергетический разряд) может причинить урон, но обычно они испытывают только раздражение, в основе которого лежит не злость. Они чувствуют, что в этом мире у них остается незаконченное дело, и они – люди, которых смерть не в силах лишить свойственного им при жизни упрямства.

Души истинно злых людей не задерживаются в этом мире, не сеют хаос, не убивают живых. Это чистый Голливуд.

Души злых людей обычно отбывают очень быстро, словно после смерти у них назначена встреча с тем, кто терпеть не может опозданий.

Доктор Джессап, конечно же, прошел сквозь закрытую дверь кладовой так же легко, как дождь проходит сквозь дым. Даже стены более не служили для него преградой.

Когда он убрал руку с моего плеча, я предположил, что он сядет на пол, скрестив ноги перед собой на индийский манер, как сидел и я. В темноте он уселся передо мной. Я это понял, когда его руки сжали мои.

Если уж он не мог вернуть свою жизнь, то хотел получить гарантии. И то, что ему требовалось, я знал безо всяких слов.

– Для Дэнни я сделаю все, что в моих силах, – прошептал я, чтобы мой голос не покинул пределы кладовой.

Я не хотел, чтобы мои слова воспринимались как гарантия. Отдавал себе отчет, что до такой степени полагаться на меня нельзя.

– Беда в том, – продолжил я, – что сил моих может не хватить. Раньше их хватало далеко не всегда.

Хватка его пальцев стала крепче.

При всем моем уважении к нему мне бы хотелось, чтобы он побыстрее покинул этот мир и принял то, что предлагала ему смерть.

– Сэр, все знают, что вы были прекрасным мужем для Кэрол. Но многие, возможно, не понимали, каким хорошим отцом вы были для Дэнни.

Чем дольше освобожденная от тела душа задерживается в этом мире, тем больше вероятность того, что она здесь так и застрянет.

– Вы показали доброту своего сердца, усыновив семилетнего мальчика с таким слабым здоровьем. И всегда давали ему понять, что очень им гордитесь, гордитесь его умением переносить страдания без жалоб, его волей, силой характера, мужеством.

Доктора Джессапа отличал добродетельный образ жизни, так что он мог не испытывать страха перед тем, что ждало его на Той стороне. А вот оставаясь здесь (молчаливый наблюдатель, который не может ни во что вмешаться), он только добавлял себе страданий.

– Он любит вас, доктор Джессап. Он видит в вас своего настоящего отца, единственного отца.

Я благодарил бога за абсолютную тьму кладовой и за обычное для душ молчание доктора. Конечно, мне уже следовало бы отрастить толстую кожу, не так остро воспринимать горести других, не испытывать такое отчаяние из-за того, что люди погибают насильственной смертью и уходят, не попрощавшись, но не получается, с годами эти горести и отчаяние ранят меня все сильнее.

– Вы знаете, какой он, Дэнни. Ему палец в рот не клади. Остряк. Но мне хорошо известно, какое у него доброе сердце. И вы, конечно, знали, как относилась к вам Кэрол. Глядя на вас, она сияла от любви.

На какое-то время я тоже замолчал. Если сильно на них давить, они могут еще крепче уцепиться за этот мир, запаниковать.

А уж в таком состоянии им просто не найти пути из этого мира в последующий, будь то мост, дверь или что-то еще.

Я дал ему возможность уяснить уже сказанное, а потом добавил:

– В этом мире вы сделали все, что могли, и сделали хорошо, сделали правильно. Это все, на что мы можем рассчитывать: шанс правильно сделать то, ради чего мы здесь и находились.

Вновь мы оба помолчали, а потом он отпустил мои руки.

И как только мой контакт с доктором Джессапом разорвался, дверь кладовой открылась. Свет из кухни разогнал темноту, чиф Уайат Портер навис надо мной.

Высокий, крупный, с массивными плечами и грустным лицом. Люди, которые недостаточно близко знают чифа, могут подумать, что ему тоскливо жить в этом мире.

Поднявшись на ноги, я понял, что эффект разряда «тазера» полностью не прошел. В голове вновь заискрило.

Доктор Джессап отбыл. Может, в последующий мир. Может, на лужайку перед домом.

– Как самочувствие? – спросил чиф, отступая на шаг.

– Такое ощущение, что меня поджарили.

– «Тазеры» не причиняют вреда.

– Вы не чувствуете запаха сгоревших волос?

– Нет. Это был Мейкпис?

– Не он, – я прошел на кухню. – Какой-то парень, похожий на змею. Вы нашли Дэнни?

– Здесь его нет.

– Я так и думал.

– Путь свободен. Иди в проулок.

– Я пойду в проулок.

– Подожди у дерева смерти.

– Я подожду у дерева смерти.

– Сынок, ты в порядке?

– Зудит язык.

– Ты можешь почесать его, пока будешь дожидаться меня.

– Спасибо, сэр.

– Одд?

– Сэр?

– Иди.

Глава 6

Дерево смерти находится по другую сторону проулка, в квартале от участка Джессапа, на заднем дворе дома Янга.

Летом и осенью тридцатипятифутовая бругманзия усыпана желтыми цветами-колокольчиками. Иной раз более сотни, может, и две, длиной от десяти до двенадцати дюймов, свисают с ее ветвей.

Мистер Янг обожает читать лекции о смертоносной природе его очаровательной бругманзии. В этом дереве ядовито все: корни, древесина, кора, листья, цветы.

Малой части листочка достаточно для того, чтобы вызвать кровотечение из носа, глаз, неудержимый кровавый понос. Не пройдет и минуты, как выпадут зубы, язык почернеет, а мозг начнет разжижаться.

Возможно, это преувеличение. Когда мистер Янг впервые рассказал мне о дереве, мне было восемь лет, и такое вот впечатление о ядовитости бругманзии сложилось у меня после его лекции.

Почему мистер Янг (и его жена тоже) так гордятся, посадив и вырастив во дворе дерево смерти, я не знаю.

Эрни и Пука Янг – азиатоамериканцы, и в них по крайней мере нет ничего от Фу Манчи[10]. Они слишком веселы и жизнерадостны для того, чтобы отдавать даже малую часть своего времени поставленным на службу зла научным экспериментам, которые проводятся в секретной лаборатории, расположенной в подземелье, вырубленном в скале под их домом.

Но даже если они и развили в себе желание уничтожить мир, я просто не могу представить себе человека по имени Пука, который поворачивает рычаг, запускающий механизм Судного дня.

На мессу Янги ходят в церковь Святого Бартоломео. Папа Янг – один из «Рыцарей Колумба»[11]. Мама Янг каждую неделю десять часов работает в церковном магазинчике.

Янги частенько бывают в кино, и Эрни известен своей сентиментальностью, плачет при сценах смерти, любви, патриотических сценах. Однажды заплакал, когда Брюсу Уиллису неожиданно прострелили руку.

И при этом год за годом, все тридцать лет совместной жизни, взяв в семью и воспитав двух сирот, старшие Янги с любовью взращивали дерево смерти, поливали, подкармливали, мульчировали почву. Заднее крыльцо они значительно увеличили, дабы иметь возможность сидеть на нем за завтраком или теплым летним вечером, восхищаясь великолепным смертоносным творением природы.

Чтобы не попасться на глаза полицейским и другим представителям органов правопорядка, которые могли заходить на участок доктора Джессапа и выходить в проулок в оставшиеся до рассвета часы, я прошел через калитку в заборе из штакетника на территорию Янгов. Не стал подниматься на заднее крыльцо, полагая, что без приглашения это неприлично, и уселся под бругманзией.

Живущий во мне восьмилетний мальчик задался вопросом: а не пропиталась ли трава ядом дерева? Достаточно сильный, он мог добраться до моего тела через материю джинсов.

Зазвонил мой сотовый.

– Алле?

– Привет, – женский голос.

– Кто это?

– Я.

– Думаю, вы ошиблись номером.

– Думаешь?

– Да.

– Я разочарована, – заявила она.

– Такое случается.

– Ты знаешь первое правило?

– Как я уже и сказал…

– Ты подыгрываешь, – прервала она меня.

– …вы ошиблись номером.

– Ты так меня разочаровываешь.

– Я? – изумился я.

– Ужасно разочаровываешь.

– Тем, что вы неправильно набрали номер?

– Как это трагично. – И она отключила связь.

Номер женщины был заблокирован и не высветился на дисплее.

Телекоммуникационная революция не всегда облегчает связь.

Я смотрел на мобильник, ожидая, что она вновь неправильно наберет номер, но он не звонил, поэтому я захлопнул крышку и убрал его в карман.

Ветерок, который раньше долетал из пустыни, совершенно стих.

Над ветвями бругманзии, в листве, но без цветов (им предстояло появиться только поздней весной), в чистом, высоком небе сверкали звезды, луна отливала серебром.

Посмотрев на часы, я удивился, увидев на циферблате 3.17. Прошло лишь тридцать шесть минут с того момента, как я проснулся, чтобы найти в своей спальне доктора Джессапа.

Я полностью потерял чувство времени и полагал, что заря уже совсем близко. Пятьдесят тысяч вольт могли повлиять на мои часы, но на мое чувство времени они воздействовали с куда большей эффективностью.

Если бы ветви не закрывали столь большую часть неба, я смог бы найти Кассиопею, созвездие, которое имело для меня особое значение. Согласно классической мифологии, Кассиопея была матерью Андромеды.

Другая Кассиопея, уже не из мифа, являлась матерью Сторми, с которой у нее была общая фамилия – Брозуэн. И я не знал человека лучше этой дочери, да и никогда не узнаю.

Когда созвездие Кассиопеи в этом полушарии и я могу его найти, то чувствую себя не таким одиноким.

Едва ли это здравомыслящая реакция на расположение звезд, но сердце подвластно не только логике. Безрассудство – тоже лекарство, если не переусердствовать с дозой.

В проулке к калитке подкатила патрульная машина. С потушенными фарами.

Я поднялся из-под дерева смерти, и если оно уже отравило мои ягодицы, то они, по крайней мере, не отвалились.

Когда я опустился на переднее сиденье и закрыл дверцу, чиф Портер спросил:

– Как твой язык?

– Сэр?

– Все еще чешется?

– Ох. Нет. Перестал. Я и забыл про него.

– Будет проще, если ты сядешь за руль, так?

– Да. Но труднее объяснить, все-таки машина патрульная, а я – повар.

Когда мы сдвинулись с места, чиф включил фары.

– Тогда я выбираю произвольный маршрут, а ты говоришь мне, где поворачивать направо или налево.

– Давайте попробуем, – согласился я и добавил, увидев, что он выключил полицейское радио: – А если вы им понадобитесь?

– В доме Джессапа? Там уже работают эксперты, и свое дело они знают лучше меня. Расскажи мне об этом парне с «тазером».

– Злобные зеленые глаза. Худой и подвижный. Змееподобный.

– Ты сейчас сосредотачиваешься на нем?

– Нет. Я успел лишь глянуть на него, прежде чем он в меня выстрелил. Для такого поиска мне нужна более четкая мысленная картинка… или имя.

– На Саймоне?

– У нас нет полной уверенности, что в этом замешан Саймон.

– Я готов поставить глаза против доллара, что замешан, – возразил чиф Портер. – Убийца долго бил Уилбура Джессапа уже после того, как тот умер. Это убийство на почве страсти. Но он пришел не один. С ним был сообщник, возможно, человек, с которым он познакомился в тюрьме.

– Все равно я попытаюсь найти Дэнни.

Пару кварталов мы проехали молча. Чистый воздух чуть светился серебристым отблеском окружавшей наш город пустыни Мохаве. Под колесами скрипели листочки, опавшие с терминалий.

Создавалось ощущение, что из Пико-Мундо эвакуировали все население.

Чиф пару раз посмотрел на меня, потом спросил:

– Ты собираешься возвращаться на работу в «Гриль»?

– Да, сэр. Раньше или позже.

– Лучше бы раньше. Народу недостает твоего картофеля фри.

– Поук хорошо жарит картофель, – ответил я, имея в виду Поука Барнетта, другого повара блюд быстрого приготовления в «Пико-Мундо гриль».

– Во всяком случае, проталкивать его картофель фри в горло не приходится, – признал Паркер, – но до твоего ему далеко. Да и оладьи у тебя куда как лучше.

– Да, такие пышные оладьи не удаются никому, – согласился я.

– У тебя есть какой-то кулинарный секрет?

– Нет, сэр. Врожденный талант.

– К выпечке оладий?

– Да, сэр, именно так.

– Ты чувствуешь, что уже выходишь на цель… или что ты там чувствуешь?

– Нет, пока еще нет. И давайте не будем об этом говорить, пусть все произойдет само по себе.

Чиф Портер вздохнул.

– Даже не знаю, смогу ли я когда-нибудь свыкнуться со всей этой сверхъестественностью.

– Я пока не смог, – ответил я. – И не ожидаю, что смогу.

Натянутый между двумя пальмами, перед средней школой Пико-Мундо висел транспарант: «ВПЕРЕД, ЯДОЗУБЫ!»

Когда я учился в СШПМ, наши школьные команды звались «Храбрецами», и у каждой девушки групп поддержки в головном уборе было перышко. По существу, это оскорбляло местные индейские племена, однако никто из индейцев не жаловался.

Потом школьная администрация инициировала смену названия с «Храбрецов» на «Ядозубов». Вынос рептилии в название команды считался идеальным выбором, потому что символизировал тревогу за судьбу экологии Мохаве.

Я почему-то не сомневался в том, что все образованные люди знают: в один прекрасный день астероид может столкнуться с Землей, уничтожив человеческую цивилизацию. Но, вероятно, многие об этом еще не слышали.

Чиф Портер словно прочитал мои мысли.

– Могло быть хуже. Живущие в Мохаве желто-полосатые жучки-вонючки отнесены к вымирающим видам. Они могли назвать команду «Жучки-вонючки».

– Налево, – скомандовал я, и он повернул на следующем перекрестке.

– Я предполагал, что Саймон, если уж решил вернуться, сделает это четыре месяца назад, сразу после освобождения из Фослома, – сменил тему чиф Портер. – В октябре и ноябре мои люди постоянно дежурили около дома Джессапа.

– Дэнни говорил, что и они приняли меры предосторожности. Поставили более крепкие замки. Охранную сигнализацию.

– Значит, Саймону хватило ума, чтобы выждать. И постепенно мы все утеряли бдительность. Но, честно говоря, после того как Кэрол умерла от рака, я не верил, что Саймон вернется в Пико-Мундо.

Семнадцатью годами раньше Саймон (ревность превратилась у него в навязчивую идею) убедил себя в том, что у его молодой жены появился любовник. Он ошибся.

В полной уверенности, что голубки встречаются в его собственном доме, когда он находится на работе, Саймон попытался узнать имя гостя у своего тогда четырехлетнего сына. Поскольку никаких гостей не было, Дэнни не смог удовлетворить любопытство отца. Тогда Саймон поднял мальчика за плечи, решив вытряхнуть из него нужное ему имя.

Хрупкие кости Дэнни такой встряски не выдержали. Дело кончилось переломом двух ребер, левой ключицы, правых плечевой и лучевой костей, правого локтевого сустава и трех пястных костей на правой кисти.

И после этого не узнав имени гостя, Саймон в отвращении отшвырнул сына от себя, сломав ему правые бедренную и большую берцовую кости и все предплюсневые кости правой стопы.

Кэрол в это время покупала продукты в соседнем супермаркете. Вернувшись домой, она нашла Дэнни одного, залитого кровью, без сознания, с торчащей сквозь кожу правой руки сломанной лучевой костью.

Отдавая себе отчет в том, что его обвинят в избиении ребенка, Саймон удрал. Он прекрасно понимал, что на свободе ему оставаться, возможно, считаные часы.

И осознание неминуемости ареста лишило его последних сдерживающих центров. Он решил отомстить мужчине, в котором видел предполагаемого любовника своей жены. А поскольку эта любовная связь существовала только в его воображении, Саймон совершил второй акт бессмысленного насилия.

Льюис Холлман, с которым Кэрол встречалась несколько раз до свадьбы, был главным подозреваемым Саймона. Сидя за рулем «Форда Эксплорера», он выслеживал Холлмана по всему городу и, улучив удобный момент, наехал на него, задавив насмерть.

В суде Саймон заявил, что хотел лишь попугать Льюиса, но не убивать его. Но это утверждение вошло в противоречие с уликами: сбив Холлмана, Саймон развернул внедорожник и переехал жертву еще раз.

Сайман раскаивался в содеянном. Посыпал голову пеплом. Объяснял свои действия состоянием аффекта. Не раз молился, сидя за столиком обвиняемого.

Прокурору не удалось добиться признания его виновным в тяжком убийстве второй степени. Присяжные сочли, что он виновен в простом (без злого предумышления) убийстве.

Если бы тот же состав присяжных собрали вновь, они бы, несомненно, целиком и полностью поддержали изменение названия школьных команд с «Храбрецов» на «Ядозубов».

– На следующем углу поверните направо, – подсказал я чифу.

В тюрьме Саймон Мейкпис не отличался примерным поведением, поэтому отсидел полный срок за убийство и более короткий за избиение ребенка. Освободился не условно досрочно, а полностью, а потому имел право поехать куда угодно и поселиться там, где хотелось.

Если он таки вернулся в Пико-Мундо, то теперь держал сына в заложниках.

В письмах, которые Саймон отправлял из тюрьмы, он расценил развод Кэрол и второе замужество как неверность и предательство. Мужчины с таким психологическим профилем, как у него, частенько исходили из следующего принципа: раз обладать женщиной своей мечты возможности нет, тогда она не должна достаться никому.

Рак отнял Кэрол и у Уилбура Джессапа, и у Саймона, но Саймон по-прежнему испытывал желание наказать мужчину, который занял его место в жизни и постели Кэрол.

И где бы сейчас ни был Дэнни, он попал в отчаянное положение.

Хотя и психологически и физически Дэнни был не столь уязвим, как семнадцатью годами раньше, он, конечно, не мог противостоять Саймону Мейкпису, не мог защитить себя.

– Давайте проедем через Кампс-Энд, – предложил я.

Кампс-Энд – это то место, куда уходят умирать розовые мечты и где слишком часто рождаются мечты черные. Не раз и не два серьезные проблемы приводили меня на эти улицы.

Когда чиф придавил педаль газа и наш автомобиль набрал скорость, я сказал:

– Если это Саймон, он не будет долго тянуть с Дэнни. Честно говоря, я удивлен, что он не убил сына в доме, как доктора Джессапа.

– Почему ты так говоришь?

– Саймон так и не поверил, что от него мог родиться сын с врожденной болезнью. Для него несовершенный остеогенез Дэнни – прямое доказательство измены Кэрол.

– Значит, всякий раз, когда он смотрит на Дэнни… – Необходимости заканчивать фразу не было. – Мальчик-то за словом в карман не лез, но мне он всегда нравился.

Спускаясь к западному горизонту, луна пожелтела. А чуть позже должна была стать оранжевой, как фонарь из тыквы, зажженный не в сезон[12].

Глава 7

Даже уличные фонари с потемневшим от времени стеклом, даже лунный свет не могли добавить хотя бы толику романтичности осыпающейся штукатурке и облупленной краске домов в Кампс-Энд, просевшим крышам и зигзагам липкой ленты, которые перевязывали раны оконных стекол.

Пока я ждал, когда же психический магнетизм наведет нас на цель, чиф Портер кружил по улицам, как при обычном патрулировании.

– Раз уж в «Гриле» ты не работаешь, чем занимаешь свободное время?

– Читаю.

– Книги – дар божий.

– И думаю гораздо больше, чем прежде.

– Слишком много думать – это лишнее.

– Размышляю, ничего больше.

– Иногда и размышления не приводят к добру.

На одной лужайке трава заросла сорняками, на следующей засохла на корню, на третьей ее заменили гравием.

Департамент озеленения давно уже не прикасался к растущим на улицах деревьям. Кроны никто не подрезал, так что ветви росли во все стороны.

– Мне бы хотелось верить в реинкарнацию, – вздохнул я.

– Я в нее не верю. Один раз пройти весь путь более чем достаточно. Пропусти меня или укажи на дверь, Господин мой, но не заставляй вновь учиться в средней школе.

– Если в этой жизни мы чего-то очень хотим, но не получаем, возможно, желаемое достанется нам в следующей жизни, – заметил я.

– А может, не получать желаемого, обходиться меньшим, не испытывая горечи, быть благодарным за то, что имеем, и есть часть того урока, который мы должны здесь выучить?

– Вы как-то сказали, что мы здесь для того, чтобы съесть всю хорошую мексиканскую еду, до которой сможем дотянуться, – напомнил я, – и как только почувствуем, что наелись до отвала, это и будет сигналом, что пора двигаться дальше.

– Я не помню, чтобы этому учили в воскресной школе, – чиф Портер улыбнулся. – Возможно, я уговорил две или три бутылки «Негра модело»[13], прежде чем мне открылась эта теологическая истина.

– Трудно принять жизнь в Кампс-Энд без капли горечи, – указал я.

Пико-Мундо – процветающий городок. Но никакое процветание не может полностью исключить все беды, и леность слепа и глуха к открывающимся возможностям.

Там, где хозяин гордился своим домом, свежая краска, аккуратный забор из штакетника, с любовью подстриженные кусты только подчеркивали грязь, убогость и запустение соседних участков. Каждый островок порядка не вселял надежду на скорую трансформацию всей округи, наоборот, указывал на то, что вскорости и его накроет приливная волна хаоса.

На этих жутких улицах мне всегда становилось не по себе, и после того, как мы какое-то время покружили по ним, у меня не возникло ощущения, что расстояние между нами и Дэнни с Саймоном сокращается.

По моему предложению мы направились в более респектабельные районы.

– Есть места и похуже Кампс-Энд. – Чиф смотрел прямо перед собой. – Некоторые вполне довольны тем, что живут здесь. Возможно, кое-кто из местных может преподать нам пару уроков счастья.

– Я счастлив, – заверил я чифа.

Он нарушил молчание, когда мы миновали еще один квартал.

– Ты умиротворен, сынок. А это большая разница.

– Что с чем сравнивается?

– Если ты застыл на месте, если ни на что не надеешься, умиротворение нисходит на тебя. Это благодать. Но ты должен выбрать счастье.

– Это так легко, да? Выбрать, и все дела?

– Принятие решения, связанного с выбором, легким не бывает.

– Такое ощущение, что вы слишком много думаете.

– Мы иногда находим убежище в страданиях, это странно, но находим.

И хотя он замолчал, предоставляя мне возможность ответить, я не раскрыл рта.

– Независимо от того, что происходит в жизни, счастье для нас есть, оно рядом, ждет, чтобы ему протянули руку.

– Сэр, это откровение пришло к вам после трех бутылок «Негра модело» или пришлось выпить четыре?

– Наверное, после трех. Четыре я никогда не выпиваю.

К тому времени мы уже кружили по центру города, и я решил, что по какой-то причине психический магнетизм не срабатывает. Может, мне действительно стоило сесть за руль. Может, электрический разряд «тазера» временно лишил меня этого дара.

А может, Дэнни уже умер, и подсознательно я не хочу встречаться с ним, не хочу видеть его изувеченный труп.

По моей просьбе в 4.04, согласно часам на здании «Банка Америки», чиф Портер свернул к тротуару и высадил меня с северной стороны Мемориального парка. Улицы вокруг этого парка образовывали центральную городскую площадь.

– Похоже, в этом расследовании я ничем помочь не могу, – объяснил я.

И в прошлом у меня возникали подозрения, что в тех случаях, когда дело касалось особо близких мне людей, с которыми меня многое связывало, мои сверхъестественные способности служили не столь хорошо, как делали это, когда приходилось помогать практически незнакомцам. Может, чувства влияли на эффективность моих сверхъестественных способностей, как головная боль при мигрени или похмелье.

Дэнни Джессап был мне близок, как брат. Я его любил.

Предполагая, что причина появления у меня паранормальных талантов – не простая генетическая мутация, а что-то более серьезное, возможно, и причина сбоев в их эффективности не столь проста. Это ограничение, быть может, вызвано тем, чтобы предотвратить активное исследование моих талантов с дальнейшим их использованием себе на пользу. Но, скорее всего, невозможность воспользоваться своим даром всякий раз, когда этого хочется, служит одному: не дать мне возгордиться.

Если смирение и есть урок, то я выучил его хорошо. Не раз и не два осознание ограниченности моих способностей держало меня в кровати до второй половины дня, а то и до сумерек, не позволяло подняться, словно лежал я, прикованный цепями к тяжеленным свинцовым блокам.

– Ты не хочешь, чтобы я отвез тебя домой? – спросил чиф Портер, когда я открыл дверцу.

– Нет, благодарю вас, сэр. Я бодр, сна ни в одном глазу, и голоден. Так что хочу быть первым у двери «Гриля».

– Они откроются только в шесть утра.

Я вылез из кабины, наклонился, посмотрел на него.

– Я посижу в парке и покормлю голубей.

– У нас нет голубей.

– Тогда я покормлю птеродактилей.

– Ты собираешься посидеть в парке и подумать.

– Нет, сэр, обещаю вам, что думать не буду.

Я захлопнул дверцу. Патрульная машина отъехала от тротуара.

Как только чиф скрылся из виду, я вошел в парк, сел на скамью и тут же нарушил данное обещание.

Глава 8

Вокруг городской площади расположены кованые фонарные столбы. Они выкрашены в черный цвет, на каждом три лампы в круглых плафонах.

В центре Мемориального парка высится памятник, бронзовая скульптурная группа из трех солдат времен Второй мировой войны. Обычно подсвеченный, в эту ночь памятник кутался в темноту. Должно быть, кто-то разбил прожектора.

В последнее время маленькая, но решительно настроенная группа горожан требовала, чтобы памятник убрали, на том основании, что он поставлен военным. Они хотели, чтобы в Мемориальном парке увековечили человека мира.

В качестве кандидата упоминались и Махатма Ганди, и Вудро Вильсон, и даже Ясир Арафат.

Кто-то предложил, чтобы памятник Махатмы Ганди сделали по образу и подобию Бена Кингсли[14], который сыграл великого человека в кино. Тогда, возможно, актера удалось бы уговорить открыть памятник.

Такие разговоры заставили мою близкую подругу и хозяйку «Гриля» внести контрпредложение: в качестве модели для памятника Ганди взять Бреда Питта в надежде, что он сможет прибыть на церемонию открытия памятника, что стало бы, по меркам Пико-Мундо, знаменательным событием.

На том же городском собрании Оззи Бун предложил запечатлеть в памятнике его самого. «Мужчин моих габаритов никогда не посылают на войну, и если бы все были такими же толстыми, как я, армий просто бы не существовало».

Кто-то воспринял его слова как насмешку, но другим идея очень даже понравилась.

Возможно, когда-нибудь скульптурную группу заменит очень толстый Ганди с лицом Джонни Деппа, но на текущий момент в Мемориальном парке стоят бронзовые солдаты. В эту вот ночь они стояли в темноте.

На центральных улицах нашего города растут старые палисандровые деревья, которые по весне покрываются пурпурными цветами, а вот в Мемориальном парке они уступают место финиковым пальмам. Под одной из них я и сел на скамью, лицом к улице. Ближайший фонарь находился достаточно далеко, крона пальмы укрывала меня от набирающего красноту лунного света.

И пусть я сидел в темноте, Элвис меня нашел. Материализовался, уже садясь на скамью рядом со мной.

Все другие знакомые мне бродячие мертвые появляются в той самой одежде, в какой умерли. И только Элвис может похвастаться разнообразием гардероба, меняет наряды, как ему вздумается.

Возможно, он решил продемонстрировать свою солидарность с теми, кто хотел сохранить бронзовых солдат. Или подумал, что классно выглядит в хаки. Тут он, кстати, не ошибся.

Лишь немногие люди представляли такой интерес для широкой публики, что их жизнь теперь известна даже не по дням, а чуть ли не по часам. Элвис – один из них.

Поскольку в жизни Элвиса нет никаких тайн, мы можем с уверенностью заявлять, что живым он никогда не бывал в Пико-Мундо. Не проезжал мимо на поезде, не встречался с местной девушкой, вообще не имел никаких связей с нашим городом.

Почему его призрак решил поселиться в этом выжженном солнцем уголке пустыни Мохаве, а не в своем поместье «Грейсленд», где он умер, я не знаю. Я его спрашивал, но обет молчания, принятый мертвецами, похоже, единственный, который он не мог нарушить.

Случается, обычно вечером, когда мы сидим в моей гостиной и слушаем его лучшие песни, а в последнее время такое бывает часто, я пытаюсь втянуть его в разговор. Предлагаю воспользоваться языком знаков: большой палей вверх – да, большой палец вниз – нет…

Он только смотрит на меня из-под тяжелых век, глаза у него даже более синие, чем в фильмах, и держит свои секреты при себе. Еще он улыбается, подмигивает. Может игриво ущипнуть за руку или похлопать по колену.

Он – веселый призрак.

Сейчас, усевшись на скамью, он поднял брови и покачал головой, как бы говоря, что не устает удивляться моей способности попадать в передряги.

Прежде я думал, что он не хочет покидать этот мир по одной простой причине: здесь люди относились к нему очень хорошо, любили душой и сердцем. Даже практически перестав выступать на сцене и пристрастившись к медицинским препаратам, которые отпускались только по рецептам, умер он в зените славы, и было ему только сорок два года.

Позднее у меня возникла другая гипотеза. И как-нибудь, собравшись с духом, я обязательно изложу ее Элвису.

Если я попаду в десятку, думаю, он заплачет, выслушав меня. Иногда он плачет.

Теперь же король рок-н-ролла наклонился вперед, глядя на запад, склонил голову, словно прислушиваясь.

Я не слышал ничего, кроме шороха крыльев летучих мышей, которые в вышине охотились на мотыльков.

Все еще глядя на пустынную улицу, Элвис поднял обе руки ладонями вверх и синхронно задвигал пальцами взад-вперед, словно приглашал кого-то присоединиться к нам.

И тут же издалека донесся приближающийся шум двигателя, более мощного, чем у легковушки.

Элвис подмигнул мне, словно говоря, что мой психический магнетизм работает, даже когда я не подозреваю об этом. Вместо того чтобы кружить по городу, я, возможно, присел на этой самой скамье, зная (как-то), что мимо обязательно проедет тот, кто мне нужен.

В двух кварталах от нас из-за угла появился запыленный белый грузовой фургон «Форд». Ехал медленно, наверное, водитель что-то искал.

Элвис положил руку мне на плечо, предупреждая, что я должен оставаться на скамье, в тени пальмы.

Свет от уличного фонаря проник за ветровое стекло, когда фургон проезжал мимо. За рулем сидел тот самый змееподобный мужчина, который выстрелил в меня из «тазера».

Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я вскочил на ноги.

Но мое движение не привлекло внимания водителя. Он проехал мимо и на перекрестке повернул налево.

Я выбежал на улицу, оставив сержанта Пресли на скамье, а летучих мышей – в небе.

Глава 9

Фургон скрылся за углом, а я бросился следом не потому, что я – храбрец (чего нет, того нет), и не потому, что подсел на иглу опасности и мне нравится, как адреналин впрыскивается в кровь (этого тоже нет). По другой причине: бездействие не способствует выполнению обещаний.

Добравшись до перекрестка, успел увидеть, как «Форд» заворачивает в переулок посреди квартала. Конечно же, я продолжил преследование.

В переулке меня ждала темнота. Улица освещалась куда как лучше, так что мой силуэт отпечатывался так же четко, как мишень в тире, но расставлять мне ловушку никто не собирался, и выстрелы не прогремели.

Еще до того, как я оказался у пересечения переулка с улицей, фургон повернул налево и исчез в другом переулке, расположенном перпендикулярно к первому. Я понял, куда он поехал, лишь по отсвету задних фонарей на стене одного из домов.

Я побежал за ними, в полной уверенности, что сокращаю разделявшее нас расстояние, поскольку они должны были затормозить, чтобы сделать очередной поворот. На ходу сунул руку в карман, чтобы достать мобильник.

Когда прибыл к пересечению переулков, фургон уже исчез вместе с отсветом задних фонарей. В удивлении я вскинул голову, заподозрив, что он, обретя невесомость, поднялся в ночное небо.

Не поднялся, и я нажал кнопку с цифрой 3 в режиме быстрого набора, чтобы обнаружить, что аккумулятор сел: вчера вечером я не ставил его на подзарядку.

Освещенные лунным светом мусорные контейнеры, грязные и вонючие, стояли у дверей черного хода магазинов и ресторанов. Над многими дверями лампы аварийного освещения, забранные решеткой, не горели, отключенные в столь поздний час таймерами.

В некоторых из этих двух– и трехэтажных домов двери были заменены сдвижными воротами. За большей частью этих ворот наверняка находились помещения, где первоначально складировались доставленные продукты и товары, но какие-то из них могли вести в гаражи. Однако определить, за какими воротами что находится, не представлялось возможным.

Убрав ставший бесполезным мобильник в карман, я углубился в переулок на несколько шагов. Потом остановился, не зная, что делать дальше.

Задержав дыхание, прислушался. Но услышал только гулкие удары собственного сердца, грохот бьющей в виски крови. Ни шума работающего на холостых оборотах двигателя, ни стука открывающейся или закрывающейся двери, ни голосов.

До переулка я добирался бегом. Так что долго задерживать дыхание не мог. Выдохнул с таким шумом, что эхо разнеслось по всему переулку.

Приложил ухо к ближайшим из металлических сдвижных ворот. Шума за ними было не больше, чем в вакууме.

Зигзагом двигаясь по переулку от одних сдвижных ворот к другим, я не слышал никаких звуков, не видел ничего подозрительного, и надежда найти белый фургон медленно, но верно сходила на нет.

Я думал о мужчине, напоминающем змею, который сидел за рулем. Дэнни, должно быть, находился в кузове вместе с Саймоном.

Опять я побежал из переулка на улицу, к перекрестку, потом налево, на Паломино-авеню, прежде чем понял, что вновь полагаюсь на психический магнетизм, точнее, психический магнетизм меня и ведет.

С той же уверенностью, с какой голубь возвращается в голубятню, лошадь – в конюшню, а пчела – в улей (только я искал не дом и не крышу над головой, а неприятности), я свернул с Паломино-авеню в очередной переулок, спугнув трех дворовых котов, которые разбежались с громким шипением.

Грохот выстрела нагнал на меня больше страха, чем я на котов. Я едва не бросился на землю, только в последний момент юркнул в щель между двумя мусорными контейнерами и прижался спиной к кирпичной стене.

Грохот этот многократно отражался от стен, так что я не мог понять, откуда стреляли. Громкость, пожалуй, указывала на то, что стреляли из ружья. Но где находился стрелок, оставалось загадкой.

У меня оружия не было. Едва ли стоило считать таковым мобильник с севшим аккумулятором.

В моей странной и опасной жизни я только однажды прибегал к помощи пистолета. Застрелил человека. Он убивал других людей из оружия, которое держал в руках.

Застрелив его, я спас много жизней. Отказ от использования оружия в моем случае не связан ни с интеллектуальными, ни с моральными принципами.

Моя проблема – эмоциональная. Оружие зачаровывало мою мать. В моем детстве она слишком уж часто хваталась за пистолет, о чем я подробно рассказал в предыдущей книге[15].

Я не могу отделить правильное использование оружия от извращенного, как использовала пистолет она. В моих руках оружие обретает собственную жизнь, противную и склизкую жизнь, которая так и норовит вырваться из-под моего контроля.

Когда-нибудь отвращение к оружию может стать причиной моей гибели, но у меня нет и не было иллюзий, будто жить я буду вечно. Я умру, если не от пули, то от болезни, яда или топора.

Посидев между мусорными контейнерами минуту, может, две, я пришел к выводу, что стреляли из ружья не в меня. Если бы меня увидели и приговорили к смерти, стрелок давно бы уже подошел, перезарядив на ходу ружье, и добил бы вторым выстрелом.

Над магазинами и ресторанами первых этажей находились квартиры. В некоторых окнах уже зажегся свет, то есть выстрел из ружья сработал не хуже будильника.

Я направился к следующему пересечению переулков, там без задержки повернул налево. Менее чем в полуквартале от себя увидел белый фургон, который стоял чуть дальше двери на кухню кафе «Синяя луна».

За кафе «Синяя луна» находилась автомобильная стоянка, которая тянулась до Главной улицы. Фургон, похоже, бросили на краю автостоянки, передним бампером он даже въехал в переулок, в который я свернул.

Обе двери кабины оставили открытыми, под крышей горела лампочка, за рулем никто не сидел.

Все это указывало, что люди, находившиеся в фургоне, бежали в спешке. Или намеревались вернуться и быстро уехать.

В «Синей луне» завтрак не подавали, только ленч и обед. Рабочие кухни приходили лишь через пару часов после рассвета. На ночь все двери, само собой, запирали. И я сомневался, что Саймон сломал замки, чтобы поживиться содержимым холодильников.

Были и другие способы добыть холодную куриную ножку, пусть, возможно, и не столь быстрые.

Я представить себе не мог, куда они пошли… и почему бросили «Форд», если действительно не собирались возвращаться.

Из освещенного окна второго этажа выглянула женщина в голубом халате, посмотрела вниз. Судя по всему, не в тревоге, а из любопытства.

Я протиснулся мимо пассажирской стороны кабины, медленно обошел фургон сзади. Увидел, что дверцы заднего борта тоже открыты. В кузове горела лампочка. И там никого не было.

В ночи, приближаясь, выли сирены.

Я задался вопросом, кто стрелял из ружья, в кого и почему.

Дэнни в силу собственной неуклюжести, вызванной многочисленными переломами и хрупкостью костей, конечно же, не мог вырвать оружие у своих похитителей. Даже если бы попытался воспользоваться ружьем, отдача сломала бы ему плечо, а то и одну из рук.

Так что мне оставалось лишь гадать, что сталось с моим другом, у которого были такие хрупкие косточки.

Глава 10

П. Освальд Бун, четырехсотфунтовый обладатель черного кулинарного пояса, вдетого в белоснежную пижаму, которого я только-только разбудил, передвигался с грациозностью и быстротой мастера дзюдо, готовя завтрак на просторной кухне своего дома.

Иногда его вес пугает меня, я тревожусь из-за нагрузки, которой подвергается его сердце. Но когда он готовит, то кажется невесомым, летает, а не ходит, как неподвластные гравитации воины в фильме «Крадущийся тигр, затаившийся дракон»[16], хотя я ни разу не видел, как он перепархивает через центральную стойку.

Глядя на него в то февральское утро, я думал о том, что да, он проводит жизнь, убивая себя огромным количеством поглощаемой им еды, но, с другой стороны, он мог давно умереть, если бы не находил радость и убежище в еде. Каждая жизнь сложна, каждый разум – царство неразгаданных тайн, а в разуме Оззи их больше, чем у большинства.

Хотя он никогда не рассказывает об этом, я знаю, что детство у него было трудным, что родители разбили ему сердце. Книги и избыточный вес – его защита против боли.

Он – писатель, в его активе две пользующиеся успехом детективные серии и множество документальных книг. Пишет он так много, что я не удивлюсь, если настанет день, когда все его книги, положенные в одном экземпляре на чашку весов, перевесят его самого, вставшего на другую чашку.

Поскольку он убедил меня, что писательство – эффективный метод психической химиотерапии в борьбе с психологическими опухолями, я написал свою подлинную историю о потерях и выживании… и положил ее в ящик комода, обретя умиротворенность, если не счастье. К ужасу Оззи, я сказал ему, что с писательством покончено.

Когда говорил, сам в это верил. Но вот сижу, покрываю словами бумагу, выступаю в роли собственного психологического онколога.

Может, если со временем я последую примеру Оззи и наберу четыреста фунтов, то не смогу бегать с призраками и шнырять по темным переулкам со свойственной мне сейчас ловкостью. Но, возможно, детям понравится мое гиппопотамское геройство, и любой согласится с тем, что смешить детей в нашем темном мире – благое дело.

Пока Оззи готовил завтрак, я рассказал ему о докторе Джессапе и обо всем, что произошло с того момента, как мертвый радиолог глубокой ночью появился в моей спальне. И хотя, рассказывая о ночных событиях, я тревожился о Дэнни, не меньшую тревогу вызывал у меня и Ужасный Честер.

Ужасный Честер – кот, какой снится в кошмарах любому псу, – позволяет Оззи жить рядом с ним. И Оззи любит этого котяру ничуть не меньше еды и книг.

Хотя Ужасный Честер никогда не царапал меня с той яростью, на которую он, я убежден, способен, он не раз и не два мочился на мою обувь. Оззи говорит, что это свидетельство благорасположения. По его версии, кот метит меня своим запахом, чтобы идентифицировать как члена его семьи.

Но я заметил, что Ужасный Честер, желая выразить свое благорасположение к Оззи, мурлычет и трется о его ноги.

С того самого момента, как Оззи открыл мне дверь и мы прошли через дом на кухню, и за все то время, пока я сидел на кухне, Ужасный Честер не попадался мне на глаза. Меня это нервировало. Кроссовки на мне были новые.

Он – большой кот, бесстрашный и уверенный в себе, поэтому не привык куда-либо прокрадываться. В дверь всегда входит величественно. И хотя ожидает, что сразу окажется в центре внимания, всем своим видом выражает безразличие к присутствующим, даже презрение, тем самым ясно давая понять, что обожать его дозволяется только на расстоянии.

И хотя он никуда не прокрадывается, в непосредственной близости от твоей обуви он может появиться внезапно и неожиданно. Собственно, о его присутствии ты узнаешь, почувствовав в туфлях или кроссовках загадочную теплую влагу.

И пока мы с Оззи не перебрались на заднее крыльцо, чтобы позавтракать на свежем воздухе, ноги мои не стояли на полу, а лежали на табуретке.

Крыльцо выходит на лужайку и рощу площадью в пол-акра, где растут терминалии, ногоплодник и грациозные перечные деревья. Под золотистым солнечным светом в роще пели птички, и смерть казалась мифом.

Только такой массивный стол из красного дерева мог не прогнуться под тарелками омлета с лобстерами, мисками с вареным картофелем, горами гренков, кренделей, плюшек, рогаликов с корицей, кувшинами с апельсиновым соком и молоком, кофейниками…

– «То, что для одного еда, для других – горький яд», – радостно процитировал Оззи, салютуя мне вилкой с куском омлета с омарами.

– Шекспир? – спросил я.

– Лукреций, который писал до рождения Христа. Я тебе это обещаю… никогда не стану одним из тех приверженцев здорового образа жизни, которые смотрят на пинту сливок с тем же ужасом, с каким более здравомыслящие люди воспринимают атомное оружие.

– Сэр, те из нас, кому небезразлично ваше здоровье, смеют предположить, что соевое молоко с ванилью не такая уж гадость, как вы говорите.

– За этим столом я не допускаю святотатства и ругательств, коими расцениваю упоминание соевого молока. Считай, что ты получил последнее предупреждение.

– На днях я заглянул в кафе «Итальянское мороженое». У них есть сорта с уменьшенным наполовину содержанием жира.

– Лошади, которые участвуют в скачках на местном ипподроме, каждую неделю производят тонны навоза, но им я тоже не набиваю холодильник. И где, по мнению Уайата Портера, может находиться Дэнни?

– Скорее всего, Саймон оставил у «Синей луны» второй автомобиль, на случай, если в доме Джессапа все пройдет не так, как хотелось, или кто-то увидит его отъезжающим в этом фургоне.

– Но никто не видел фургона около дома Джессапа, следовательно, нельзя утверждать, что его разыскивала полиция.

– Нельзя.

– И тем не менее они все равно поменяли автомобили у «Синей луны».

– Да.

– Ты считаешь, в этом есть смысл?

– Да, более логичное решение, чем любое другое.

– Шестнадцать лет он продолжал безумно любить Кэрол, до такой степени, чтобы убить доктора Джессапа за то, что тот женился на ней.

– Вроде бы так оно и есть.

– А чего он хочет от Дэнни?

– Не знаю.

– Саймон не похож на человека, который жаждет общения с сыном.

– Не тот психологический профиль, – согласился я.

– Как тебе омлет?

– Фантастика, сэр.

– В нем сливки и масло.

– Да, сэр.

– А также петрушка. Я не считаю, что зелень нужно полностью исключить из рациона. Блокпосты на дорогах не помогут, если второй автомобиль Саймона – внедорожник с приводом на все четыре колеса и он уедет через пустыню.

– Управление шерифа помогло с вертолетами.

– У тебя есть ощущение, что Дэнни по-прежнему в Пико-Мундо?

– У меня какое-то странное чувство.

– Странное… это как?

– Что-то не складывается.

– Не складывается?

– Да.

– Ага, теперь все кристально ясно.

– Извините. Я не знаю. Не могу выразить словами.

– Он… не мертв?

Я покачал головой.

– Не думаю, что все так просто.

– Еще апельсинового сока? Свежевыжатый.

– Сэр, я все думал… где Ужасный Честер? – спросил я, когда Оззи наливал мне сок.

– Наблюдает за тобой, – ответил он и указал.

Повернувшись, я увидел кота, который сидел в десяти футах позади и выше меня, устроившись на выступающей части потолочной балки, поддерживавшей крышу над частью заднего крыльца.

Шерсть у кота красновато-оранжевая с черными подпалинами. Глаза – зеленые изумруды, горящие на солнце.

Обычно Ужасный Честер удостаивает меня (да и любого другого) мимолетным взглядом, словно человеческие существа навевают на него жуткую скуку. Выражением глаз и одним только своим видом он может дать исчерпывающую характеристику человечеству, легко и непринужденно выразить свое крайнее презрение. Для тех же целей даже такому писателю-минималисту, как Кормак Маккарти, потребовалось бы никак не меньше двадцати страниц.

Никогда раньше я не был объектом столь пристального интереса со стороны Ужасного Честера. На этот раз он держал мой взгляд, не отводил глаз, не моргал, похоже, находил, что смотреть на меня – занятие не менее захватывающее, чем изучение трехголового инопланетянина.

Хотя он вроде бы не изготавливался к прыжку, мне определенно не хотелось поворачиваться спиной к этому жуткому коту. Но еще больше не хотелось играть с ним в «гляделки». Я и так знал, что он меня пересмотрит, не отведет взгляда.

Повернувшись к столу, я увидел, что Оззи позволил себе положить на мою тарелку еще одну порцию картошки.

– Раньше он никогда так на меня не смотрел, – поделился я с Оззи своими наблюдениями.

– Точно так же он смотрел на тебя, и когда мы сидели на кухне.

– На кухне я его не видел.

– Ты просто не заметил, как он прокрался, открыл лапой дверцу столика и спрятался под мойкой.

– Должно быть, он проделал это очень быстро.

– Знаешь, Одд, он действительно быстр как молния и все проделывает очень тихо. Я им так горжусь. Оказавшись под мойкой, он своим телом держал дверцу чуть приоткрытой и через щель наблюдал за тобой.

– Почему ты ничего не сказал?

– Потому что хотел посмотреть, что он будет делать дальше.

– Скорее всего, примется за старое, помочится на мои кроссовки.

– Я так не думаю, – покачал головой Оззи. – Такое с ним впервые.

– Он все еще на потолочной балке?

– Да.

– И по-прежнему наблюдает за мной?

– Пристально. Хочешь плюшку?

– Что-то я потерял аппетит.

– Глупости. Из-за Честера?

– Определенное отношение он к этому имеет. Однажды он уже выказывал такой же жгучий интерес.

– Освежи мою память.

У меня сел голос.

– В прошлом августе… перед тем, как…

Оззи проткнул воздух вилкой.

– Ага! Ты про того призрака.

В прошлом августе я узнал, что Ужасный Честер, как и я, может видеть души умерших, оставшиеся в этом мире. И того призрака он разглядывал так же внимательно, как теперь меня.

– Ты – не мертвый, – заверил меня Оззи. – Ты столь же материален, как вот этот столик из красного дерева, хотя, разумеется, не такой упитанный, как я.

– Возможно, Честер что-то знает, а я – нет.

– Дорогой Одд, иногда ты бываешь таким наивным. Я уверен, он знает много чего, неизвестного тебе. А о чем конкретном ты говоришь?

– Возможно, ему известно, что мое время скоро истечет.

– Я уверен, речь идет о чем-то менее апокалипсическом.

– Например?

– Нет у тебя, часом, в кармане дохлой мышки?

– Только сдохший мобильник.

Оззи пристально смотрел на меня. В глазах читалась тревога. С другой стороны, он слишком близкий мне друг, чтобы начинать сочувствовать.

– Знаешь, если твое время близится к концу, тем более тебе стоит съесть плюшку. Вот эта с ананасом и сыром. Идеальна для того, чтобы завершить ею последнюю трапезу.

Глава 11

Когда я предложил убрать со стола и помыть посуду перед тем, как уйти, Маленький Оззи (который на пятьдесят фунтов тяжелее своего отца, Большого Оззи) отмахнулся, держа в руке намасленный гренок.

– Мы завтракаем только сорок минут. Утром я поднимаюсь из-за стола минимум через полтора часа. Лучшие сюжеты приходят мне в голову за утренним кофе и бриошью с изюмом.

– Вам бы начать новую серию детективов, действие которых разворачивается в кулинарном мире.

– Полки книжных магазинов уже ломятся от детективов, в которых преступления разгадывают или шеф-повара, или ресторанные критики…

В одной из детективных серий Оззи главный герой – детектив необъятных размеров, который обожает свою стройную и изящную жену. Сам Оззи так ни разу и не женился.

В другой его детективной серии бал правит симпатичная женщина-детектив, страдающая множеством неврозов и… булимией[17]. Оззи булимия совершенно не грозит. Скорее он полностью сменит свой гардероб, перейдя на спандекс[18].

– Я раздумываю над тем, чтобы начать серию с детективом, который фаунокоммуникатор.

– Один из тех людей, которые заявляют, что могут разговаривать с животными?

– Да, но только мой герой действительно с ними разговаривает.

– И животные будут помогать ему раскрывать преступления? – спросил я.

– Да, конечно, но в некоторых случаях станут все усложнять. Собаки всегда будут говорить только правду, птицы – часто лгать, а морские свинки будут отличаться желанием помочь, но и склонностью к преувеличениям.

– Мне уже нравится этот парень.

В молчании Оззи принялся намазывать лимонный мармелад на бриошь, а я подцепил вилкой плюшку с ананасом.

Я чувствовал, что должен уйти. Чувствовал, должен что-то сделать. Сидение на одном месте казалось невыносимым.

Я откусил кусочек плюшки.

Мы редко сидели в молчании. Оззи всегда находил что сказать, и я обычно вносил свою лепту в разговор.

Через минуту или две до меня дошло, что Оззи смотрит на меня столь же пристально, как и Ужасный Честер.

Я решил, что перерыв в разговоре вызван тем, что он хотел спокойно прожевать бриошь с лимонным мармеладом. Потом понял, что это не так.

Готовят бриошь из яиц, дрожжей и масла. Она просто тает во рту, жевать ее практически не нужно.

Оззи иной раз впадает в молчание, когда думает. И сейчас он думал обо мне.

– Что? – спросил я.

– Ты пришел сюда не за тем, чтобы позавтракать.

– Определенно не за тем, чтобы съесть так много за завтраком.

– И ты пришел не для того, чтобы рассказать об Уилбуре Джессапе или о Дэнни.

– Нет же, именно за этим я и пришел, сэр.

– Ты же сам мне сказал, что не хочешь эту плюшку, вот я и предположил, что ты сейчас уйдешь.

– Да, сэр, – кивнул я, – мне следовало бы уйти. – Но не поднялся со стула.

Наливая ароматный колумбийский кофе из термоса, стилизованного под кофейник, Оззи ни на секунду не отрывал от меня глаз.

– Никогда не думал, что ты можешь попытаться кого-то обмануть, Одд.

– Заверяю вас, я могу конкурировать с лучшими обманщиками, сэр.

– Нет, не можешь. Ты – эталон искренности. Вины в тебе не больше, чем в ягненке.

Я отвернулся от него и увидел, что Ужасный Честер спустился с потолочной балки. Кот уже сидел на верхней ступеньке крыльца, все так же сверля меня взглядом.

– Но еще более удивительно другое, – продолжил Оззи. – Ты крайне редко увлекался самообманом.

– Когда меня будут канонизировать, сэр?

– Если будешь грубить старшим, не видать тебе компании святых.

– Жаль. Я давно уже мечтаю о нимбе. Такая удобная лампа для чтения.

– Что касается самообмана, то многие люди находят его столь же важным для выживания, как и воздух. Но тебе-то это несвойственно. И тем не менее ты настаиваешь, что пришел сюда, чтобы поговорить об Уилбуре и Дэнни.

– Я настаивал?

– Без должной убедительности.

– Тогда почему, по-вашему, я сюда пришел? – спросил я.

– Ты всегда ошибался, принимая мою абсолютную самоуверенность за глубокомыслие, – без запинки ответил он. – Поэтому, если у тебя возникает необходимость разобраться в происходящем и определиться со своими дальнейшими действиями, ты приходишь ко мне.

– Вы хотите сказать, что те советы, которые вы мне давали на протяжении многих лет, не основывались на глубоком анализе возникавших проблем?

– Разумеется, основывались, Одд. Но, как и ты, я всего лишь человек, пусть у меня и одиннадцать пальцев.

У него действительно одиннадцать пальцев, шесть на левой руке. Он говорит, что из девяноста тысяч младенцев один рождается с таким отклонением от нормы. Хирурги обычно ампутируют лишний и ненужный палец.

По какой-то причине (Оззи ею со мной не поделился) его родители категорически отказались от такой операции. Для других детей он превратился в диковинку: одиннадцатипалый мальчик, который со временем стал одиннадцатипалым толстым мальчиком и, наконец, одиннадцатипалым толстым мальчиком с острым языком.

– Возможно, моим советам недоставало глубины анализа, но предлагались они искренне.

– Пусть маленькая, но радость, сэр.

– Да и потом, сегодня ты пришел сюда со жгущим тебя психологическим вопросом, который не дает покоя, тревожит так сильно, что ты даже не хочешь его задать.

– Нет, дело не в этом, – ответил я.

Посмотрел на остатки омлета с лобстерами. На Ужасного Честера. На лужайку. На зелень рощи, такую яркую в утренних лучах солнца.

Лунообразно круглое лицо Оззи могло быть самодовольным и любящим одновременно. Его глаза поблескивали в предвкушении моего признания, что правота на его стороне.

Наконец я прервал затянувшуюся паузу:

– Вы знаете Эрни и Пуку Янг.

– Милые люди.

– Дерево у них во дворе…

– Бругманзия. Великолепный экземпляр.

– Все в нем смертоносно, каждый корешок и листок.

Оззи улыбнулся, как улыбнулся бы Будда, если бы Будда писал детективные романы и смаковал различные способы убийства. Согласно кивнул.

– Смертельно опасно, да.

– Почему таким милым людям, как Эрни и Пука, хочется выращивать дерево, несущее смерть?

– Во-первых, потому, что оно прекрасно, особенно в цвету.

– Цветы тоже токсичны.

Отправив в рот последний кусочек бриоши с лимонным мармеладом и насладившись им, Оззи облизал губы.

– В каждом из этих огромных колокольчиков достаточно яда, если, конечно, правильно его извлечь, чтобы убить треть населения Пико-Мундо.

– Мне представляется, есть что-то безответственное, даже извращенное, в стремлении тратить сколько времени и усилий на такое смертоносное растение.

– Эрни Янг представляется тебе безответственным, даже извращенным человеком?

– Как раз наоборот.

– Ага, тогда монстром должна быть Пука. И, за ширмой самопожертвования она скрывает самые зловещие намерения.

– Иногда мне кажется, что друг не должен с таким удовольствием высмеивать меня, как это делаете вы.

– Дорогой Одд, если друзья не могут открыто смеяться над человеком, значит, они ему не друзья. Как еще человек может научиться не говорить того, что может вызвать смех у незнакомцев? Насмешки друзей – это проявление любви, они – прививка от глупости.

– Звучит как глубокая мысль.

– Скажем так, средней глубины, – заверил он меня. – Могу я просветить тебя, юноша?

– Можете попробовать.

– В выращивании бругманзии нет ничего безответственного. Не менее ядовитые растения в Пико-Мундо встречаются повсеместно.

На моем лице отразилось сомнение.

– Повсеместно?

– Ты слишком уж занят сверхъестественным миром, поэтому очень мало знаешь о мире растений.

– Я не трачу много времени и на боулинг, сэр.

– Эти цветущие живые изгороди из олеандра по всему городу. Олеандр в переводе с санскрита «убийца лошадей». Каждая часть растения смертоносна.

– Мне нравится олеандр с красными цветами.

– Если ты бросишь его в костер, дым будет отравленным, – продолжил Оззи. – Если пчелы слишком много времени проведут на олеандре, мед тебя убьет. Азалии не менее опасны.

– Все выращивают азалии.

– Олеандр убьет тебя быстро. Азалии, попавшей в желудок и переваренной, потребуется несколько часов. Рвота, паралич, судороги, кома, смерть. А ведь есть еще можжевельник виргинский, белена, бигнония укореняющаяся, дурман вонючий… и все это здесь, в Пико-Мундо.

– И мы называем ее мать-природа.

– Во времени и в том, что оно с нами делает, тоже нет ничего родительского, – заметил Оззи.

– Но, сэр, Эрни и Пука Янг знают, что бругманзия смертоносна. Собственно, из-за смертоносности они посадили ее и с тех пор холят и лелеют.

– Думай об этом как об атрибуте религии дзэн.

– Я бы подумал, если б знал, что это означает.

– Эрни и Пука ищут понимания смерти и побеждают свой страх перед ней, одомашнивая смерть в форме бругманзии.

– Звучит как мысль средней глубины.

– Нет. Это как раз глубокая мысль.

Хотя мне не хотелось есть плюшку, я взял ее со стола и откусил большущий кусок. Налил кофе в кружку, чтобы было что держать в руке.

Не мог просто сидеть, ничего не делая. Чувствовал: если не займу чем-нибудь руки, начну крушить все вокруг.

– Почему люди терпят убийство? – спросил я.

– Насколько мне известно, убийство законом запрещено.

– Саймон Мейкпис однажды убил человека. Но его выпустили на свободу.

– Закон несовершенен.

– Вам следовало бы посмотреть на тело доктора Джессапа.

Мои руки были заняты плюшкой, есть которую я не хотел, и кружкой с кофе, который я не пил, а вот руки Оззи застыли. Сложенные перед ним на столе.

– Сэр, я часто думаю обо всех этих людях, застреленных…

Он не стал спрашивать, о ком я говорю. Знал, что речь о сорока одном человеке, раненном в торговом центре прошлым августом, девятнадцати убитых.

– Я давно уже не смотрел новостных выпусков и не читал газет, – продолжил я. – Но люди говорят о том, что происходит в мире, и я кое-что слышу.

– Главное, помни, новости – это не жизнь. У телевизионщиков есть поговорка: «Что кровит, то и показывают». Насилие продается, вот насилие и освещают что газеты, что телевидение.

– Но почему плохие новости продаются лучше хороших?

Оззи вздохнул и откинулся на спинку стула, который протестующе заскрипел.

– Мы подбираемся ближе.

– Ближе к чему?

– К вопросу, который привел тебя сюда.

– К жгущему меня психологическому вопросу? Нет, сэр, такого вопроса нет. Я просто… рассуждаю.

– Порассуждай со мной.

– Что не так с людьми?

– Какими людьми?

– Человечеством. Что не так с человечеством?

– Вот, значит, и все твои рассуждения.

– Сэр?

– Тебе, должно быть, обожгло губы. Жгущий тебя вопрос только что их проскочил. Тот еще вопрос, чтобы задавать его другому смертному.

– Да, сэр. Но я был бы счастлив, услышав один из ваших стандартных ответов средней глубины.

– Правильный вопрос содержит три равные части. Что не так с человечеством? Потом… что не так с природой, с ее ядовитыми растениями, хищными животными, землетрясениями и наводнениями? И последний… что не так со временем, каким мы его знаем, которое крадет у нас все?

Оззи может заявлять, что я ошибаюсь, принимая его абсолютную самоуверенность за глубокомыслие… но я не принимаю. Он действительно мудрый. Однако жизнь, несомненно, научила его, что мудрые зачастую подставляются.

Не столь умные могут попытаться скрыть мудрость под маской глупости. Он же предпочитает скрывать свою истинную мудрость за ширмой эрудиции и очень этим доволен, позволяя людям думать, что эрудиция – это все, что у него есть.

– Ответ на эти три вопроса один и тот же, – добавил он.

– Я слушаю.

– Если я тебе его дам, толку не будет. Ты примешь его в штыки и потратишь годы жизни на поиски того ответа, который устроит тебя больше. А вот когда ты придешь к нему сам, он покажется тебе убедительным.

– Это все, что вы можете мне сказать?

Он улыбнулся и пожал плечами.

– Я прихожу сюда со жгущим меня психологическим вопросом, а получаю только завтрак?

– Зато очень сытный завтрак. Я скажу тебе только одно: ты уже знаешь ответ и всегда знал. Тебе нет нужды искать ответ, все, что от тебя требуется, – осознать его.

Я покачал головой.

– Иногда вы не оправдываете надежд.

– Да, но зато я всегда очень толстый и на меня нельзя смотреть без улыбки.

– Вы можете быть таким же загадочным, как чертов… – Ужасный Честер все еще сидел на верхней ступеньке крыльца, и его интерес ко мне не угас, – …таким же загадочным, как этот чертов кот.

– Я воспринимаю твои слова как комплимент.

– Отнюдь, – я отодвинул стул от стола. – Пожалуй, мне пора.

Как обычно, когда я уходил, он поднялся со стула. Меня такие его телодвижения тревожили, потому что могли привести к резкому увеличению кровяного давления и инсульту, который тут же свалил бы его с ног.

Он обнял меня, я – его. Мы так расставались всегда, словно не надеялись увидеться вновь.

Я задавался вопросом: а может, система распределения душ иногда давала сбой, и не та душа оказывалась не в том теле? Полагаю, это святотатство. Но к этому времени, спасибо моему болтливому рту, я уже потерял надежду попасть в компанию святых.

Конечно же, при таком добром сердце Оззи имел полное право на здоровое, без лишнего жира, тело и десять пальцев. И моя жизнь была бы куда более осмысленной, если бы я был его сыном, а не отпрыском больных на голову родителей, которые бросили меня на произвол судьбы.

– Что теперь? – спросил он, когда мы расцепились.

– Не знаю. Никогда не знаю. Все приходит ко мне само.

Честер так и не помочился на мои кроссовки.

Я пересек лужайку, миновал рощу и покинул участок через калитку в заборе.

Глава 12

Я особо и не удивился, когда ноги вновь привели меня к кафе «Синяя луна».

Ночной покров еще придавал переулку некую романтичность, но дневной свет лишил его всякого подобия красоты. Нет, конечно, в переулке не приходилось месить ногами грязь, там не кишели грызуны, просто все было серым, мрачным, ободранным, отталкивающим.

Собственно, и везде человеческая архитектура уделяет фасаду куда больше внимания, чем черному ходу, общественное превалирует над частным. Впрочем, по большей части причина в ограниченности ресурсов, жестких бюджетных рамках.

Дэнни говорит, что этот аспект архитектуры также и отражение человеческой природы: большинство людей о внешности заботятся куда больше, чем о состоянии души.

Хотя я не столь циничен, как Дэнни, и не считаю удачной аналогию между душой и черным ходом, нельзя не признать, что правда в его словах есть.

Чего я не смог разглядеть в светло-лимонном утреннем свете, так это какой-нибудь зацепки, которая могла бы хоть на шаг приблизить меня к его психопату-отцу.

Полиция сделала свою работу и отбыла. Увезли на полицейскую стоянку и фургон «Форд».

Я пришел к кафе не потому, что надеялся найти что-либо, упущенное полицией и экспертами, чтобы потом, превратившись в Шерлока, дедуктивным методом вычислить местонахождение плохишей.

Я вернулся, потому что именно здесь меня подвело шестое чувство. Надеялся, что на этот раз оно проявит себя и укажет, в каком направлении нужно двигаться.

Напротив двери на кухню кафе «Синяя луна» на втором этаже находилось окно, из которого выглядывала пожилая женщина в синем халате, когда я двумя часами раньше подходил к фургону. Теперь же я видел, что окно закрыто, а шторы задернуты.

Подумал о том, а не переговорить ли с женщиной. Но решил, что ее наверняка допросила полиция. А копы умели куда лучше меня анализировать показания свидетелей.

Я медленно двинулся на север, к концу квартала. Потом развернулся и пошел на юг, мимо кафе «Синяя луна».

Между мусорными контейнерами под углом стояли пикапы и фургоны. Шла разгрузка и прием товаров. Хозяева магазинов, прибывшие за час до прихода сотрудников, копошились у черного хода своих заведений.

Смерть приходит, смерть уходит, но торговля продолжается.

Несколько человек обратили на меня внимание. Кого-то я знал, но не так чтобы близко, других видел впервые.

Я не удивлялся тому, что в городе меня узнают. Многие видели в газетах фотографии героя, который остановил психа, устроившего побоище прошлым августом.

Сорок один раненый. Некоторые остались на всю жизнь калеками и инвалидами. Девятнадцать убитых.

Я мог предотвратить стрельбу. Вот тогда и получил бы право считаться героем.

Чиф Портер говорит, что без моего вмешательства погибли бы сотни людей. Но потенциальные жертвы, с которыми только могло что-то случиться, для меня не в счет.

Реальны лишь убитые.

Никто из них не задержался в этом мире. Все двинулись дальше.

Но слишком уж часто я вижу их ночами во сне. Такими же, как при жизни, какими они бы остались, если б выжили.

В такие ночи я просыпаюсь с чувством потери, столь острым, что предпочел бы не просыпаться вовсе. Но, проснувшись, продолжаю жить, ибо дочь Кассиопеи хочет, чтобы я жил, ожидает от меня, что я буду жить.

Я должен заслужить свою судьбу. Я и живу, чтобы заслужить ее, а потом умру.

Единственное преимущество героя состоит в том, что большинство людей взирает на тебя с благоговейным трепетом, и, если сыграть на этом благоговении, шагая с хмурым челом и избегая брошенных на тебя взглядов, можно добиться того, что тебя оставят в покое, не будут подходить и докучать.

Вот и в переулке меня замечали, но не беспокоили. Я подошел к узкому пустырю между двумя домами, отгороженному от переулка сетчатым забором.

Попытался открыть ворота. Заперты.

На воротах крепилась табличка с надписью «СЛУЖБА КОНТРОЛЯ ЛИВНЕВЫХ ТОННЕЛЕЙ ОКРУГА МАРАВИЛЬЯ» и предупреждением красными буквами «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН».

Вот тут мое шестое чувство и сработало. Прикоснувшись к сетчатым воротам, я понял, что Дэнни проходил через них.

Замок не мог послужить препятствием для столь решительно настроенного беглеца, как Саймон Мейкпис, который за годы пребывания в тюрьме наверняка научился справляться с такой ерундой.

За воротами, в центре пустыря, стояла каменная будка площадью в десять квадратных футов с цилиндрической бетонной крышей. Вроде бы две деревянные двери были также заперты, но висячий замок выглядел очень уж древним, и открыть его большой проблемы не составляло.

Если Дэнни провели через эти ворота, а потом через двери, и я чувствовал, что провели, то Саймон выбрал этот маршрут не импульсивно. Отступление через пустырь было частью заранее намеченного плана.

Возможно, они намеревались уходить этим путем только в том случае, если их засекут в доме доктора Джессапа. И их вынудили прийти сюда мое внезапное появление в доме радиолога и решение чифа Портера перекрыть оба шоссе, выходящие из Пико-Мундо. Припарковавшись на стоянке у кафе «Синяя луна», Саймон не пересадил Дэнни в другой автомобиль. Вместо этого они прошли через ворота, потом через двери и спустились в мир под Пико-Мундо, мир, о существовании которого я знал, но никогда там не был.

Тут же в голову пришла мысль о том, чтобы позвонить чифу Портеру и поделиться с ним новой появившейся у меня информацией.

Я уже отворачивался от ворот, когда следом за первой мыслью пришла вторая: ситуация, в которой находится Дэнии, слишком уж деликатная. Группу преследования преступники услышат на значительном расстоянии и, конечно же, убьют Дэнни, продолжив путь налегке.

Более того, пусть его положение не из лучших, я чувствовал, что непосредственная опасность ему не грозит. В этой погоне скорость была не столь важна, как скрытность, и я мог добиться успеха только в том случае, если бы правильно оценивал каждую мелочь, которую обнаруживал бы, идя по следу.

Я не мог знать, соответствовало ли все это действительности. Но чувствовал, что так оно и есть. Считайте сие частичным ясновидением, уже не интуицией, но еще и не видением.

Почему я вижу мертвых, но не слышу от них ни слова? Почему могу использовать психический магнетизм и иногда находить то, что ищу, но лишь иногда? Почему в принципе чувствую надвигающуюся угрозу, но подробности остаются для меня тайной? Не знаю. Возможно, так устроен этот мир. Все здесь фрагментарно. А может, я просто не научился управлять дарованными мне способностями.

Одно из моих самых горьких сожалений, связанных с прошлым августом, состоит в том, что в спешке и суете я иногда полагался на логику, хотя инстинкты могли бы послужить мне куда как лучше.

Днем я хожу по высоко натянутой проволоке, под постоянной угрозой потерять равновесие. Сверхъестественное – неотъемлемая часть моей жизни, и я должен всегда помнить об этом, если хочу наилучшим образом использовать свой дар. Велико искушение полностью руководствоваться импульсами, поступающими из иного мира… но в этом мире долгое падение обязательно приводит к сильному удару.

Я выживаю, балансируя на тонкой грани между реальным и нереальным, рациональным и иррациональным. В прошлом я дал крен в сторону логики в ущерб вере – вере в себя и источник моего дара.

Если бы я подвел Дэнни, как, по моему твердому убеждению, подвел других в прошлом августе, то, конечно же, начал бы презирать себя. Потерпев неудачу, я обратил бы свой гнев на дарованные мне способности. Я могу реализовать свою судьбу, лишь используя свое шестое чувство, а потеря самоуважения и уверенности в себе приведет к тому, что судьба моя станет отличной от той, что указана мне, и предсказание, написанное на карточке, которая висит в рамке над моей кроватью, никогда не реализуется.

На этот раз я решил сделать упор на алогичное. Довериться интуиции, действовать на основе слепой веры.

Я не стал звонить чифу Портеру. Раз сердце подсказывало мне, что по следу Дэнни я должен идти один, значит, мне не оставалось ничего другого, как следовать зову сердца.

Глава 13

В квартире я набил маленький рюкзак тем, что могло мне понадобиться под землей, в том числе взял с собой два фонарика и запасные батарейки.

В спальне постоял у изножия кровати, молча читая надпись на висевшей на стене карточке под стеклом: «ВАМ СУЖДЕНО НАВЕКИ БЫТЬ ВМЕСТЕ».

Мне хотелось снять рамку, вытащить карточку из-под стекла, взять с собой. С ней я бы чувствовал себя в большей безопасности.

Но эта иррациональная мысль относилась к тем, что не могли принести пользы. Карточка, выданная машиной на ярмарке, – не эквивалент частицы Креста Господнего.

Еще одна, еще менее рациональная мысль мучила меня. Если в погоне за Дэнни и его отцом я умру и пересеку море смерти, на другой берег мне хотелось бы прибыть с этой самой карточкой, чтобы предъявить ее Тому, кто встретит меня там.

«Это, – сказал бы я, – обещание, которое мне дали. Она пришла сюда раньше меня, и теперь вы должны отвести меня к ней».

По правде говоря, пусть обстоятельства, при которых мы получили эту карточку от ярмарочной машины предсказания судьбы, представлялись экстраординарными и полными глубокого смысла, ни о каком чуде речи быть не могло. Обещание исходило не от божества. Это обещание мы дали друг другу, искренне веря, что Бог в своем милосердии дарует нам возможность навеки быть вместе.

И для Того, кто встретит меня на дальнем берегу, карточка из машины предсказаний, конечно же, не станет доказательством божественного контракта. А если последующая жизнь окажется отличной от той, что запланировали мне Небеса, я не смогу пригрозить судебным иском и потребовать назвать мне имя хорошего адвоката.

Следовательно, если милостью божьей обещание, написанное на карточке, будет исполнено, то на дальнем берегу меня должна встретить сама Брозуэн Ллевеллин, моя Сторми, и никто другой.

Так что самое подходящее место для карточки – рамка на стене. Здесь она будет в безопасности и по-прежнему сможет вдохновлять меня, если я вернусь из этой экспедиции живым.

Когда я вошел на кухню, чтобы позвонить Терри Стэмбау в «Пико-Мундо гриль», Элвис сидел за столом и плакал.

Реклама: erid: 2VtzqwH2Yru, OOO "Литрес"
Конец ознакомительного фрагмента. Купить полную версию книги.

Примечания

1

Пэрриш, Максфилд (1870–1966) – художник и иллюстратор, отличался ярким индивидуальным стилем. Среди наиболее известных работ – иллюстрации к «Тысячи и одной ночи» и «Сказкам матушки Гусыни».

2

«Тревел ченнел» – канал кабельного телевидения, посвященный достопримечательностям различных стран мира.

3

Одд (Odd) на английском – странный.

4

Рисунки Роршаха – одноименный цветовой психологический тест.

5

«Монстр гам» – жевательная резинка, в каждую упаковку которой вкладывалась картинка с каким-нибудь монстром из научно-фантастических фильмов и фильмов ужаса. Полные наборы таких картинок (64 шт.) в настоящее время можно купить на интернет-аукционах.

6

Меррик, Джон (1862–1890) – получил прозвище Человек-Слон за необычайные уродства, вызванные крайне редкой болезнью – нейрофиброматозом (образование доброкачественных опухолей мягких тканей и деформация костей). Заспиртованное тело Джона Меррика хранится в Королевской больнице Лондона. В 1980 г. Дэвид Линч снял фильм о жизни Мэррика, «Человек-Слон», который выдвигался на премию «Оскар» в восьми номинациях, но получил только европейские премии.

7

Ламур, Луис (1908–1988) – американский писатель, автор приключенческих романов, вестернов.

8

«Тазер» – электрошокер, который выстреливает электродами (дротиками). При попадании в цель (человека, животное) между ними проскакивает мощный разряд. Изобретен в 1974 г. сотрудником НАСА Джеком Кавером. Принят на вооружение полицией многих стран. Недостатков два: бьет на расстояние до 7 метров, и после каждого выстрела «тазер» необходимо перезаряжать, сматывая провода.

9

Песчанка – мелкий грызун (та же полевая мышь), обитающий в пустыне.

10

Фу Манчи – злой гений романов английского писателя Сакса Ромера (1883–1958).

11

«Рыцари Колумба» – консервативная общественная католическая организация. Основана в 1882 г.

12

Фонари из тыквы горят на Хэллоуин, 31 октября.

13

«Негра модело» – марка мексиканского пива.

14

Кингсли, Бен (р. 1943) – английский актер театра и кино. В театре прославился исполнением главных ролей в пьесах Гарольда Питнера. В кино наиболее известны его роли в фильмах «Ганди» (1982) и «Список Шиндлера» (1993).

15

Речь идет о романе «Странный Томас», опубликованном издательством «Эксмо».

16

«Крадущийся тигр, затаившийся дракон» – фильм тайваньского режиссера Энга Ли (2000), получивший в 2001 г. премию «Оскар» по четырем номинациям, в том числе и «Лучший зарубежный фильм».

17

Булимия – резко усиленное чувство голода.

18

Спандекс – полиуретановый термопластичный эластомер, входит в состав материи, которая используется для пошива эластичной, обтягивающий одежды.