книжный портал
  к н и ж н ы й   п о р т а л
ЖАНРЫ
КНИГИ ПО ГОДАМ
КНИГИ ПО ИЗДАТЕЛЯМ
правообладателям
Ледяная тюрьма

Дин Кунц

Ледяная тюрьма

До…

Из газеты «Нью-Йорк таймс»:

1

Талая вода из полярного льда – чистейшая в мире

Москва, 10 февраля. Русские ученые утверждают, что воды, из которых состоит Арктическая полярная шапка, содержат значительно меньше бактерий, чем любая иная доступная нам вода – пьем ли мы ее или же орошаем ею наши поля. Это научное открытие позволяет надеяться на превращение огромного замороженного резервуара в весьма ценный ресурс будущего. Поскольку откалывание глыб льда от полярной шапки может оказаться много дешевле любого из существующих, либо прогнозируемых технологических процессов опреснения морской воды, тем более что талая вода не нуждается в очистке, некоторые русские исследователи уже рассуждают о миллионах гектаров новых орошаемых угодий, возделывание которых станет возможным благодаря растоплению айсбергов. Эта вода, по их мнению, может использоваться уже в ближайшем десятилетии.

2

Ученые увидели в айсбергах источник пресной воды

Бостон, 5 сентября. Выступая сегодня перед участниками ежегодной конвенции Американского общества инженеров-экологов, д-р Харолд Карпентер заявил, что неудобства из-за хронической нехватки воды в Калифорнии, Европе и других регионах могут быть в значительной степени смягчены посредством управляемого таяния айсбергов, которые прежде должны быть отбуксированы из-за Северного полярного круга в более южные воды. Супруга и соавтор по исследованиям д-ра Карпентера д-р Рита Карпентер считает, что заинтересованным странам стоило бы подумать о сборе средств на проведение необходимых исследований и создание нужных разработок. Такое вложение капитала, по ее словам, может «окупиться сторицей за какие-нибудь десять лет».

Согласно объяснениям супругов-исследователей, которые поделили в семейном кругу премию Национального научного фонда, замысел этого грандиозного предприятия в основе своей прост. От ледяного поля откалывается этакий «краешек», а затем вновь образованный айсберг подхватывается естественным морским течением, которое уносит огромную глыбу льда в южные воды. Потом к айсбергу крепятся прочные стальные тросы, а траулер, на корме которого будут закреплены другие концы этих буксирных тросов, подтащит айсберг к береговой установке по таянию льда. Такие установки могут строиться неподалеку от сельскохозяйственных угодий, нуждающихся в орошении. «Так как воды северных зон Атлантики и Тихого океана холодны, то потери пресной воды за счет естественного таяния айсберга на пути от Арктической полярной шапки до конечного пункта следования вряд ли превысят 15 %. В конечном же пункте айсберг будет продолжать таять, а получаемую таким образом пресную воду можно будет по трубам подавать в сельские районы, страдающие от засухи», – сказал д-р Карпентер.

Чета Карпентеров предостерегает, однако, что полной гарантии относительно удачного осуществления их идеи никто дать не может. «До сих пор продолжают существовать непреодоленные препятствия, – говорит д-р Рита Карпентер. – Необходимы широкие исследования полярной ледовой шапки…»

3

Засуха угрожает калифорнийским урожаям

Сакраменто, штат Калифорния, 20 сентября. По оценкам чиновников Сельскохозяйственного управления штата, нехватка воды в Калифорнии может обернуться США убытками в 50 млн. долларов из-за потерь урожаев апельсинов, лимонов, дынь, салата-латука и других культур…

4

Тысячи погибающих от засухи не получат достаточной продовольственной помощи

Организация Объединенных Наций, 18 октября. Директор Управления по оказанию помощи жертвам стихийных бедствий при ООН объявил, что плохие урожаи в Соединенных Штатах, Канаде и Европе исключают для пострадавших от засухи африканских и азиатских стран перспективы закупок зерна и сельхозпродукции на всегда изобилующем продовольствием Западе. На сегодняшний день от голода уже умерло более 2000 тыс. человек в…

5

Специальный фонд ООН для финансирования научной экспедиции на полярную ледовую шапку

Организация Объединенных Наций, 6 января. Одиннадцать стран – членов ООН учредили сегодня единственный в своем роде фонд для финансирования ряда научных опытов на Арктической полярной шапке. Первоначальной целью проекта является изучение возможностей буксировки огромных айсбергов в южные широты, где они, растаяв, могут использоваться для ирригации.

«Наверное, это кому-то покажется научной фантастикой, – заявил один британский чиновник, – но с 1960-х годов большинство специалистов по экологии и охране окружающей среды вынуждены были признать за этой идеей весьма реальный потенциал». Если удастся воплотить замысел в жизнь и доказать его реальность, то главные производители продовольствия смогут навсегда избавиться от угрозы плохих урожаев.

Хотя айсберги и нельзя будет транспортировать в теплые моря, омывающие южные берега Африки и Азии, все же мир в целом выиграет от гарантированных урожаев в тех немногих странах, которые будут облагодетельствованы этим проектом…

6

Коллектив научной экспедиции ООН обустраивает полярную станцию на ледовом поле в Арктике

Туле, Гренландия, 28 сентября. Сегодня утром группа ученых под руководством лауреатов прошлогодней Премии Ротшильда за достижения в области геологии и наук о земле д-ра Харолда Карпентера и д-ра Риты Карпентер произвела высадку на льды Арктической полярной шапки в районе, расположенном на полпути между Гренландией и принадлежащим Норвегии архипелагом Шпицберген. Экспедиция приступила к сооружению исследовательской станции, находящейся в двух милях (3,2 км) от кромки ледового поля. Предполагается, что на станции в течение по меньшей мере девяти месяцев будут производиться научные изыскания, финансирование которых обеспечит ООН…

7

Арктическая экспедиция собирается отколоть кусок от полярной шапки: завтра будет взрыв

Туле, Гренландия, 14 января. Завтра в полночь ученые, работающие на финансируемой ООН полярной станции Эджуэй, намерены взорвать несколько зарядов, чтобы отделить от кромки зимнего ледового купола нашей планеты «искусственный» айсберг, площадь горизонтального сечения которого будет равна примерно половине квадратной мили (1,3 км²). Эта серия мощных взрывов будет произведена всего в 350 милях (560 км) от северо-восточного побережья Гренландии. В 230 милях (370 км) к югу от места события уже находятся два принадлежащих ООН тральщика. Суда оборудованы электронной системой, которая позволит проследить и нанести на карту маршрут перемещения «искусственного» айсберга, начиненного электронными «жучками»-датчиками.

Эксперимент среди прочего имеет целью выяснить, сколь сильно меняются океанические течения в Северной Атлантике во время суровой арктической зимы…

Западня

Полдень

За двенадцать часов до взрыва

Со скрежетом царапающего стекло металла и хрустом рассыпающегося под гнетом тяжести хрусталя, мощный бур вгрызался в арктический лед. Охлаждающая смазка, не дающая сверлу слишком быстро затупиться, выползала серовато-белесыми хлопьями из-под уходящего в глубь скважины штока и, шлепнувшись в мерзлый наст, затвердевала через считаные секунды. Само раскаленное сверло давно скрылось в недрах пробуренной скважины, да и длинный стальной шток тоже уже почти целиком ушел в глубь десятисантиметрового в поперечнике ствола.

У наблюдавшего за бурением Харри Карпентера возникло какое-то странное беспокойство от предчувствия неминуемой беды. Этакая слабо мерцающая тревога. Словно тень пролетающей птицы надвинулась на освещенный солнцем лужок. Даже дрожь пробежала по телу, вполне отчетливая дрожь, хотя одежда вполне надежно защищала от промороженного воздуха.

Как и подобает ученому-естествоиспытателю, Харри вооружился инструментарием логики, метода рационального доказательства, но был научен опытом не пренебрегать подсказкой чувств – тем более во льдах, где всякое может случиться. Никак не удавалось понять, откуда пришло это нежданное ощущение неуюта, хотя, коль уж имеешь дело со взрывчаткой, казалось бы, стоит ожидать появления неких незваных смутных предвестий, якобы предупреждающих о неприятностях. Вероятность преждевременного взрыва любого из заложенных ими зарядов, то есть, иными словами, неминуемой гибели всех участников предприятия, была невелика, она почти не отличалась от нулевой. И все же, все же…

Питер Джонсон, инженер-электронщик, вдобавок ценимый товарищами по экспедиции еще и как знаток взрывных работ, выключил двигатель буровой установки и отошел от уже готовой скважины. Белая штормовка из клиньев прочной утепленной ткани, парка, как и капюшон, мехом внутрь, делала Пита похожим на белого медведя, если бы не темно-коричневое лицо.

Клод Жобер заглушил движок переносного электрогенератора, от которого питался мотор бура. Мгновенно наступившая тишина по-колдовски подействовала на Харри, который и так мучился ожиданием катастрофы, и он стал нервно озираться по сторонам, словно бы выглядывая, не обрушилось ли уже что-нибудь и не валится ли еще что-то с неба.

Коль уж Смерть и решит сегодня подарить кому-то из них свой гибельный поцелуй, то скорее всего ее появления следует ждать откуда-то снизу. Вряд ли она снизойдет к ним с высот. Бледный день клонился к закату, и трое мужчин поспешили подготовить сорокакилограммовый заряд к погружению глубоко в лед. Это был последний, шестидесятый взрывпакет; каждый весил сотню фунтов, и они управились со всеми, хотя начали только вчера утром. Но все равно было как-то неуютно, потому что даже мощи этого последнего вполне было достаточно для того, чтобы разом покончить с ними, чтобы устроить им молниеносный конец света.

Не требовалось чрезмерно богатого воображения, чтобы представить смерть в столь недружелюбных широтах: айсберг идеально подходил на роль погоста – как нельзя более безжизненное пространство, наталкивающее на размышления о бренности бытия. Призрачные голубовато-белые равнины раскинулись во все стороны света, угрюмые и унылые все то затяжное время года, когда почти постоянно царит мрак, перемежающийся лишь мимолетными сумерками, а небо вечно затянуто сплошными низкими серыми тучами. В это самое мгновение видимость можно было счесть удовлетворительной, потому что день настолько растянулся, что из-за горизонта теперь сквозь плотные тучи просачивался мутный, больше похожий на лунный, солнечный свет. Тем более что солнцу в общем-то и незачем было слишком стараться, мало что могло оно осветить в этом окоченевшем ландшафте. Если что и возвышалось над ледяной равниной, так это зазубренные сугробы невероятно уплотненного снега, прессуемого с каждым годом все новыми слоями, да сотни сосулек в рост человека и ледяных горок, которые часто были высотой с многоэтажное здание, – вот, пожалуй, и все, что делало здешний пейзаж неровным и придавало ему сходство с погостом, где между многочисленными могильными холмиками там и сям возвышались исполинские надгробия и мавзолеи.

Пит Джонсон присоединился к Харри и Клоду, стоявшим у снегоходов специальной конструкции, способной выдержать суровую придирчивость Севера, чтобы порадовать их сообщением:

– Скважина уже ушла в лед на двадцать пять с половиной метров. Еще чуть-чуть, и все будет готово.

– Слава богу! – Клод Жобер дрожал так, словно его нисколько не грел арктический костюм с усиленной теплоизоляцией. Хотя почти все тело его было отделено от окружающего морозного воздуха и даже лицо покрывали прозрачные накладки из многослойной пленки, между слоями которой была прозрачная вязкая углеводородная масса, спасавшая от укусов мороза, лицо его оставалось бескровно-бледным. – Так, значит, мы сможем вернуться в лагерь?! Подумать только! Как только мы покинули базовый лагерь, не могу согреться, даже на минуту.

Как правило, Клод никогда не жаловался. Это был жизнерадостный, живой как ртуть небольшой человечек. На первый взгляд он мог показаться хрупким, но это впечатление обманывало. При росте в метр семьдесят и массе в пятьдесят девять кило Клод был худощав, гибок, вынослив. Белокурая его шевелюра пряталась теперь под капюшоном, обветренная кожа на лице выглядела жесткой и грубой, задубев от долгого житья в местах с климатическими крайностями, но зато ярко-голубые глаза были ясными, как у ребенка. Никогда не доводилось Харри замечать в этих глазах чего-то, похожего на ненависть или хотя бы досаду. Да и жалости к себе во взгляде этих глаз Харри тоже не видел – до вчерашнего дня, хотя не далее как три года назад Клод потерял жену – Колетт погибла при нелепых обстоятельствах, и Клод умирал от горя и печали. Однако и тогда в глазах его видна была только тоска, но никак не жалость к себе.

А вот с тех пор как вчера снегоходы увезли их от уюта кают-компании станции Эджуэй, он утратил и обычное жизнелюбие, и неутомимость, и энергию и только непрестанно жаловался на холод. Как-никак было ему уже пятьдесят девять, на восемнадцать лет больше, чем Харри Карпентеру. Он был старейшим членом экспедиции и находился на грани допустимого возраста: людям чуть старше работать в таких безжалостно высоких широтах не разрешалось.

Хотя Клод слыл блистательным полярным геологом со специализацией в области динамики образования ледовых формаций и гляциологии вообще, похоже было на то, что нынешняя экспедиция станет его последним путешествием. В дальнейшем ему придется ограничиться лабораторными изысканиями и компьютерным моделированием, что весьма далеко от суровых испытаний на обледенелой верхушке планеты.

Харри подумал, что, быть может, Жобера мучит не столько хищный холод, сколько пришедшее вдруг понимание того, что любимая работа предъявляет такие требования, которые день ото дня становятся для него все непосильнее. Некогда и Харри столкнется с той самой правдой, с которой ныне, лицом к лицу, столкнулся Жобер, и он не уверен, что выберется с надлежащим достоинством из столь тягостного положения. Его властно тянули к себе величественные девственные просторы Арктики и Антарктики. Одна мысль об этих целомудренно-холодных пространствах порабощала его волю: непривычная погода с ее невероятными метаниями из крайности в крайность, тайна, облаченная в белые геометрически правильные ландшафты и укрывающаяся под фиолетовыми тенями в бездонной ледовой расселине, красочность ясных полярных ночей, когда в темном небе цветут, переливаясь всеми цветами радуги, сполохи полярного сияния, словно рассыпающиеся по небу самоцветы. А затем, когда эти многоцветные огни, вспыхнув, наконец погаснут, как-то совсем иначе, по-новому замечаются бесчисленные крупные звезды на огромном темном небе, померкшие было рядом с буйным цветением авроры бореалис[1].

В чем-то он до сих пор оставался ребенком, мальчишкой, росшим на тихой ферме в штате Индиана без братьев и сестер, без сверстников, с которыми можно было бы играть и проказничать. Очень во многом даже сейчас Харри ощущал себя одиноким мальчиком, удушаемым объятиями той жизни, на которую он был рожден, грезящим наяву о дальних странствиях в неведомые страны, где он своими глазами увидит все диковинные чудеса этого мира. Нет, этот мальчик вовсе не желает и никогда не желал привязываться к земной юдоли, к обыденной участи человека на земле, но жаждал и алкал приключений. Теперь он вполне взрослый мужчина, и ему хорошо известно, что приключение бывает – и всегда было – тяжким трудом. И все же время от времени тот мальчик, что продолжал жить внутри него, вдруг поражался, не в силах устоять перед явным чудом. И тогда, чем бы он ни занимался, Карпентер на мгновение оставлял все дела и медленно обводил взглядом изумительно белый мир вокруг себя, думая: «О священная летучая рыба, о святой морской кот! Я и в самом деле здесь, и я все еще на пути из Индианы на край света, на верхушку земли!»

Пит Джонсон произнес:

– Снег пошел.

Как раз в то мгновение, когда Пит собирался произнести эти слова, Харри увидел лениво закручивающиеся в полете хлопья, ниспадающие с неба в безмолвном балетном танце. День выдался безветренный, хотя рассчитывать на то, что спокойная погода продлится, было бы опрометчиво. Клод Жобер нахмурился.

– Только пурги к вечеру нам не хватало, – сказал он.

Вылазка со станции Эджуэй – она находилась в четырех милях, то есть в шести с половиной километрах от их здешнего временного лагеря по прямой, что равнялось почти десятикилометровой дороге, из-за торосов и расщелин, на снегоходе – не была бог весть каким предприятием. Тем не менее буря или просто сильная метель могла бы сорвать возвращение на базу. Видимость может быстро упасть до нуля, а сбиться с пути очень легко, особенно если и компас откажет. А когда все топливо в баках их снегоходов иссякнет, они замерзнут и никакие полярные костюмы с электронагревом не спасут – что такое все эти ухищрения перед жутким, убийственным холодом, следующим по пятам за снежной бурей?

Правда, ледовый купол Гренландии имеет то свойство, что здесь по причине чрезвычайно низких температур не приходится опасаться слишком глубоких снежных сугробов, в которые мог бы провалиться полярник или снегоход. В какой-то момент разразившегося бурана температура падает так низко, что снежные хлопья превращаются в льдинки, которые называются спикулами[2], и эта метаморфоза происходит чуть ли не во время каждой снежной бури, а видимость в этот момент резко ухудшается.

Вглядываясь в небо, Харри успокаивающе проговорил:

– Быть может, это смерч или небольшой местный шквал.

– Ну да, это как раз та самая буря, о которой неделю назад предупреждали метеорологи, – напомнил ему Клод. – У нас тут бывали локальные завихрения на периферии основного метеорологического процесса. Но и тогда с этими малыми местными бурями у нас бывало столько снега и льда, что Дед Мороз у нас в Рождественский сочельник чувствовал бы себя совсем как дома.

– Так что надо поторапливаться. Лучше поскорее кончать с работой.

– Ее надо было кончить еще вчера.

Словно бы в подтверждение призыва поторопиться подул ветер с запада, такой колючий и лишенный всякого запаха, что таким, верно, может быть только воздушный поток, протащивший кубометры холодного воздуха над многими сотнями миль безжизненного льда. Снежные хлопья словно устыдились былой легкомысленности и стали падать по четким косым линиям под строго выдержанным углом, утратив прежнее сходство с пушинками, кружащимися по витиеватым спиралям внутри огромной нарядной хрустальной вазы.

Пит извлек из скважины бур и вынул из суппорта сверло. Оно легло на его ладонь, которую Пит держал на весу так непринужденно, что можно было подумать, что в этой железке не тридцать девять кило металла, а раз в десять меньше.

Десять лет тому назад Пит ходил в самых ярких звездах американского футбола, выступая за университет штата Пенсильвания. Его наперебой зазывали к себе ведущие команды Национальной футбольной лиги, но он отказывался от самых лестных приглашений. Ему не хотелось соглашаться на роль, навязываемую обществом: мол, располагая девяноста килограммами плоти, вытянутыми в высоту на метр девяносто четыре, да еще обтянутыми черной кожей, прямая дорога тебе в большой спорт, парень! Пит предпочел приналечь на учебу, чтобы защитить сначала диплом, а затем еще пару диссертаций и удостоиться двух ученых степеней, а там уже подвернулась хорошо оплачиваемая должность, связанная с вычислительной техникой, – где, как не в компьютерной индустрии ценятся мозги? Вот он и стал частью огромного интеллектуального резервуара этой отрасли.

Теперь он был жизненно необходим экспедиции Харри. Пит следил за исправностью электронного оборудования, собирающего научные данные для базовой станции Эджуэй, и к тому же не только знал толк во всяких тротилах-динамитах, но и сам изобретал их своими руками, делал взрывные устройства так, что если, не дай бог, стрясется что-то неладное, вполне полагаться можно было только на него. А громадная физическая сила Пита на не очень-то гостеприимной верхушке планеты служила немалым богатством.

Пока Пит вытаскивал бур из скважины, Харри с Клодом успели снять с санок, которые таскал за собой на буксире один из снегоходов, удлинительную насадку в девяносто один сантиметр. Потом они навинтили ее на шток бура, который оставался в скважине, и только участок с резьбой выдавался наружу.

Затем Клод опять запустил генератор.

Пит, навалившись на бур, вогнал его на место, потом, без зажимного ключа, крутанул рукой патрон, добиваясь того, чтобы цанги надежно обхватили шток, и очень быстро закончил бурение. Скважина глубиной более чем в двадцать шесть метров была готова. Оставалось только запихать в ее днище цилиндрический тубус со взрывчаткой.

Пока механизмы ревели и скрежетали, Харри глядел в небо. За какие-то считаные минуты погода настолько ухудшилась, что было о чем тревожиться. Все вокруг потемнело, но лучи блеклого света все же пробивались сквозь низкие тучи. А через секунду все изменилось, снега с неба нападало столько, что ничего похожего на облачный покров нельзя было увидеть из-за этого хрустального ливня. Сам снег, валящийся с небес, тоже успел перемениться: уже не было не только снежинок, но даже снежные хлопья как-то съежились, затвердели и походили теперь больше на мелкий град. Эти заостренные снежные градины больно царапали смазанное смягчающим кремом лицо Харри. Ветер усиливался, сейчас он дул, наверное, со скоростью миль двадцать в час[3], а выводимая воздушным потоком песнь все более походила на погребальную элегию. Во всяком случае, радости этот унылый вой не внушал.

Чувство близкой беды никак не проходило. В нем не было никакой определенности, оно, это предчувствие, как-то расплывалось и расползалось, но не исчезало совсем.

Когда он был мальчиком и жил на ферме, ему и в голову не приходило, что приключение – это тяжелая работа, подчас сопряженная с опасностями. Но что для ребенка опасность? Она превращает приключение во что-то еще более желанное и привлекательное. Но вот он вырос, повзрослел, успел похоронить и отца, и мать, которые очень тяжело болели перед смертью, да и еще кое-что узнал о неистовстве и тяге к насилию на этом свете, так что с романтическими представлениями, пытающимися окутать смерть человеческую каким-то возвышенным ореолом, он давно распрощался. И все равно, признавался себе Харри, иногда он с ностальгической тоской вспоминал – понимая, впрочем, что в тоске этой есть что-то нездоровое, если не извращенное – об утраченной невинности, позволявшей почувствовать приятную дрожь в смертельной опасности, ощутить даже упоение от сознания, что вот сейчас, сию минуту, тебя, быть может, подстерегает гибель.

Клод Жобер придвинулся к Харри и, склонясь к его уху, силился перекричать вой бури и рев бурильной установки:

– Ладно, Харри. Скоро будем на базе. А на станции Эджуэй и коньяку хватит, и в шахматишки сыграть можно, и Бенни Гудмена завести – есть у них такой компакт-диск. Уют, мир и покой.

Харри Карпентер кивнул. Но продолжал пытливо вглядываться в небо.

12 ч. 20 мин

В рубке дальней связи станции Эджуэй было одно-единственное окошко, у которого и стоял сейчас Гунвальд Ларссон и нервно покусывал некурящуюся трубку, оттого что буря за окном стремительно набирала силу. По лагерю прокатывались неугомонные волны поднятого в воздух снега, похожие на какой-то призрачный прибой, бьющий в берег давным-давно высохшего древнего моря. Полчаса назад он соскоблил наледь на наружном – третьем по счету – стекле этого самого окошка, но мороз уже успел разрисовать его новыми причудливыми узорами. Правда, пока роскошные перья и дивные цветы еще не накрыли собой среднюю часть стекла, можно было разобрать, что творится за стенами станции. Но через час этот «глаз» радиорубки ослепнет из-за бельма наледи.

Место, служившее Гунвальду наблюдательным пунктом, слегка возвышалось над ледовой равниной, и, может быть, еще и потому станция Эджуэй казалась отсюда такой обособленной и при этом дерзко противостоящей всему, что ее окружало; так, наверное, мог бы выглядеть единственный форпост землян на далекой и очень чужой планете. Все кругом было белым, серебряным или алебастровым, и только лагерь пришельцев предлагал взгляду кричащие краски.

Шесть выкрашенных в ярко-желтый цвет домиков – зауряднейшая продукция фирмы «Ниссэн» – были доставлены сюда в разобранном виде по воздуху, что потребовало немалых трудов и ощутимых затрат. Полезная площадь одноэтажной секции составляла двадцать восемь квадратных метров – прямоугольник двадцать на пятнадцать футов, то есть четыре с половиной на шесть с небольшим метров. Стенка собиралась из нескольких листов металла, между которыми помещались уплотнительные прокладки из слабо проводящего тепло пенистого пластика. Стены навешивались на решетчатый каркас, а утяжеленные полы крепились к «башмакам», которые загонялись глубоко в лед. Но тем не менее домики эти все же были достаточно прочны и надежно укрывали от ветра и холода.

Чуть меньше чем в сотне метров к северу от базового лагеря одиноко стояла еще одна постройка, где разместился склад топлива для двигателей электрогенераторов. Топливо этим движкам нужно было дизельное, а оно хотя и могло гореть, но взрывоопасности не представляло, так что угроза пожара могла считаться почти нулевой. И все равно одна только мысль о застигающем врасплох пожаре, который идет понизу и захватывает, с каждым новым порывом арктического ветра, все новые площади, приводила в ужас – тем более что тушить пожар было нечем: вода застыла, кругом – только бесполезный лед, – и потому избыточная осторожность не только не оспаривалась никем, но даже приветствовалась: уверенность в пожаробезопасности умиротворяла.

Но покой в душе Гунвальда Ларссона сменился тревогой еще несколько часов назад, и виной тому был вовсе не страх перед пожаром. Землетрясения, вот что его страшило. Особенно землетрясения океанические.

Отец его был шведом, мать – датчанкой. В молодости он хорошо ходил на лыжах и, выступая за шведскую сборную на двух Олимпиадах, даже заработал для своей страны одну серебряную медаль. Он был горд тем, что унаследовал от предков и заботливо лелеял в себе невозмутимость скандинава; как правило, ему удавалось хранить в душе холодноватое безмятежное спокойствие, что он и демонстрировал внешнему миру. Обычно, если не надо было работать на улице, он надевал на себя слаксы и какой-нибудь пестрый лыжный свитер. Вот и сейчас его можно было принять за беззаботного альпиниста или горнолыжника, блаженствующего в охотничьем шале в горах после замечательного дня, проведенного на крутых склонах, уж слишком не похож он был на полярника с затерянной научной станции, закинутой на обледеневшую верхушку планеты. Хотя, разумеется, он был именно одиноким полярником, да еще мучающимся томительным ожиданием сокрушительного удара жестокой стихии.

Кусая чубук трубки, он отвернулся от заледенелого окна и недовольным взглядом обвел компьютеры и прочее электронное оборудование, предназначенное для сбора и обработки научных данных. Все эти умные устройства были столь многочисленны, что на трех стенах рубки не оставалось ни единого места, свободного от вычислительной техники.

Вчера, еще до обеда, Харри с товарищами отбыли к югу, поближе к кромке ледового поля, оставив на станции одного Гунвальда. Ему положено было отвечать на радиообращения и следить за эфиром. Не в первый раз все участники экспедиции покидали базу ради экспериментов со льдами, оставляя на станции Эджуэй дежурного, но до сих пор в такой роли Гунвальду выступать не приходилось. После стольких недель жизни бок о бок с товарищами Гунвальд очень радовался случаю побыть в одиночестве.

Но вот когда вчера в четыре пополудни сейсмографы Эйджуэя зарегистрировали первый толчок, Гунвальд искренне желал, чтобы его товарищи по экспедиции не слишком рисковали и не добирались бы до самого края полярной шапки, где вечные льды соприкасаются с морем. В четыре четырнадцать о подземном толчке сообщили по радио из столицы Исландии Рейкьявик и из норвежского города Хаммерфест. На морском дне в сотне километров к северо-востоку от исландского городка Рейвархёбн наблюдались заметные оползни. Толчок произошел в месте, накладывающемся на карте на ту самую цепочку взаимосвязанных сбоев, произведших более тридцати лет назад серию вулканических извержений в Исландии. На этот раз никаких серьезных несчастий на суше, окаймляющей Гренландское море, замечено не было, хотя колебания почвы доходили до внушительной отметки в 6,5 балла по шкале Рихтера.

Тревога Гунвальда только усилилась, когда до него дошло, что зарегистрированное землетрясение может оказаться не одиночным происшествием и даже не главным событием. У него были веские причины подозревать, что этот толчок должно воспринимать как предупреждение, как первенца из ряда куда более серьезных передвижений в земной коре.

Среди задач, которые вошли в исследовательские планы экспедиции, числилось и изучение колебаний океанического дна, с тем чтобы побольше узнать и о связывающихся в цепи геологических сдвигах и деформациях под толщей океанской воды, и более точном местонахождении отдельных разрывов и прочих участков подобных субокеанических цепочек. Ведь когда в океан станут выходить десятки больших кораблей для буксировки исполинских айсбергов в южные воды, то командам этих судов будет необходимо знать, не помешают ли их путешествию какие-нибудь потрясения вроде подводных землетрясений, порождающих, как правило, огромные волны в океане. Любое цунами – огромный водный вал, рождающийся над эпицентром мощного землетрясения на дне океана и распространяющийся затем по его поверхности – может сокрушить даже очень большое судно, хотя такие огромные волны в открытом море кораблю не так опасны, как они опасны для того же корабля, но вблизи берега.

Ему должно было бы доставить удовольствие сознание собственного везения: ведь он находится чуть ли не рядом с очагами тектонических сдвигов, образующими сеть разломов под водами Гренландского моря, да еще может снимать характеристики и строить графики крупных колебаний земной коры, происходящих неподалеку. Но это его совсем не радовало.

Имея в распоряжении канал спутниковой связи, Гунвальд мог выйти на любой из компьютеров, подключенных ко всемирной информационной сети «Инфонет», – надо только, чтобы ЭВМ нужного абонента сети была включена и находилась в диалоговом режиме. Хотя географически он и был оторван от человечества, спутники связи, модемы и прочее телекоммуникационное оборудование обеспечивали для него доступ практически ко всем базам научных данных и к любому программному обеспечению, которые только существуют в каком-либо из городов планеты.

Вчера, например, он воспользовался спутниковым каналом, чтобы привлечь к анализу полученных на Эджуэе сейсмических данных о последнем из происшедших поблизости землетрясений весьма мощные информационные ресурсы. То, что он узнал в результате этого предприятия, и вывело его из равновесия.

Громадная энергия сдвига в земной коре высвобождалась не столько продольными перемещениями морского дна, сколько в неистовом рывке поддонной толщи вверх. А как раз деформации такого рода и являлись наиболее опасными, поскольку сдвиг в одном тектоническом очаге передавался по цепочке к другим очагам, вызывая в них подобные же деформации, то есть, проще говоря, новые землетрясения. Судя по карте, новые точки неизбежной серии подводных толчков находились восточнее очага, в котором случилось первое землетрясение.

Самой станции Эджуэй непосредственно ничего как будто не грозило. Если даже неподалеку и «поползет» морское дно, то сопутствующее оползню цунами, конечно, прокатится возле полярной шапки и лизнет ее край, оставив после себя кое-какие перемены: во-первых, наверняка появятся новые торосы и глубокие расселины и трещины. Если же землетрясение будет связано с подводной вулканической активностью, что означает выбросы с морского дна многих миллионов тонн расплавленной лавы, то, быть может, в ледовом куполе планеты появятся проталины теплой, а то и горячей воды. Но приполярные просторы почти не переменятся, а уж вероятность какого-то ущерба, нанесенного могучими передвижениями огромных масс вещества их базе, вообще-то невелика. Не говоря уже о гибели станции.

Так что Гунвальд особенно не беспокоился о своем благополучии. Но над остальными членами экспедиции нависла опасность. Ведь цунами, прокатившись по краю полярной шапки, не только соорудит новые торосы и трещины, но может вдобавок отгрызть добрый кус ледового поля. И на этой нечаянно образовавшейся льдине, которую, естественно, потащит в открытое море, вполне могут оказаться Харри и его товарищи. Громадная глыба льда обрушится в море, и его коллеги будут в ужасе наблюдать, как из-под их ног уходит прочный лед, а море – черное, холодное, гибельное – встает стеной.

Вчера, в девять вечера, через пять часов после первого толчка, произошло второе землетрясение – 5,8 балла по шкале Рихтера – уже в ином месте: тектонический импульс пошел вдоль цепи разломов. На этот раз страшный сдвиг морского дна образовался в ста семидесяти километрах к северо-востоку от Рейвархёбна. Эпицентр второго толчка придвинулся к станции Эджуэй на сорок шесть километров по сравнению с первым землетрясением.

Гунвальда вовсе не утешало то, что второй толчок оказался слабее первого. То, что сила сдвига земной коры упала, вовсе не должно было означать, что последний толчок был лишь отголоском первого. Возможно, что оба слабых землетрясения были лишь предварительными смещениями коры, предшествовавшими главному, мощному землетрясению.

Во время холодной войны Соединенные Штаты внедрили в шельф[4] Гренландского моря цепочку чрезвычайно чувствительных акустических мониторов. Подобные следящие устройства устанавливались военным ведомством США и в иных местах, во всех тех районах мирового океана, которые имели важное стратегическое значение. Они обнаруживали любое, пусть даже почти бесшумное перемещение подводных объектов, в частности, вражеских атомных подлодок, особенно подлодок, оснащенных ядерным оружием. После краха Советского Союза на это хитроумное оборудование была возложена еще одна обязанность: акустические мониторы продолжали следить за подводными лодками, но наряду с этим они еще и собирали данные для ученых. Вот и теперь, вслед второму толчку почти все глубоководные станции, слушавшие море близ Гренландии, передавали слабый, но почти непрерывный низкочастотный сигнал, похожий на глухое ворчанье или на отдаленные раскаты грома, который свидетельствовал об упругой деформации в поверхностных отложениях.

Ситуация напоминала игру в домино: костяшки неторопливо ложились друг к другу. И их цепочка двигалась к станции Эджуэй.

За последние шестнадцать часов Гунвальду приходилось не столько раскуривать свою трубку, сколько нервно грызть ее чубук. Его не покидало чувство тревоги.

Вчера, в девять тридцать вечера, когда по радио пришло подтверждение местонахождения и силы второго толчка, Гунвальд постарался связаться со временным лагерем, разбитым в десяти километрах к юго-западу от базы. Он сообщил Харри о землетрясениях и объяснил ему, чем опасно пребывание на самой кромке полярного льда.

– Ну, у нас есть задание, а работу надо выполнять, – только и сказал на его предостережение Харри. – Сорок шесть зарядов уже на месте, все заведено, и часовые механизмы уже тикают. Вытащить их из льда, до того как они бабахнут, крайне сложно. А если мы не станем завтра устанавливать остающиеся четырнадцать взрывпакетов, то скорее всего у нас получится совсем не тот айсберг, который мы хотели произвести на свет. А это значит, что вся наша затея пойдет насмарку. Понятно, что об этом даже речи быть не может.

– По-моему, все следовало бы обдумать еще раз потщательнее.

– Да ну. Проект такой дорогой, нечего и думать что-то ломать только потому, что, быть может, нам грозит землетрясение. За все уплачено. И такие деньги! Другого раза не будет – мы просто не сумеем начать все сначала.

– Может, ты и прав, – не стал спорить Гунвальд, – но мне ваша затея не по душе.

Послышались помехи – давало себя знать статическое электричество, – сухие кристаллики льда терлись друг о друга. Харри, пробившись сквозь сухие щелчки, произнес:

– А ты думаешь, мне нравятся все эти пируэты? Ты можешь сказать что-нибудь про то, сколько времени все это займет? Ну когда этот большой сдвиг пройдет наконец по всей цепи разломов?

– Знаешь, об этом можно только гадать. Несколько суток, может, недель, а то и месяцев.

– Вот видишь. Значит, времени у нас более чем достаточно. Черт, это может затянуться.

– Но может произойти и много быстрее. За считаные часы.

– В другой раз. Второй толчок был куда слабее первого, правда? – оживился Харри.

– Но тебе же хорошо известно, что это совсем не обязательно просто реакция на первый толчок. Очень возможно, что перед нами разворачивается процесс. Третий раз может тряхнуть и слабее, и сильнее, чем в первый и во второй.

– Как бы то ни было, – отвечал Харри, – тут, где мы теперь находимся, под нами толстый лед, он уходит вглубь на двести метров, а то и больше. И так просто его не расколешь – это не первый ледок на только что замерзшем после первых заморозков пруду.

– И все равно я бы очень вам советовал назавтра свернуть все свои дела там как можно быстрее.

– На этот счет можешь не беспокоиться. Поживешь в этих проклятых иглу денек, и самая паршивая рубка на Эджуэе покажется роскошной, как дорогой номер в гостинице «Ритц-Карлтон».

После сеанса связи Гунвальд Ларссон решил отдохнуть. Спалось ему скверно. В кошмарных снах он видел, как мир раскалывается на куски и эти огромные глыбы летят во все стороны, унося его в холодную, бездонную пропасть.

В семь тридцать утра, когда Гунвальд брился, а дурные сны еще не улетучились из памяти, сейсмограф зарегистрировал третий толчок: 5,2 балла по Рихтеру.

На завтрак он выпил только чашечку черного кофе. Есть совсем не хотелось.

В одиннадцать часов последовало четвертое землетрясение, всего в трехстах двадцати километрах к югу: 4,4 по шкале Рихтера.

Его нисколько не радовало, что каждый новый толчок был много слабее предыдущего. Похоже, земля просто собиралась с силами, приберегая энергию для заключительного могучего удара.

В пятый раз земля содрогнулась в 11 ч. 50 мин. Эпицентр находился примерно на сто восемьдесят километров южнее станции. Куда ближе, чем в прошлый раз. Можно сказать, трясет в прихожей Эджуэя: 4,2 по Рихтеру.

Он вызвал по каналу связи временный лагерь, и Рита Карпентер заверила его, что они снимаются с кромки полярной шапки и покинут ее к двум часам дня.

– Погода помешать может, – обеспокоенно заметил Гунвальд.

– Тут снег пошел, но мы надеемся, что это только местная метель.

– Боюсь, что это не так. Пурга смещается в разные стороны и набирает силу и скорость. После обеда выпадет очень много снега.

– Ну, в четыре мы уже наверняка будем на станции Эджуэй, – только и сказала она. – А может, и побыстрее управимся.

На двенадцатой минуте пополудни произошел очередной обвал морского дна на прибрежном шельфе в ста шестидесяти километрах южнее Эджуэя: 4,5 по шкале Рихтера.

Теперь, в 12 ч. 30 мин., когда Харри с товарищами должны закладывать в лед последний взрывпакет, Гунвальд Ларссон сжимал зубами чубук своей давно неразжигавшейся трубки с такой силой, что надави он еще чуток, и трубка раскололась бы.

12 ч. 30 мин

Почти в десяти километрах к югу от станции Эджуэй был разбит временный лагерь. Под стоянку выбрали плоскую площадку голого льда с подветренной стороны тороса, так что ледяная гряда защищала лагерь пришельцев от ветра, чаще всего дующего в этих местах и сформировавшего гряду.

Иглу, на которые жаловался Гунвальду Харри, не пришлось ни вырубать изо льда, ни складывать из снежных кирпичей. Они были привезены их обитателями с собой. Это были надувные, похожие на резиновые лодки, домики, стенки которых, походившие на стеганое одеяло, изготавливались из прорезиненного нейлона. Три таких временных жилища поставили дугой, выпуклостью своей обращенной к отстоящему метров на пять и вознесшемуся метров на пятнадцать гребню тороса. В середине дуги ставились снегоходы. Иглу по форме напоминало скорее шатер или чум высотой почти в два с половиной метра и диаметром в три и семь десятых метра. Каждый такой чум надежно крепился ко льду длинными колышками, вкручивавшимися в лед, как шурупы в фанеру, и заканчивавшимися ушками для канатов. И если стенка иглу по виду напоминала ватное одеяло, то подушкообразный пол настилался из одеял как таковых: облегченные одеяла прокладывались слоями плохо проводящей тепло пленки. Печки, занимавшие мало места и питавшиеся дизельным топливом, держали внутреннюю температуру на отметке в пятьдесят градусов по Фаренгейту, то есть около десяти по Цельсию. Конечно, такое жилье выглядело не особенно уютным или хотя бы просторным и теплым, но, в конце концов, много ли нужно закаленным полярникам, выехавшим на пару дней с более комфортабельной базы? К тому же им предстояло по большей части пребывать на воздухе, возясь со взрывчаткой.

На такой же плоской площадке, как и та, на которой разбили лагерь, но расположенной метра на полтора повыше и метров на девяносто южнее, изо льда торчала почти двухметровая стальная труба, так сказать, местная метеостанция: на трубе были закреплены термометр, барометр и анемометр.

Рукой в тяжелой перчатке Рита Карпентер стала стряхивать снег – сначала со своих больших очков, защищавших глаза от света и холода, а потом с метеоприборов, закрепленных на мачте-трубе. Смеркалось, и потому она светила фонариком, чтобы считать показания приборов о температуре, давлении воздуха и скорости ветра. Эти данные восторга у нее не вызвали. Близкой бури как будто ожидать не приходилось, по крайней мере, как утверждал прежний прогноз, до шести вечера сильная пурга не должна была разгуляться, но теперь получалось, что стихия как бы решила ужесточиться и показать свою мощь, прежде чем мужчины, справившись с заданием, успеют вернуться на станцию Эджуэй.

Неловко ступая по сорокапятиградусному склону между приподнятой повыше площадкой и более обширным полем голого льда внизу, Рита поспешила к лагерю. Походка ее не могла не быть неуклюжей, потому что на ней были надеты все обеспечивающие выживание предметы: вязаное нижнее белье с теплоподогревом, две пары носков, сапоги на теплой шерстяной подкладке, костюм из тонкой шерсти, поверх его стеганый нейлоновый костюм с электроподогревом, на который Рита надела подбитую мехом куртку. Лицо – от подбородка до больших солнцезащитных очков – закрывала вязаная маска, а поверх ее Рита натянула меховой капюшон, застегивающийся под подбородком, и, разумеется, теплые перчатки. Здешняя погода была настолько безжалостной, что сохранить тепло тела можно было, только расставшись с мечтами об изящной поступи: неуклюжесть, безобразность, неудобства – эти тяготы входили в цену, которую надо было платить за возможность выжить.

Хотя Рита еще совсем не замерзла, все же укусы колючего ветра да зрелище бесплодного пейзажа заставили ее поежиться. Они с Харри по своей воле выбрали такую работу, на которой, в силу профессионального долга, приходилось проводить добрую долю жизни в подобных местах Арктики и Антарктики. Правда, она не разделяла любовь мужа к огромным открытым просторам, к одноцветным видам, к почти всегда темному небу, сходство которого с куполом представлялось очевидным, не говоря уже о первобытных бурях. В сущности, если что и заставляло ее вновь и вновь возвращаться в подобные полярные регионы, так это прежде всего понимание, что эти холодные просторы ее пугают.

С той самой зимы – Рите тогда было шесть лет – она упрямо отказывается сдаваться любому страху, пусть даже все говорит за то, что на этот раз надо бы отступиться…

Вот и теперь, когда она уже подходила к иглу, стоявшему с западного края лагеря, подталкиваемая ударами ветра, походившими на удары в спину молотком или тумаками, ее вдруг охватил такой ужас, что впору было рухнуть на колени: наступила физическая реакция. Криофобия: боязнь льда и мороза. Фригобофобия: боязнь холода. Хионофобия: боязнь снега. Рита знала эти мудреные слова потому, что сама страдала всеми тремя недугами, пусть и не в очень острой форме. Из своего опыта, извлеченного из нередких столкновений с тем, что порождало в ее душе тревогу, к примеру, из переживаний прививки против гриппа, она вынесла твердую уверенность, что все, чем грозят подобные случаи, сводится, как правило, к мелким неудобствам, проходящей неловкости, и очень редко в самом деле может стрястись что-то по-настоящему страшное. Бывало, правда, что над нею брали верх такие воспоминания, от которых не удавалось укрыться ни за какими рассуждениями о сколь угодно большом количестве прививок. Вот и сейчас так. Взбаламученное белесое небо словно готовилось обрушиться вниз со скоростью свободно падающего камня, и, несомненно, эта глыба безжалостно расплющит ее. Казалось, что и воздух, и тучи, и сыплющий с неба снег вот-вот превратятся в исполинскую мраморную скалу, чтобы раскатать ее по морозной, бесплодной, бесполезной равнине. Ее сердце заколотилось сильно и часто, потом еще сильнее и еще чаще, потом еще быстрее, пока эта неистовая каденция безумного барабанщика, становившаяся в ее ушах все громче, громче, громче, наконец не поглотила просто утонувший в этих грохочущих раскатах громко причитающий вой ветра.

У входа в иглу Рита остановилась, стараясь вновь почувствовать твердь под своими стопами: она не хотела бежать от того, что ее пугало. Она домогалась от себя выдержки, чтобы вынести затерянность в этом мутно-блеклом, закутанном в унылый саван безрадостном царстве – как тот, кто безо всякой на то разумной причины должен заставить себя завести песика и через силу полюбить свою животину – иначе ему вовек не избавиться от своих страхов.

Эта самая затерянность и была, по сути дела, той стороной житья в Арктике, которая более всего прочего тяготила Риту. В ее сознании, с шестилетнего возраста, зима навсегда неразрывно увязывалась с чувством страшного одиночества, переживаемого умирающим существом, с посеревшими и искаженными смертью лицами мертвецов, с замерзшими и остекленевшими взглядами ничего не видящих мертвых глаз, с кладбищами, могилами и обессиливающим, удушающим отчаянием.

Она дрожала так сильно, что лучик ее фонарика прыгал на снегу у ее ног.

Отвернувшись от убежища, она обратила лицо не навстречу ветру, но встала под углом к нему и принялась вглядываться в узкую ровную площадку, расположенную между плато, из которого торчал шест с подвешенными на нем метеоприборами, и ледяной грядой. Вечная зима без тепла, утешения или надежды.

Да, эта земля требовала, чтобы ее уважали, – ладно, буду. Но это же земля, не зверь, значит, у нее нет никакого сознания или понимания. И значит, и хотения. Выходит, эта земля вовсе не собирается вредить Рите.

Рита глубоко вздохнула и стала ритмично дышать через свою вязаную маску.

Чтобы задавить страх перед полярной шапкой, она сказала себе, что есть у нее заботы и поважнее, и одна из них ожидает ее в иглу. Франц Фишер.

Знакомство с Фишером произошло у нее одиннадцать лет тому назад, вскоре после защиты докторской диссертации. Новая ученая степень позволила ей занять первую для себя научную должность в подразделении корпорации «Интернэшенал Телефон энд Телеграф». Франц уже работал тогда на ИТТ. Он был привлекателен и не лишен обаяния, особенно тогда, когда находил нужным не скрывать это, и они были вместе почти два года. Их связь нельзя было назвать ни безмятежной, ни бесстыдной, ни чистым развлечением. Особенной любви тоже как будто не существовало. Как бы то ни было, она с ним никогда не скучала. Расстались они девять лет назад, как раз должна была выйти из печати ее первая книга, и стало ясно, что Францу всегда будет как-то не по себе рядом с женщиной, не уступающей ему ни в профессиональном, ни в интеллектуальном отношении. Он думал, что будет лидером в их отношениях, а ей совсем не хотелось подчиняться. Тогда ей пришлось оставить его, чтобы, познакомившись с Харри, выйти год спустя замуж и в замужестве не оглядываться в прошлое.

Коль скоро он вошел в жизнь Риты после Франца, то, полагал Харри в своей неизменно милой и весьма рассудительной манере, все былое его не касается. За свое семейное благополучие он не боялся и был уверен в себе. Даже зная об отношениях своей жены с Францем, а может быть, именно поэтому, он настоял на включении Фишера в число участников экспедиции: мол, станции Эджуэй без главного метеоролога никак нельзя, а лучше немца с такой работой никто не сладит.

Наверное, это был тот самый редкий случай, когда неразумная ревность могла сослужить Харри – да и всем им – лучшую службу, чем разумная рассудительность. Видимо, стоило предпочесть очень хорошее самому лучшему.

И девять лет спустя Франц упрямо держался роли оскорбленного и покинутого любовника. Нет, он не бывал ни холоден, ни груб, напротив, он намеренно подчеркивал, что коротает уединенные ночи в спальном мешке, лелея и ублажая свое жестоко разбитое сердце. Он никогда не заговаривал о прошлом, не выказывал неподобающего интереса к Рите и вообще не позволял себе ничего такого, что можно было бы счесть не совсем джентльменскими манерами. Но все равно, на полярном форпосте обитать приходилось в такой тесноте, в такой близости друг от друга, что та тщательность, с которой он выставлял напоказ свою уязвленную гордыню, действовала не менее разрушительно, чем громогласные оскорбления.

Выл ветер, со всех сторон валил снег, везде, куда ни погляди, был лед, как это и полагалось тут с незапамятных времен – понемногу ее сердце переходило на обычный для себя темп. И дрожь утихла. И ужас пропал.

Она опять победила.

Войдя наконец в иглу, Рита увидела Франца: он складывал приборы и инструменты в картонный ящик. Верхние сапоги, верхнюю куртку и перчатки он снял. Франц не осмеливался работать до седьмого пота и, занимаясь чем-то, делал свое дело с прохладцей: после напряжения может воспоследовать озноб, а мерзнуть, пусть даже в термокостюме, ему не хотелось. Не говоря уже о потерях драгоценного тепла вне помещения. Франц поднял глаза на вошедшую Риту, кивнул и опять занялся упаковкой инструмента.

В нем чувствовались особая притягательность, некий магнетизм, и Рите теперь было понятно, почему ее потянуло к нему тогда, когда она была моложе. Красивые белокурые волосы, глубоко посаженные темные глаза. Он был невысокого роста, чуть выше ее, но в свои сорок пять лет Франц оставался стройным и гибким, как юноша.

– Ветер поднялся, уже почти одиннадцать метров в секунду, – проговорила Рита, откидывая капюшон и стаскивая защитные очки. – А температура опустилась до минус двадцати трех по Цельсию. И продолжает падать.

– А когда дует ветер, непременно становится холоднее. Что ж, когда надо будет сворачивать лагерь, будет, пожалуй, минус тридцать, а то и похолоднее. – Произнося это, он не подымал глаз. Словно с собой разговаривал.

– Да с этим-то у нас все получится, как надо.

– При нулевой видимости?

– Так скверно будет еще не скоро.

– Ты не знаешь еще, что такое эта полярная погода, а я знаю. Выгляни-ка еще раз наружу, Рита. Этот фронт бури набирает силу куда быстрее, чем предсказывали прогнозы. Мы и оглянуться не успеем, как все кругом нас станет бело.

– Знаешь, Франц, если честно, то твоя мрачная тевтонская натура…

И тут снизу раздался мощный громоподобный гул, и по полярной шапке пошла судорога. К глухому рокоту присоединились высокие, едва слышные, взвизгивающие писки – это терлись друг о друга десятки смежных ледяных плит и слоев.

Рита оступилась было, но удержалась на ногах, покачнувшись так, как будто поезд уже пошел, но она успела вскочить на подножку.

Рокот очень скоро стал стихать, а потом и вовсе сошел на нет.

Вернулась благословенная тишина.

Франц, наконец, встретился с нею глазами. И, откашлявшись, спросил:

– Что, напророченное Ларссоном большое землетрясение?

– Да нет. Уж слишком слабый был толчок. Главный обвал на этой цепочке тектонических разломов должен оказаться куда мощнее. Тогда тряхнет сильнее, чем во время любого из малых землетрясений близ любого разлома в цепи. А этот толчок такой слабый, что его и на шкалу Рихтера пристроить нельзя.

– Предварительное сотрясение коры?

– Может, и так, – не стала вдаваться в рассуждения Рита.

– А когда нам ждать главного события?

Она пожала плечами:

– Может, никогда. Может, сегодня ночью. Может, через минуту.

Корча рожи, он продолжал складывать инструмент в коробку из водостойкого картона.

– А ты еще что-то говоришь про мою унылую натуру.

12 ч. 45 мин

Не имея возможности отойти от освещенных пятен, высвечиваемых на льду световыми конусами, исходящими от фар двух снегоходов, Роджер Брескин и Джордж Лин все же завершили установку радиопередатчика, вколотив в лед четыре колышка, каждый длиной в шестьдесят сантиметров, и закрепив на них передающее устройство. Теперь оборудование оставалось только проверить, и потому передатчик был включен в рабочий режим. Их длинные изгибающиеся тени выглядели так причудливо и так искажались с каждым наклоном тела, что можно было принять их за дикарей, поклоняющихся какому-то идолу, а завораживающая песнь ветра могла быть понята как глас божества, которому возносили молитвы эти уродливые идолопоклонники.

Даже слабое сумеречное свечение зимнего полярного неба к этому времени уже исчезло, словно испугавшись мороза. Если бы не фары снегоходов, видимость упала бы метров до девяти, если не меньше.

Утром ветер казался бодрящим и освежающим, однако, набирая все большую скорость, воздушный поток становился все более враждебным пришельцем, грозя им погибелью. В этих широтах достаточно сильные порывы ветра постепенно, слой за слоем, преодолевали и такие преграды, которые люди называли теплоизоляцией или полярным термокостюмом. И, значит, холод понемногу пробивался к телу укутанного в кучу одежек полярника. Снежок, который совсем недавно падал так красиво и так тихо, теперь сильно смещался ветром. Казалось, траектория его падения параллельна ледяной плоскости под ногами, так что даже непонятно было, почему это снегу внизу все прибывает и прибывает. Дуло с запада, и так мощно, что полярникам приходилось каждые пять-шесть минут прекращать работу, чтобы почистить защитные очки и стряхнуть со своих вязаных масок, закрывавших лица от шеи до самых глаз, налипший снег, еще не успевший превратиться в наледь.

Стоя позади фар, лучившихся янтарным светом, Брайан Дохерти только уворачивался от ветра. Шевеля пальцами рук и ног, чтобы хоть как-то отогнать холод, он думал о том, как же это его угораздило забраться в этот богом забытый край. Он же – нездешний. Да и нет тут здешних. Никогда не доводилось ему видывать прежде столь бесплодных и безжизненных мест; даже самые пустынные пустыни все же не были настолько мертвы, как полярная шапка планеты. Любая подробность здешнего пейзажа беззастенчиво напоминала, что вся жизнь и все, что в ней есть, не более чем канун или преддверие неминуемой и вечной смерти. Порой Арктика настолько обостряла его чувства, что, глядя на лица товарищей по экспедиции, он видел их черепа.

Становилось понятным, зачем он потащился на полярную шапку: он ведь искал приключений, риска и смертельных опасностей. По крайней мере, это он о себе знал, хотя ни разу и не пробовал покопаться в себе, чтобы выяснить, почему и откуда взялась эта одержимая тяга к гибельному риску.

Как бы то ни было, он имел достаточно причин оставаться в живых. Он был молод, красив и на Квазимодо из романа Гюго не походил, да и вообще, он любил жизнь. И еще, что, кстати, немаловажно, он вырос в очень богатой семье, и месяцев через четырнадцать ему будут вручены бразды правления собственностью, оцениваемой в тридцать миллионов долларов. Он станет попечителем интересов тех, кто, собственно, владеет этим огромным имуществом. У него не было ни малейшего понятия, что он станет делать с этими чертовыми деньгами, но сознание, что все это богатство достанется ему, грело его душу.

Да чего уж там, слава, которую заслужили его предки и всеобщее благоволение к клану Дохерти способны распахнуть перед ним такие врата, которые не пробьешь никакими деньгами. Дядя Брайана, во время оно – президент Соединенных Штатов, погиб от снайперской пули. Отец Брайана, сенатор от штата Калифорния, тоже едва не погиб во время первичных выборов, но пули злоумышленника лишь покалечили его. О трагедиях, постигших клан Дохерти, судачили бесчисленные журналы, эту тему выносили на обложки самые разные издания, от красочного «Пипл» и рассчитанного на домохозяек «Гуд Хаузкипинг» до легкомысленного «Плейбоя» и роскошного «Винити Фэйр».

Когда-нибудь потом и Брайан может попробовать себя в политике, если только захочет. Но пока он еще слишком юн для такого рода карьеры, тем более что надо будет принять на себя немалую ответственность и предстать лицом к лицу перед всем тем, что уже стало неотъемлемым от истории его рода и семейных преданий. В сущности, он увиливал от этого тяжкого долга, отмахиваясь от любых мыслей на этот счет. Четыре года назад его отчислили из Гарварда – в университете, где он якобы изучал право, он продержался только восемнадцать месяцев. С тех пор он вольно странствовал по всему свету, этаким «тунеядцем», транжирящим свою жизнь и свое состояние посредством кредитных карточек «Америкен Экспресс» и «Карт-Бланш». Приключения, сопутствовавшие его потугам «убежать от общества», вновь и вновь выносили его имя на первые полосы газет всех материков. Он пробовал себя в роли тореадора на одной из предназначенных для боя быков площадок Мадрида. Во время африканского сафари, куда он отправился с намерением поохотиться не с ружьем, а с фотоаппаратом, он сломал руку, потому что носорог вздумал напасть на джип, за рулем которого находился молодой Дохерти. Идя вниз по течению одной из бурных и стремительных рек в штате Колорадо, он опрокинулся вместе с лодкой и едва не утонул. А вот теперь ему предстоит пережить долгую, немилосердно жестокую зиму в полярных льдах.

Его имя и несколько журнальных статей, которые он успел к этому времени напечатать, все же не давали ему достаточного права притязать на положение официального летописца экспедиции. Однако Фонд семейства Дохерти объявил о выделении 850 тысяч долларов США в качестве гранта, предоставляемого проекту Эджуэй, что практически гарантировало включение Брайана в исследовательскую команду.

По большому счету он как будто сумел добиться благожелательного отношения к себе. Единственное столкновение произошло как-то с Джорджем Лином, но и эта стычка вряд ли была чем-то посерьезнее, чем вспышкой дурного настроения. Да и ученый китаец извинился потом за свою несдержанность. Брайан по-настоящему увлекся замыслом, и его искреннее рвение снискало ему симпатию товарищей по предприятию.

Брайан полагал, что его интерес родился из осознания той правды, что сам он не в состоянии вообразить себя добровольно выбирающим такое тяжкое дело на всю жизнь и отдаваться ему всей душой, как работа, для которой, кажется, готовы пожертвовать чем угодно его новые товарищи. Хотя политическая карьера, можно сказать, была уготована ему с пеленок как законное наследство, Брайана смущали грязные интриги, неотъемлемые от ожидавшей его участи. Политика выдает себя за служение народу, но под этим таится испорченность могущественной власти. Все это – ложь, коварство, погоня за выгодой, самовозвеличение – подходит как работа разве что безумцу или корыстолюбцу. Еще мальчиком он всякого нагляделся в столице, имея возможность наблюдать Вашингтон изнутри, и увиденное навсегда отбило у него охоту искать свою долю в этом продажном городе. К несчастью, политика сумела заразить его неким цинизмом, почему любые свершения или достижения, будь то на политической арене или же вне ее, всегда представлялись ему сомнительными. Во всяком случае, ценность успеха никогда не казалась ему заведомо бесспорной.

Ему доставляло удовольствие сочинительство, процесс письма как таковой, и он рассчитывал разродиться тремя-четырьмя статьями о жизни Крайнего Севера. У него уже, по сути дела, набралось материала на целую книгу, которую ему все сильнее хотелось написать.

Родня его пребывала в уверенности, что Эджуэй увлек Брайана гуманитарным потенциалом, что мальчик серьезно задумался о своем будущем. Брайан не хотел разочаровывать близких, но они, конечно, зря тешили себя иллюзиями. Поначалу его потянуло в экспедицию только потому, что представился случай поискать новых приключений. Прежние же авантюры бывали, как правило, почти бессмысленными, а тут намечалось что-то серьезное.

А то, что и на этот раз все оказалось только приключением, в этом он уверял себя, наблюдая за тем, как Лин и Брескин проверяют передатчик. Это был просто еще один способ, еще одна дорожка, по которой можно сбежать еще на какое-то время, от раздумий о прошлом и будущем. Ну а что потом?.. Откуда эта решимость написать книгу?

Его спутники встали на ноги и принялись выковыривать снег из своих защитных очков.

Брайан подошел к ним поближе и поинтересовался, стараясь перекричать ветер:

– Готово?

– Добили, наконец! – ответил ему Брескин.

Передатчик, занимавший квадратную площадку размером шестьдесят один на шестьдесят один сантиметр, был способен находиться среди льдов и снегов многими часами, сохраняя полнейшую работоспособность. Устройство разрабатывалось специально для полярных широт, предусматривалось многократное резервирование, батарейный отсек, например, вмещал много сухих элементов, устанавливавшихся в карманы с многослойной изоляцией, первоначально предназначавшейся для космоса, – разработку заказало НАСА[5]. Передатчик должен был выдавать мощный сигнал – посылка длиной в две секунды, десять посылок в минуту – все время в течение срока службы батарей, то есть от восьми до двенадцати суток.

Когда сегмент ледового поля отколется по линии, вычерченной направленными взрывами почти с хирургической точностью, и, оторвавшись от полярной шапки, пустится в долгое самостоятельное плавание, то вместе с рукотворным айсбергом будет дрейфовать и испускающий сигналы передатчик. Сначала айсберг пройдет излюбленными плавучим льдом путями, известными как Айсберговый проход, а потом продолжит дрейф в водах Северной Атлантики. Там, в четырехстах семидесяти километрах к югу отсюда, уже ожидают два тральщика, приписанные к созданному ООН флоту Международного геофизического года. Приемники этих траулеров настроены на частоту передатчика, только что установленного Брескином и Лином. Затем геофизические спутники, выведенные на полярные орбиты, точно зафиксируют маршрут айсберга, пользуясь издревле известными приемами триангуляции – точек для этого достаточно: передатчик на айсберге, приемники на кораблях, спутники над головой. А потом можно будет узнать «свой» айсберг не только по точно установленному методами радиотриангуляции местонахождению, но и визуально: водостойкая, но хорошо и самопроизвольно расходящаяся по поверхности красная краска до встречи с тральщиками успеет расползтись по огромной площади, и это яркое пятно будет бросаться в глаза на белом фоне.

Основной целью эксперимента является уточнение существующего понимания, каким именно образом зимние морские течения влияют на траекторию дрейфующего льда. Прежде чем затевать воплощение в жизнь грандиозных планов доставки огромных ледяных глыб к побережьям, изнемогающим от безводья и маловодья, ученые решили разобраться с ущербом, которое может нанести море судам, чтобы попытаться заставить то же самое море работать на себя.

Поднять суда-буксиры к самой кромке ледового поля, от которой и предполагалось отломить громадную глыбу, было сочтено непрактичным. Северный Ледовитый океан и Гренландское море в это время года изобиловали плавучими льдинами и шугой и поэтому были не особенно удобны для навигации. И к тому же надо было еще посмотреть, что покажут эксперименты проекта: вполне возможно, что результаты опытов покажут ненужность многих трудоемких работ. Может быть, ни к чему цеплять ледяную гору на буксир на выходе из айсбергова прохода. Вдруг есть смысл положиться на природные морские течения, которые увлекут айсберг на сотню-другую миль южнее, где и мореходам как-то поуютнее, да и к желанному побережью, быть может, поближе.

– Можно, я сделаю несколько снимков? – спросил Брайан.

– В другой раз, – отрезал Джордж Лин, похлопывая ладонями друг о друга, стараясь счистить со своих огромных перчаток налипшую наледь.

– Да это и минуты не займет.

– Нам поскорее на Эджуэй надо, – стал объяснять Лин. – Если буря разыграется, мы здесь застрянем, и тогда к утру мало чем будем отличаться от окружающего пейзажа, превратясь в смерзшиеся катышки.

– Ну, на минуту-то уж можно расщедриться, – вмешался Роджер Брескин. Он, в отличие от своих товарищей, не кричал, но его бас был хорошо различим на фоне ветра, который, усилившись, сменил тон, перейдя с рычания на негромкое лающее подвывание.

Брайан благодарно улыбнулся.

– С ума сошел? – заинтересованно спросил Лин. – Погляди, какой снег. Если мы замешкаемся…

– Джордж, ты уже зря потратил минуту на склоку. – В тоне Брескина не слышалось упрека. Ученый просто зафиксировал наблюдаемый факт.

Хотя Роджер Брескин переехал из Соединенных Штатов в Канаду всего восемь лет назад, он уже успел из иммигранта превратиться в самого настоящего канадца, выказывая спокойствие и миролюбие, которое расхожая молва приписывает канадцам. Уверенный, сдержанный – ему было не так-то просто обзавестись новыми друзьями или недругами.

Глаза Лина за стеклами огромных очков превратились в узкие щелочки. Но вслух он лишь недовольно произнес:

– Ладно. Давай фотографируй. Надеюсь, Роджер еще поглядит на себя на лощеной журнальной обложке. Этого ведь он хочет. Но поторапливайся.

Брайану не оставалось ничего другого, как, щелкнув пару раз, покончить со своей затеей. Да и погода была такая, что не было ни времени, ни возможности по-хорошему продумать композицию снимка и толком навести на резкость.

– Так нормально? – спросил Роджер Брескин, становясь по правую сторону от передатчика.

– Класс.

В поле видоискателя фигура Роджера господствовала, занимая, быть может, чересчур много места. Росту в нем было сто восемьдесят сантиметров, весу – восемьдесят шесть килограммов, то есть он был чуть ниже и полегче, чем Пит Джонсон, но мускулатура у него не уступала внушительностью мышцам бывшей звезды футбола. Двадцать из своих тридцати шести лет он то и дело таскал тяжести. Бицепсы у него были пугающе выпуклыми, с мощно выступающими венами. И полярное оснащение выглядело на нем вполне естественно: медведь – не медведь, но из всех троих он выглядел самым здешним, коль не уроженец, так точно давний житель этих промороженных бесплодных просторов.

Вставший по левую руку от радиопередатчика Джордж Лин походил на Брескина не больше, чем колибри напоминает орла. Разумеется, он и пониже, и полегче, но его непохожесть на Роджера не сводилась к чисто физическим параметрам. Если Роджер встал прочно и стоял недвижно, как большая ледышка, то Лин не мог удержаться от движения даже секунду: то туда подастся, то сюда подвинется, того и гляди взорвется переполняющей его нервной энергией. Не было у него того терпения, которым славится душа азиата. В отличие от Брескина, в этой промерзшей пустыне он был чужаком. И Лин это знал.

Когда Джордж Лин родился, его имя было – Линь Шэньян. На свет он появился в Кантоне, который пекинские чиновники называют городом Гуанчжоу. Это юг материкового Китая. Случилось это в 1946-м, незадолго до того как революция, предводительствуемая Мао Цзэдуном, вышвырнула гоминдановское правительство на Тайвань и утвердила на материке тоталитарный строй. Семейству Линь никак не удавалось сбежать от красных, и на Тайвань они сумели перебраться тогда, когда Джорджу стукнуло семь лет. В раннем детстве что-то чудовищное стряслось с ним в Кантоне, и это навсегда его ранило и придало его внутреннему и внешнему облику ряд уже не менявшихся после того особенностей. При случае он как-то намекнул на свою детскую травму, но откровенничать на этот счет отказывался, то ли опасаясь не справиться с ужасными воспоминаниями, то ли просто потому, что Брайан, не сумевший вытянуть из собеседника того, что хотел, – никудышный журналист.

– Пошевеливайся, – поторопил его Лин. Выдыхаемый воздух струился волоконцами хрустальной пряжи, которую ветер – без особого, впрочем, успеха – силился расплести.

Брайан навел на резкость и нажал на спуск диафрагмы.

Луч электронной фотовспышки на мгновение озарил заснеженный ледник, и перед глазами заплясали и запрыгали причудливо изгибающиеся светотени. Потом снова обрушился полнейший мрак, проглотивший все – и яркие, и темные фигурки, но раболепно пресмыкающийся на границах пятен, высвеченных фарами: туда ему хода не было.

Брайан попросил:

– Еще разок…

И тут ледник вдруг стал дыбом, резко рванув вверх. Так уходит земля из-под ног на колесе смеха в парке. Твердь внизу качнулась влево, потом дала крен вправо и, наконец, осела, или, лучше сказать, провалилась.

Он не удержался на ногах и, рухнув на лед, так сильно ударился, что даже многослойные теплые одежки не сумели смягчить столкновения. Было отчаянно больно, словно все его кости кто-то встряхнул и они разом застучали друг о друга словно палочки «и цзин» в металлической чашке. Ледник опять вздыбился, дергаясь и как бы поеживаясь, словно желая сбросить с себя ползающее по его поверхности все живое, – пусть оно отстанет от ледяной глади и, слетев с земли, пропадет где-то в открытом космосе.

Один из стоявших без дела снегоходов завалился набок – еще пяток сантиметров, и вся эта тяжесть обрушилась бы на его голову. Дело, однако, обошлось только ледяными брызгами из-под обшивки упавших аэросаней: ледяные иголки впились в лицо и на мгновение лишили зрения – глаза заволокло слезами. Проморгавшись, он тупо уставился на покачивающиеся в воздухе лыжи снегохода: машина походила на опрокинутое на спину насекомое, беспомощно подрагивавшее лапками. Мотор снегохода заглох.

Ошеломленный, со звоном в голове и сильно бьющимся сердцем, Брайан попытался осторожно приподнять голову и увидел, что передатчик не сдвинулся с места – крепеж не подвел. А вот Брескин с Лином, барахтавшиеся в снегу, походили на кукол, да и он, верно, со стороны выглядел не лучше. Брайан попробовал было встать на ноги, но новый толчок, еще более резкий, чем первый, сорвал его потуги.

Так вот оно, напророченное Гунвальдом субокеаническое землетрясение.

Брайан теперь решил ползти к пустому углублению, самой природой, казалось бы, уготованному для него. Капризы ветра и перепады давления создали рельеф, способный защитить и от нежданного падения снегохода, и от удара довольно-таки увесистого передатчика, который, сорвавшись, если не выдержат крепления, тоже способен нанести немало вреда. Ясное дело, сейчас под ними цунами, сотни миллионов кубометров холодной морской воды, неистовствующей под огромным ледовым полем, готовой вознестись девятым валом и обрушиться с мстительной яростью злобного и могучего существа, недовольного тем, что потревожили его вечный покой.

Среди прочего это означает, что ледник успокоится не сразу: еще долго, волна за волной, на ледник будут накатываться приливы энергии, правда, все более слабеющие. На иное надеяться не приходится.

Перевернувшийся снегоход закрутился на боку. Свет от фар дважды полоснул по лицу Брайана, высветив убегающие куда-то тени, похожие на уносимую ветром листву, срываемую с деревьев в более южных и куда как более теплых широтах. Потом луч света на минуту замер, словно затем, чтобы осветить товарищей Брайана.

За спинами Роджера Брескина и Джорджа Лина внезапно грянуло: «Бух!» – это с оглушительным треском лопнул лед. Трещина становилась все шире, словно огромное чудовище разевало свою пасть. Мир, в котором они существовали, разлетелся на куски.

Брайан предостерегающе завопил.

Роджер обеими руками ухватился за здоровенные стальные колышки, удерживающие передатчик на месте.

Лед вспучило в третий раз. Белая равнина пошла новыми трещинами.

Хотя он изо всех сил пытался держать себя в руках, все же он спешно выскользнул из углубления, которое чуть ранее присмотрел себе для укрытия. И это вышло у него так легко, будто никакого трения между льдом и его теплыми одежками нет и быть не могло. Рванувшись к расселине, Брайан скоренько ухватился за передатчик, как утопающий за пресловутую соломинку, врезавшись при этом со всего размаху в Роджера, и вцепился во вновь обретенную опору с явным намерением ни за что не отпускать ее.

Роджер прокричал что-то про Джорджа Лина, но даже его низкий голос не сумел пересилить вой ветра и кряканье трескающихся льдов.

Щурясь и корча гримасы, Брайан пытался так сузить свои глаза, чтобы суметь хоть что-то увидеть через заляпанные снегом очки. А снять их, чтобы стряхнуть со стекол снег и наледь, духу не хватало – ведь для этого потребовалось бы оторваться от крепления радиопередатчика, в которое он так отчаянно вцепился. Все же ему удалось извернуться и посмотреть через плечо.

Вопя, Джордж Лин скользил к краю новой расселины. Его руки молотили по гладкому льду – ухватиться было не за что. А когда новый вал цунами опять прошел под удерживающей их ледовой плоскостью, Лин уже пропал из виду, скрывшись за краями трещины.

Франц предложил было Рите заняться упаковкой инструмента и покончить с этим делом, пока он уложит более тяжелые предметы на санки, цепляемые к снегоходу. В его любезных словах Рита расслышала столько снисходительности к «слабому полу», что ни о каком ее согласии с его планом не могло быть и речи. Она лишь натянула на голову капюшон, пристроила поверх его громоздкие очки и взялась за один из уже уложенных ящиков, прежде чем Франц сумел что-то возразить.

Снаружи, как раз в то самое мгновение, когда она запихивала водостойкую коробку на площадку поверх длинных полозьев саночного прицепа, землю, точнее, то, что было под ногами, сильно тряхнуло. Рита увидела вскипающий вокруг лед и свалилась на картонную коробку, уже стоявшую на санках. Твердый угол этого ящика прочертил борозду на ее щеке, пока она, не удержавшись на саночном прицепе, соскальзывала в снег – за последний час возле снегохода намело порядочный сугроб.

Преодолевая страх, она все же попыталась подняться. И едва ей удалось встать на ноги, твердь под ними опять заходила ходуном – это под ледник протолкался первый вал цунами. Двигатели снегоходов были на ходу – машины прогревались перед переходом по леднику – они ведь собирались еще сегодня вернуться на станцию Эджуэй. Фары аэросаней освещали валящийся с неба снег, и Рита могла заметить на почти отвесно уходящей на пятнадцать метров ввысь стенке ледяной гряды появление первой широкой трещины. Эта гряда укрывала их временный лагерь от ветра и прочих неприятностей, но теперь сама становилась опасной. Потом ответвлением от первой зазмеилась, становясь все шире, вторая трещина, а там и третья, четвертая, десятая, сотая – пока не возникла паутина неровных линий, делающая торос похожим на ветровое стекло автомобиля, в которое угодил метко брошенный камень. Вся лицевая сторона ледяной гряды выглядела теперь так, что того и гляди рухнет или рассыплется в прах.

Рита закричала Фишеру, все еще остававшемуся в иглу:

– Беги! Франц! Вылезай!

Потом последовала собственному совету, не осмелившись оглянуться.

Шестидесятый заряд ничем не отличался от предыдущих пятидесяти девяти, уже установленных в скважине во льду: цилиндр длиной в сто пятьдесят два сантиметра и диаметром в пять и шесть десятых сантиметра, кромки закруглены. Хитроумный часовой «механизм» (в сущности, электронное устройство) и детонатор занимали дно цилиндра. Срабатывание всех шестидесяти взрывпакетов было синхронизировано и точно размерено во времени. Остальной объем тубуса был заполнен пластиковой взрывчаткой. К верхушке тубуса было приварено кольцо с карабинным зажимом, куда можно вставить цепь, чтобы в случае надобности цилиндрический тубус мог быть извлечен из ствола скважины.

Харри Карпентер отмотал довольно большой отрезок стальной цепи от вала ручной лебедки и вставил тубус – тринадцать с половиной килограмм корпуса и сорок пять кило с небольшим взрывчатки – в узкое отверстие, действуя со всеми должными предосторожностями. Как-никак заряд по мощности был эквивалентен тысяче тремстам шестидесяти килограммам тринитротолуола. Цилиндр, опускаясь в ствол скважины, утянул за собой почти двадцать четыре метра цепи, пока не достиг дна уходящей на двадцать шесть с половиной метров вглубь скважины. После этого Харри закрепил верхнее, свободное звено цепи во втором карабине, потом потянул за цепь, чтобы она поплотнее, хотя и не без провисания, прилегала к стенке скважины, а затем накинул карабин на колышек, прочно вбитый в лед рядом со скважиной.

Пит Джонсон находился рядом, следя за действиями Харри. Повернув голову в направлении француза, он закричал, превозмогая пронзительный вой ветра:

– Все готово, Клод.

На электроплитке, установленной поверх полозьев грузового прицепа, стоял бочонок, который они недавно наполнили снегом. Снег успел не только растаять, но и превратиться в кипяток. Отрывающийся от бурлящей поверхности пар, не успев толком подняться, замерзал, превращаясь в облачко поблескивающих кристалликов, и эти льдинки незамедлительно исчезали в подхватывающем их снежном водовороте. Словно нескончаемая вереница призрачных духов рвалась на волю из какого-то колдовского котла, чтобы разлететься по всему свету.

Клод Жобер вставил в клапан бочонка металлическую гильзу, которой заканчивался один конец шланга. Потом он открыл клапан бочонка и подал второй конец шланга с сужающимся носиком ожидавшему Карпентеру.

Харри вставил носик шланга в выходное отверстие скважины и отвернул кран на носике. Горячая вода потекла в пробуренный ствол. Через три минуты отверстие во льду исчезло – бомба оказалась надежно запечатанной в толще льда ледяной же пробкой.

Оставь они скважину незапечатанной, с зияющей дырой во льду, то взрыв мог бы получиться не таким направленным, как задумано, – часть взрывной энергии двинулась бы по пути наименьшего сопротивления, то есть по пустому стволу скважины. И пропала бы зря. Конечно, когда в ночи, вместе с остальными зарядами, громыхнет и этот, свежий лед, запечатавший скважину, вылетит под напором ударной волны, как пробка из бутылки шампанского, но все равно потери энергии будут допустимыми и не помешают плану осуществиться.

Пит Джонсон потыкал пальцем в перчатке в ледяную пробку.

– Ну, вот теперь можно и на Эдж…

Ледник под ними зашевелился, подался вперед, а потом встал дыбом перед их глазами, сначала вереща, словно исполинское сказочное чудище, а потом, порыкивая, осел на прежнее свое место.

Харри упал на лед ничком. Защитные очки впились в щеки и надбровья. Глаза заслезились, и, пока разливающаяся по лицу боль не добралась до височных костей, он какое-то время ничего не видел. Он почувствовал сначала тепло, а потом и металлический привкус на губах: кровь потекла из носа.

Пит и Клод, падая, обхватили друг друга. Харри взглянул на них: зрелище было забавное, обнявшиеся мужчины – словно борцы на ковре.

Лед опять дрогнул.

Харри откатился к одному из снегоходов. Машина подрагивала, подпрыгивая на месте на своих лыжах. Он схватился за что-то выступающее из корпуса обеими руками, моля бога о том, чтобы это средство передвижения не опрокинулось на него.

Первым делом, когда твердь заколебалась, он подумал, что заряд взорвался и осколки угодили ему в лицо, стало быть, он или уже умер или умирает. Но когда толчок повторился, до него дошло, что это скорее всего даже не землетрясение: просто под толщей льда ходят ходуном приливные волны, порожденные, несомненно, подземным толчком.

Когда накатила третья ударная волна, белый свет вокруг Харри затрещал и заскрипел так, будто бы пробудилось от долгого летаргического сна какое-то доисторическое существо и, обнаружив себя заключенным в ледовом узилище, стало рваться на волю. Харри вдруг понял, что завис или, лучше сказать, прилепился к верхушке круто уходящего вниз откоса. Только чудо да еще инерция удерживали его тело на глади, лишенной каких-то шероховатостей, за которые можно было бы зацепиться. В любое мгновение он может сорваться, точнее, соскользнуть по ледяной горке на дно пропасти, увлекая за собой недавнюю опору – снегоход, который скорее всего обрушится на него сверху.

Откуда-то, пробиваясь сквозь ночь и ветер, доходили трески крушащегося и перемалывающегося льда: мир, казалось, такой незыблемый, давал знать этими зловещими воплями о своем несогласии с тем, что ему приходится разламываться на куски. На мгновение рев этот стал невыносимо громким, прозвучав совсем рядом, и Харри оцепенел, ожидая еще худшего.

Потом, так же внезапно, как и появился – на все про все ушла едва ли минута, – весь этот ужас исчез, улетучился. Ледяная равнина, дрогнув, осела, снова став ровной – и неподвижной – твердью.

Рита наконец решила, что убежала достаточно далеко, чтобы не бояться лавины, в которую в любое мгновение мог обратиться гребень тороса. Остановившись, она повернулась к лагерю. Никто за ней не бежал. Франц, похоже, так и не вылезал из иглу.

Здоровенный кусок барического гребня величиной с хороший грузовик с кряканьем оторвался от ледяной гряды и с завораживающим изяществом стал опускаться вниз. Ухнув в самое восточное иглу, глыба уничтожила не только домик, который, к счастью, был нежилым, но и былое сходство временного лагеря с полумесяцем. Надувной чум под обрушившейся на него тяжестью лопнул, словно детский шарик.

– Франц!

Стала крошиться, а потом валиться на лагерь куда более обширная часть гребня. Ледяные полотнища, шпили, балки, кругляки, горбыли падали на лагерь, разлетаясь по нему холодной шрапнелью. Лавина сплющила иглу, стоявшее посередине былого полумесяца, опрокинула один снегоход, сместила западное иглу, ударив в его стенку так, что распахнулась дверь, та самая, из которой так до сих пор и не показался Франц. Наконец, ледяной поток рассыпался на тысячи холодных брызг, сверкнувших, как ливень искр или падающих звезд.

Ей опять было шесть лет, и она кричала, пока не перехватило горло, – и вдруг перестала понимать, Франца или же своих родителей она зовет на помощь.

А Франц тем временем выкарабкался из погибшего нейлонового шатра, как раз в тот момент, когда кругом бушевал ледяной потоп. Он стал пробиваться в ту самую сторону, куда убежала Рита. Ядра и снаряды изо льда разрывались слева и справа, но его спасали ловкость все потерявшего и потому бегущего без оглядки погорельца и быстрота, рождающаяся из ужаса. Он спешил, но держался ради собственной безопасности позади лавины.

Как только гребень тороса успокоился и перестал ронять вниз огромные глыбы, Рита не только не успокоилась, но, наоборот, вспомнив о Харри, представила его себе как наяву, затерянного где-то в жестокой черно-белой ночи, быть может, изнемогающего под гнетом ледового монолита. Ноги у нее подкосились, но не оттого, что ледник опять заходил ходуном. Сама мысль, что она может навеки потерять Харри, отнимала последние силы. Она даже и не пыталась сохранить равновесие, а просто села на лед. Ее всю трясло, и с этим ничего нельзя было поделать.

Одни только снежные хлопья были в непрерывном движении, возникая из мрака на западе и исчезая во мрак на востоке. Одно нарушало тишину: суровый голос ветра, выводившего погребальную песнь.

Харри оперся на снегоход и встал на ноги. Сердце в груди грохотало так, словно решило пробить ребра и выбраться на свободу. Он пошевелил языком, стараясь набрать хоть немного слюны, чтобы, проглотив ее, хоть как-то смочить и смягчить пересохшую глотку. Страх иссушил его, не хуже чем порыв жаркого суховея из Сахары. Когда ему все же удалось перевести дух и как-то восстановить дыхание, он первым делом прочистил защитные очки, а потом огляделся вокруг.

Пит Джонсон помогал Клоду подняться. Ноги у француза болтались как резиновые, но он явно не покалечился. А у Пита слабость в коленках бывала гостем крайне редким – он, похоже, не только казался, но и на самом деле был несокрушим. Каждая клеточка его существа, похоже, была неуязвима.

Оба снегохода выглядели целыми и невредимыми. Лучи фар уходили в далекий и широкий простор полярной ночи. Однако смотреть было почти не на что – только взбаламученное море волнующегося на ветру снега.

Надпочечники поработали на славу – адреналина в крови хватало, ощущался даже явный его избыток. Харри очень скоро опять вернулся в детство – только юнец мог так пылать возбуждением от еще недавней опасности, обернувшейся теперь весельем, пьянящей радостью: он выжил.

Но вот он вспомнил про Риту, и кровь в жилах сразу же похолодела – словно его выкинули голышом на мороз, на милость безжалостного арктического ветра. Временный лагерь они разбили на отроге ледяной гряды, в тени высокой стены изо льда, из которой вырастал гребень тороса, созданный избыточным давлением преобладающих в этих местах ветров. Вообще-то, лучшего места для лагеря и не сыскать, но это если все нормально. А если ледник хорошенько тряхнуть, что, собственно, и произошло, то барический гребень разлетится вдребезги…

Растерявшийся маленький мальчик исчез, поспешив в далекое прошлое, куда ему и полагалось удалиться, в компанию прочих воспоминаний про поля Индианы и потрепанные номера журнала «Нэшенал Джиографик», да про летние ночи, когда так здорово было вглядываться в звезды на небе и грезить о странствиях за далекие горизонты.

«Давай пошевеливайся!» – подумал он про себя, переживая прилив куда более сильного страха, чем тот испуг, который его мучал всего несколько мгновений назад. Давай собирайся, давай пошевеливайся, давай поскорее к ней.

Он поспешил к спутникам.

– Никто не ранен?

– Да попугало только слегка, – отвечал Клод. Этот человек был явно не из робкого десятка. И, как всегда, лучезарно улыбаясь, добавил: – Настоящие скачки с препятствиями!

Пит взглянул на Харри:

– А ты сам как?

– Нормально.

– У тебя кровь идет.

Харри коснулся пальцем верхней губы и, поглядев потом на перчатку, увидел на ней яркие катышки смерзшейся крови, блестевшие, как маленькие рубины.

– Да это из носа. И уже прошло все.

– Лекарство от кровотечения из носа всегда под рукой, – сказал Пит.

– Да? Какое же?

– Берешь лед и кладешь его себе на шею, пониже затылка.

– Жалко, что тебя на этот раз под рукой не было.

– Ладно. Собираемся и поехали.

– Они там, в лагере, могли угодить в переделку, – сказал Харри и почувствовал, как свело у него в животе от одной только мысли, опять пришедшей ему в голову, что он может потерять – и, может быть, уже потерял – Риту.

Ветер подгонял их, пока они спешно готовились к отъезду. Пурга как бы соревновалась с ними в скорости, и они, не договариваясь, двигались так быстро, как это вообще было возможно.

Когда Харри застегнул стропы на последнем установленном на грузовой прицеп второго снегохода приборе, он услышал, что его зовет Пит. Харри протер очки и побрел ко вторым аэросаням.

Освещение оставляло желать лучшего, но все же Харри заметил явную озабоченность в глазах Пита.

– Что такое?

– Знаешь, ну, когда трясло, я вот про что думаю… Как эти наши машины – они здорово тогда кувыркались, а?

– Ну, да, они прыгали вверх и вниз, как будто под ними не ровный лед, а горнолыжный трамплин.

– Только вверх-вниз?

– А что не так?

– А набок они не заваливались?

– Как это?

– Ну, я имею в виду, что машину могло кинуть набок, да потом еще протащить по льду. А то и крутануть.

Харри повернулся так, чтобы встать спиной к ветру, а потом склонился к Питу.

– Я за один снегоход держался что было силы. Он не переворачивался. А какое это имеет значение?

– Послушай. Перед цунами в какую сторону глядели снегоходы?

– На восток.

– Точно?

– Как нельзя более.

– Мне тоже так думается. Я помню, что мы ставили их фарами на восток.

В тесном промежутке между их придвинутыми друг к другу головами смешивалось дыхание обоих мужчин, и Питу пришлось помахать ладонью, чтобы разогнать облачко кристалликов льда, которые возникали из каждого выдоха. Потом Пит, закусив нижнюю губу, задумчиво произнес:

– Или я умом тронулся, или не знаю что…

– Да в чем дело?

– Вот какая штука… – Он похлопал по плексигласу циферблата закрепленного под колпаком у ветрового стекла снегохода компаса.

Харри поглядел на компас. Стрелка стояла так, что, судя по ее показаниям, снегоход глядел прямо на юг, то есть повернулся на девяносто градусов по сравнению с тем направлением, которое было прежде, до того как ледник тряхнуло.

– И это еще не все, – добавил Джонсон. – Когда мы припарковали эти чертовы машины на этом проклятом месте, я точно запомнил, что ветер поддувал в кузов снегохода, ну, может, чуть-чуть заходя слева. Я хорошо помню, как он молотил по корме санок.

– И я тоже это помню.

– А теперь, стоит мне сесть на водительское место, получается, что ветер дует с фланга, в мой правый бок. Дьявольская разница, правда? Но пурга, раз уж она разгулялась как следует, дует в одну и ту же сторону. Ветры, подымающие метели, устойчивы. За пару минут такой ветер не подвинется на прямой угол. Так не бывает, Харри. Так никогда не бывает.

– Но если ветер не поменялся, а снегоходы стоят на том самом месте, где и стояли, то, значит, лед под нами…

Его голос задрожал и сошел на нет.

Оба замолчали.

Ни тому ни другому не хотелось облекать свои страхи и подозрения в слова.

Пит наконец не выдержал и закончил свою мысль:

– …и значит, лед должен был повернуться на четверть оборота.

– Но как это может быть?

– Да догадываюсь я кое о чем.

Харри нехотя кивнул.

– У меня тоже кое-какие мыслишки про это есть.

– Имеется единственное разумное объяснение случившемуся.

– Давай сначала глянем на компас второго вездехода.

– Мы – в глубокой заднице, Харри. По уши в дерьме.

– Да, это не лужок с цветочками, – согласился Харри.

Оба заторопились ко второй машине. Свежевыпавший снежок, похрустывая, разлетался из-под тяжелых сапог.

Пит хлопнул по плексигласу второго компаса:

– И этот тоже стоит мордой к югу.

Харри почистил очки, но ничего не сказал. Положение, в котором они оказались, казалось настолько безнадежным, что Харри не хотел тратить слова на подтверждение этой правды, как будто бы, если они смолчат, самое худшее сжалится над ними и не произойдет.

Пит поглядел на негостеприимную бесплодную морозную пустыню, окружавшую их.

– Если этот проклятый ветер не стихнет, а температура не перестанет падать… и если она будет продолжать понижаться… то, интересно, сколько мы тут еще протянем?

– При том, что имеем, и сутки не выдержим.

– А помочь нам смогут только…

– Разве что эти тральщики, которые ООН наняла для МГГ.

– А до них миль двести.

– Двести тридцать. То есть триста семьдесят километров.

– И траулеры на север не пойдут. Зачем лезть туда, где то и дело штормит. Да еще столько шуги и льда в море плавает, даже говорить не о чем.

Да никто и не говорил. Молчание заполнялось истерикой ветра, словно ирландская фея Банши пророчила погибель. А снег, больно бьющий в лицо Харри, казался запущенным ловкой и сильной рукой, – надо полагать, это старались другие феи – злобные фурии. За что они мстили? Не помогал и слой вазелина, который, по идее, должен был защищать кожу лица от ветра, холода и всяческих атмосферных осадков.

Наконец Пит заговорил:

– Ну и что теперь?

Харри помотал головой.

– Ясно одно: сегодня на станцию Эджуэй мы не попадем.

Клод Жобер подошел к ним как раз вовремя, чтобы расслышать последний обмен репликами. И хотя лицо француза снизу надежно прикрывала маска, а глаза надо было еще суметь увидеть за громадными очками, все равно было очень хорошо заметно, что он встревожен. Клод положил руку на плечо Харри:

– Стряслось неладное?

Харри глянул на Пита.

Пит, рассматривая Клода, сказал:

– Эти приливные волны… они оторвали от кромки ледника немалый кусок.

Пальцы француза впились в плечо Карпентера. Явно не желая верить своим словам, Пит продолжил:

– Мы дрейфуем. Нас несет в море. На айсберге.

– Быть того не может, – сказал Клод.

– Как ни противно, но это сущая правда, – сказал Харри. – Нас все дальше и дальше относит от станции Эджуэй, с каждой минутой мы все дальше от нашей базы… и все ближе к очагу бури.

Клод упорно отказывался понимать и только крутил головой, глядя то на Харри, то на Пита, то на неприглядные окрестности, словно бы рассчитывая увидеть что-то такое, что опровергало бы сказанное его товарищами.

– Вы не можете знать это наверняка.

– Мы знаем это более чем наверняка, – не согласился с его возражением Пит.

– А под нами… – начал Клод.

– Так оно и есть.

– …Эти бомбы.

– Так точно, – сказал Харри. – Эти самые бомбы.

Корабль

13 ч. 00 мин

За одиннадцать часов до взрыва

Один из снегоходов лежал на боку. Сработавшая защита отключила зажигание и заглушила двигатель, как только машина стала заваливаться, потому пожара не случилось. Второй снегоход стоял под углом к небольшому низенькому торосу. Четыре фары раздвигали снеговые шторы, но ничего не освещали, уходя прочь от того обрыва, в котором пропал Джордж Лин.

Хотя Брайан Дохерти был уверен, что всякие попытки отыскать китайца – только пустая трата времени, он вскарабкался на гребень новой расселины и, распластавшись на льду, свесил голову над пропастью. Рядом с ним улегся Роджер Брескин, и так они оба и лежали, пялясь в кромешную темноту.

В животе у Брайана свело, он почувствовал тошноту и резь в кишках. Попробовав вбить металлический каблук сапога в твердую как сталь ледяную гладь, он таким способом как-то смог зацепиться за ровную плоскость. Ведь если цунами ударит опять, он может свалиться или слететь в бездну.

Роджер зажег фонарик и пытался что-то осветить в пропасти или хотя бы увидеть противоположную стену расселины. Но желтый лучик натыкался все на тот же падающий сверху снег. А там, где не было света, стояла полнейшая темень.

– Да какая это трещина, – сказал Брайан. – Это настоящий каньон, дьявол его забери!

– Да уж. А больше ничего не хочешь?

Лучик фонарика ходил туда и сюда. Ничего там не было. Ну ничегошеньки. Космонавты в открытом космосе в свой иллюминатор и то больше видят.

Брайан растерялся:

– Не понял.

– Мы оторваны от тела ледника. Откололись от основного ледового поля, – объяснил Роджер с обычной для себя завидной невозмутимостью.

До Брайана не сразу дошла суть сказанного, и лишь немного погодя он осознал весь ужас этой новости.

– Оторвались от ледника… Ты хочешь сказать, что мы дрейфуем?

– На ледяном корабле.

Ветер вдруг так сильно взвыл, что примерно с полминуты Брайан совсем ничего не слышал, даже собственный голос, хотя он кричал на пределе мощи своих голосовых связок. Снежные хлопья свирепостью напоминали рой из многих тысяч злобных пчел, жалящих открытые участки лица, так что ему пришлось подтянуть снегозащитную маску вверх, чтобы закрыть рот и нос.

Когда налетевший ветер приутих, наконец Брайан наклонился к Роджеру Брескину.

– А что с остальными?

– Они должны быть тоже на нашем айсберге. Но будем надеяться, что это не так. Хорошо бы, если бы они остались на основном леднике.

– Боже милостивый.

Роджер отвел луч фонарика от той темноты, в которой они надеялись разглядеть противоположную стенку трещины, а потом поводил им туда-сюда. Узенький лучик заметался в пустоте.

Чтобы поглядеть на тот утес, что оборвался и рухнул перед ними, спереди, надо было чуть-чуть проползти вперед и свеситься над обрывом. Ни у кого из них не хватало духу осмелиться на такое опасное предприятие.

Бледный свет уходил вниз, клонясь то влево, то вправо, пока наконец не уткнулся в черную неспокойную гладь незатянутой льдом морской воды, плескавшейся под ними, – до нее было метра двадцать четыре, если не двадцать восемь. Плоские ледяные щиты, неровные обломки льда, льдины с наростами, изящные хитросплетения ледяных кружев – все это кружилось и наползало друг на друга и толкалось в глубоких впадинах между жесткими холодными волнами черной воды. Когда льдины самой разной – от простейшей до причудливой – формы взбирались на гребни волн и к ним прикасались лучи света, льдины блестели, словно алмазы на черном бархате.

Ошеломленный хаосом, высвеченным фонариком, ощущая сухость в горле, Брайан проговорил:

– Джордж упал в море. И пропал.

– Может, и нет.

Брайан просто не понимал, как можно воображать что-то другое. Слабость в желудке перешла в самую настоящую тошноту.

Опираясь на локти, Роджер подполз на несколько сантиметров вперед, поближе к краю обрыва, и смог взглянуть поверх кромки прямо вниз, на поверхность их айсберга.

Несмотря на тошноту и опасения, что новый вал цунами мог бы пронестись над их головами и смыть в бездну, ставшую могилой Джорджу Лину, Брайан подполз поближе к Роджеру.

Луч фонаря отыскал место, где их ледовый остров встречался с морем. Утес не омывался водой. В его основании он был расколот на три обветшавших, рваных рукава шириной в шесть-семь метров каждый и располагавшихся друг над другом на расстоянии в два-два с половиной метра по вертикали. Рукава эти были так же изъедены впадинами и расщелинами и так же заострены, как бывает изуродован лютыми ветрами любой утес в пустыне. Поскольку, надо было думать, айсберг уходит в море метров на сто восемьдесят вглубь, считая от уровня моря, то высоко вздымающиеся штормовые волны не всегда бывали в силах протиснуться под айсбергом, вот и приходилось им биться о три рукава, круша и кроша их и вылизывая до блеска те отвесные панели, что и без того сверкали гладью, и, на исходе сил, взрываясь густой капелью и мелким льдистым туманом.

Коль уж Лин угодил в этот водоворот, то, надо думать, его давно уж разнесло на мелкие кусочки. Если и можно вообразить смерть помилосерднее, то разве что от разрыва сердца, которое могло не выдержать внезапного падения в ужасающе холодные воды и отказать еще до того, как прибой заимел полную власть над телом Джорджа.

Луч света медленно пополз назад и вверх, высвечивая ту часть утеса, которую они еще не видели. Над тремя рукавами, что в днище утеса, на метров пятнадцать повыше лед образовывал уклон градусов в шестьдесят. Конечно, ни в коей мере подобный откос нельзя было назвать отвесным, но все равно преодолеть такой подъем мог бы только хорошо оснащенный и очень опытный альпинист. А еще выше, метрах в шести от наблюдателей лицевую поверхность ледяной горы пересекала еще одна неровность, что-то вроде поперечной полки или карниза. Шириной этот карниз был всего около метра, может, чуть побольше. Заканчивался он уже виденным ими откосом, пересекаясь с тем под острым углом. А от карниза и до самого верха, где лежали Брайан с Роджером, лед шел отвесно вверх.

На какое-то время Роджер выключил фонарик, чтобы стряхнуть крошки снега, налипшие на очки. Потом лучик опять заскользил по карнизу: Роджер старательно рассматривал неровность на плоскости айсберга.

Лучик фонарика добрался до пятачка, отстоящего от того места, что было прямо под ними, метра на два с половиной. Туда они еще не смотрели. Там, на узком уступе карниза, до которого было шесть метров по вертикали, лежал Джордж Лин, видимо, с тех пор, как свалился туда. Лежал он на левом боку, спиной к айсбергу, лицом в открытое море. Левая рука пряталась под туловищем, правая охватывала грудь. Поза младенца в утробе матери – колени подтянуты к лицу так близко, насколько позволяла тяжелая полярная одежда, мешавшая, однако, уткнуться лицом в колени.

Роджер, изобразив из своей свободной ладони некое подобие рупора, поднес ее ко рту и закричал:

– Джордж! Ты меня слышишь?! Джордж!

Лин даже не пошевелился.

– Думаешь, он живой? – спросил Брайан.

– Должен быть живой. Ну, упал. Так не такая уж это и высота – метров шесть. А надето на нем сколько? Одежки все стеганые, дутые, должны были смягчить удар.

Брайан, сложив обе ладони раструбом, стал кричать, зовя Лина.

Единственным ответом, которого они дождались, стало усиление и без того все время набиравшего силу ветра, и потому в голову легко могли бы полезть всякие суеверные мысли: мол, сама природа против – не зря же она вопит с таким торжествующим злорадством. А ветер – он не только кричит, как живой, он и в самом деле живой и только дожидается удобного момента, когда и их можно будет скинуть с обрыва.

– Надо спускаться. Иначе его не достанешь, – сказал Роджер.

Брайан изучающе оглядел гладкую отвесную стенку, что и была тем единственным шестиметровым путем, которым можно было добраться до Джорджа.

– Как ты это себе представляешь?

– Ну, веревки-то у нас есть. Инструмент кое-какой найдется.

– Но это не альпинистское снаряжение.

– Придумаем чего-нибудь.

– Придумаем? – с подчеркнутым удивлением спросил Брайан. – Ты хоть когда-нибудь по скалам лазил?

– Не доводилось.

– Знаешь, это такая тягомотина.

– А что делать?

– Должны же быть какие-то другие варианты.

– Какие?

Брайан промолчал.

– Давай-ка лучше поглядим, какой инструмент у нас есть, – сказал Роджер.

– Будем его спасать, сами погибнем.

– Так что, бросить его тут, что ли?

Брайан поглядел вниз, на фигурку, скорчившуюся на утесе. Испания, коррида, Африка, саванна, стремнины на реке Колорадо, атолл Бимини, где он, в акваланге, улепетывал от акулы… Где только он не был и чего только не пробовал, и во всех этих забытых богом местах самыми изощреннейшими способами он искушал смерть и в предвкушении гибельной угрозы не очень-то и боялся. Ему было непонятно, почему вдруг он так оробел, чего ради он колеблется? По сути дела, все эти опасности, которым он с такой готовностью подвергал себя прежде, были бессмысленны, так, детские игры. На этот раз у него был веский довод все поставить на кон: ставкой была человеческая жизнь. Так в чем дело? Что ему мешало? Неужто ему не хочется прославиться подвигом? Или и без того перебор героев в роду Дохерти: алчущие власти политиканы сумели попасть на страницы исторических сочинений, изображающих их героями и подвижниками.

– Ладно, давай за работу, – наконец произнес Брайан. – А то, если мы промешкаем, Джордж замерзнет.

13 ч. 05 мин

Харри Карпентер всем телом налег на рукоятки управления и через толстый искривленный плексиглас косил глазом на белый ландшафт. В поле зрения, возникшем благодаря избранному странному ракурсу и свету фар, жесткие струи снега перечеркивались косыми траекториями льдинок игольчатой белой крупы. Снегоочиститель монотонно елозил по ветровому стеклу, на которое все сыпалось и сыпалось сверху белое, быстро становящееся наледью вещество, но механизм с обязанностью щетки справлялся на диво хорошо. Видимость, правда, все равно падала и теперь не превышала девяти-одиннадцати метров.

Хотя двигатель аэросаней был очень послушен и мог затормозить почти мгновенно, то есть расстояние торможения могло быть очень коротким, Харри еле-еле давил на педаль газа. Он опасался невзначай слететь с обрыва, потому как было неясно, где, собственно, кончается айсберг.

На станции Эджуэй в ходу были только эти средства передвижения – изготовленные по спецзаказу снегоходы с роторными двигателями внутреннего сгорания и трехтрековыми двадцатиодноколесными подвесками особой конструкции. В экипаже помещалось двое взрослых полярников в своих стеганых термокостюмах, для которых предусматривались упругие сиденья почти метровой ширины. Седоки располагались цугом: спереди – водитель, а за его спиной – пассажир.

Конструкторы, разумеется, постарались пойти навстречу запросам немилосердной арктической зимы, в условиях которой работа становилась испытанием куда более серьезным, чем все то, что умудрялись находить облюбовавшие аэросани восторженные искатели приключений в обжитых Штатах. Наряду со сдвоенным стартером, почти удваивающим за счет дублирования надежность системы зажигания, и парой рассчитанных на перегрузки и разработанных специально для Арктики аккумуляторных батарей, имелось и еще одно существенное новшество. Кабина была наращена таким образом, что сверху машину прикрывала крышка, простиравшаяся от капота до места над задней скамьей в раскрытом положении. Прикрытие это собиралось из листового алюминия и толстого листа плексигласа и было скреплено заклепками. Над двигателем монтировался портативный обогреватель, а два вентилятора своими лопастями гнали теплый воздух от этой небольшой, но хорошо работающей печки к сиденьям водителя и пассажира.

Пусть печку и можно счесть излишеством, но без герметичной кабины уж никак обойтись нельзя. Не будь этой крыши, непрекращающийся, колотящий своими сильными кулаками ветер мгновенно пробрал бы любого, самого закаленного шофера до костей, и жестокий колотун добил бы такого отчаянного водителя, прежде чем тот проехал бы пять или десять километров.

Некоторые экземпляры этих специально сконструированных саней претерпели еще одну уникальную модификацию, причем каждый такой уникальный экипаж действительно был единственным в своем роде, не походя на другой, пусть тоже переделанный снегоход. Одну такую машину Харри приспособил под перевозку тяжелой буровой установки. Инструмент складывался в ящик под откидным верхом заднего сиденья, предназначенного для пассажира. Еще кое-какие орудия и приспособления можно было разместить на небольшом грузовом прицепе – это были санки без всякого кожуха над ними, то есть инструмент оказывался на свежем воздухе. Но бур никак нельзя было запихать под сиденье, а выкидывать его на мороз совсем не хотелось – уж слишком великую ценность имела для экспедиции эта тяжелая железка, чтобы ее трясло и задувало снегом на открытых санках; поэтому-то разработчики закрепили на тыльной половине заднего сиденья хомуты с застежками, и за спиной Харри торчала надежно закрепленная здоровенная дрель, а никакой не пассажир.

Всего-то чуть-чуть изменили конструкцию, а то, что из этого вышло – модифицированные аэросани, – как нельзя лучше годилось для работ во льдах Гренландии. На скорости тридцать миль, то есть почти пятьдесят километров в час, стоило только нажать на тормоз, и аэросани останавливались, проехав метров двадцать-двадцать пять. Полуметровой ширины мост обеспечивал не только хорошую устойчивость при езде по достаточно неровной поверхности, но и щадящую седоков амортизацию. И хотя масса перестроенного экипажа достигала двухсот семидесяти килограмм, машину можно было разогнать до скорости в семьдесят два километра в час.

Как раз сейчас машина предлагала куда большую мощность, чем та, которой осмеливался пользоваться Харри. Снегоход еле-еле полз. Но если шторм вдруг сумеет разбить айсберг или же Харри внезапно увидит обрыв, у водителя в распоряжении будет дистанция самое большее в девять-десять метров, и этого расстояния – и времени, потребного на его преодоление, – должно хватить и на то, чтобы ощутить опасность, и на то, чтобы затормозить. Харри изо всех сил старался не выпускать стрелку спидометра за отметку пять миль, то есть восемь километров в час.

Хотя осторожность и щепетильность уместны всегда, ему на этот раз необходимо было проявлять особенное рвение в практиковании подобных качеств. При этом и особенно мешкать было нельзя: с каждой потраченной на переход минутой росла вероятность сбиться с пути.

Они устремились к югу от шестидесятого заложенного в лед взрывпакета и выдерживали это направление изо всех сил, полагая, что то, что до цунами было востоком, стало теперь югом. На протяжении первых пятнадцати-двадцати минут после удара приливной волны айсберг должно было развернуть, и поворот этот мог – и должен был – закончиться по нахождении огромной массой льда нового равновесия; иначе говоря, как только айсберг отыщет, так сказать, естественное положение и ляжет на естественный курс, так его поворот относительно своей оси прекратится и останется лишь движение по воле волн. Казалось бы, логично думать, что, обретя единожды равновесие, ледяная гора будет стараться его сохранить. А что, если это не так, если в предположениях своих они чего-то не учитывают? А что, если айсберг все еще поворачивается? Тогда, надо думать, и временный лагерь не точно на юге, да и найти его надежды мало. Если они и наткнутся на троицу надувных иглу, то скорее всего благодаря везению, счастливой случайности.

Харри и хотел бы запомнить дорогу, чтобы в случае чего по приметам вернуться назад, да ночь с метелью укрывали все, за что можно было бы зацепиться взглядом. Да и неотличимы один от другого эти полярные пейзажи, так что и при свете дня легко сбиться с дороги, особенно если откажет компас.

Харри посмотрел в боковое зеркальце, установленное снаружи, за исцарапанным льдинками оргстеклом. Позади в промерзлой темноте поблескивали фары второго снегохода, в котором ехали Пит с Клодом.

Позволив себе отвлечься на какую-то секунду, Харри все же поспешил вернуться к той тщательной сосредоточенности, с которой он вглядывался вперед, почти ожидая, что перед глазами разверзнется зияющая пасть пропасти и в нескольких шагах от лыж снегохода зачернеет обрыв. Но лед не переменился: окаменевшая морозная равнина уходила в долгую ночь.

И еще одна надежда теплилась: увидать впереди огоньки временного лагеря. Рита с Францем должны догадаться, что без световой метки в такую погоду никак нельзя обнаружить кучку утлых строений. Поэтому, надо надеяться, они сообразили навести лучи включенных на аэросанях фар на гребень ледяной гряды, высящейся за лагерем. Мерцание отблесков, отразившись от блестящей поверхности, будет хорошо видно издалека и послужит световым маяком.

Но разглядеть даже слабое, расплывчатое, призрачное поблескивание на горизонте не удавалось. Этот мрак тревожил его, потому что отсутствие маяка можно было понимать и так: нет никакого лагеря. Он пропал, его раздавило льдом, расплющило многотонной тяжестью.

Несмотря на обычно свойственный ему оптимизм, Харри временами не мог совладать с жутким страхом, охватывающим все его существо от одной мысли, что он может потерять жену. В глубине души он считал себя недостойным Риты. Ведь она перевернула всю его жизнь, внеся в нее столько радости и счастья. Дороже жены у него никого не было. Но рок имеет обыкновение отнимать у человека как раз то, что всего драгоценнее для его бедного сердца.

Из всех приключений, которые случились в жизни Харри и наполнили эту жизнь каким-то смыслом, подтверждая, что жить в общем-то стоит, из всего того, что пережил он, покинув ферму в штате Индиана, именно его отношения с Ритой стали самым волнующим и самым острым переживанием. Она имела куда большую власть удивлять, зачаровывать и радовать его, чем все чудеса на свете вместе взятые.

Он попробовал внушить себе, что отсутствие световых сигналов – это скорее всего добрый знак. Такое знамение могло означать, что временный лагерь не унесен в море оторвавшимся от полярной шапки айсбергом, а остался на теле ледника. Коль это так, то, можно надеяться, Рита уже через считаные часы доберется до базы. А уж на станции Эджуэй не страшно.

Но как бы оно там ни вышло на самом деле, осталась ли Рита на леднике или же бедствует теперь на айсберге – хорошо еще, если на том же самом, по которому теперь едет снегоход Харри, – лагерь они разбили в тени тороса. А эта ледяная гряда могла под ударами толчков раскрошиться. И рухнуть на лагерь. И на Риту.

Еще сильнее ссутулившись над рукояткой управления, Харри так сощурился, словно рассчитывал, сузив поле зрения, пробить пелену снегопада на большую глубину. Но как бы он ни присматривался, его взору ничего не открывалось. Ничегошеньки.

Если он отыщет Риту и застанет ее в живых, пусть даже в той самой западне, в которую угодил сам, то всю оставшуюся жизнь, до последнего вздоха он будет возносить благодарения богу. А как они выберутся с этого ледового острова? Удастся ли? Возможно, что скорый конец лучше той жалкой участи, на которую обрекаются медленно замерзающие люди.

В каких-то девяти метрах по ходу машины, в свете фар, на фоне запорошенной снегом белой равнины вырисовывалась узкая черная линия: трещина во льду, очень хорошо ему заметная.

Харри ударил по тормозам. Машину повело юзом, она ушла в бок, градусов на тридцать отклонившись от прежнего своего курса, лыжи громко затарахтели. Крутанув руль влево, чтобы лыжи встали на прежнюю свою колею, он опять велел машине резко повернуть, на этот раз вправо.

Снегоход все равно волокло вперед, он скользил по льду, словно хоккейная шайба. Господи Иисусе, всего шесть метров до страшно чернеющей ямы, а машина все еще скользит…

Зато стали очевиднее размеры черной линии. Хорошо было видно, что за нею сплошной лед. Значит, это, должно быть, расселина. А не обрыв, за которым айсберг кончается – дальше только черная ночь вдали и холодное море внизу. Значит, это всего лишь расселина.

…Машина все еще скользила, скользила…

На всем пути, который они прошли, покинув временный лагерь, не попадалось ни единой трещины – один сплошной лед. Наверное, и здесь море постаралось. Точнее, подводное землетрясение. Оно породило цунами, а высокие волны заставили эту пасть раскрыться.

…Уже и пяти метров не остается до трещины…

Лыжи тарабанили по льду. Еще что-то стучало под мостом снегохода. Снежный покров был очень тонким. А трение о лед ничтожно. Снег летел из-под лыж, из-под сбившегося полиуретанового трека, вздымаясь похожими на клубы дыма облачками.

…Три метра…

Сани мягко замедлили скольжение и остановились, почти неощутимо осев на мостовую подвеску, затем встали совсем рядом с трещиной. Харри даже не было видно – из-за наклонившегося вперед капота машины, – где кончается лед. Кончики лыж, должно быть, ткнувшись в пустой воздух, болтаются теперь над обрывом. Еще несколько сантиметров, ну, дециметров, и Харри болтался бы теперь, как и полагается болтаться в пресловутой проруби, словно на качелях, мечущихся от погибели к спасению, и обратно.

Он переключил сцепление на задний ход и подал машину на полметра или чуть больше вспять, остановившись сразу же, как только стала видна кромка обрыва.

Тут он подивился себе: ну не клинический ли он безумец? Кто же в здравом уме добровольно согласится на труды в такой мертвой – и смертоносной – пустыне?

Дрожа всем телом, Харри опустил на глаза очки, пребывавшие до того надо лбом, и, открыв дверцу кабины, выбрался наружу. Ветер лупил изо всех сил, но Харри не обращал на его усилия никакого внимания. Раз бьет озноб, понимал Харри, значит, он – точно – жив.

В свете фар было хорошо заметно, что расселина в самом широком месте разверзается всего метра на три с половиной и быстро сужается к краям, между которыми на глаз было метров четырнадцать. Трещина, конечно, невелика, но вполне способна проглотить его. Глянув в черноту внизу, начинавшуюся там, куда не попадал свет фонарей вездехода, Харри понял, что до дна так просто не достанешь: надо углубляться на десятки, если не на сотни метров.

Он только пожал плечами и отвернулся от разлома. Сколько одежек было на нем напялено, и под слоями материи, что должны спасать от холода, его прошиб пот. Во всяком случае, он чувствовал на коже каплю влаги. Набрав массу, капля поползла по спине вниз.

Вторые аэросани затормозили, не доехав до снегохода Харри шести метров. Машина встала, но двигатель продолжал работать, а фары ярко гореть. Пит Джонсон высунулся из кабины.

Харри помахал ему и поспешил к его машине.

Лед под ногами зашевелился.

Странное дело. Харри остановился.

Лед не перестал двигаться.

На мгновение пришла было мысль об очередном сейсмическом толчке, отголосок которого решил потревожить их айсберг. Но ведь они нынче дрейфовали, то есть находились на айсберге, пустившемся в свободное плавание и отдавшемся, стало быть, на волю волн морских. Следовательно, какое-нибудь цунами подействует здесь совсем не так, как на леднике. Большая волна попросту будет трепать их айсберг в точности так, как это она делала бы со всяким кораблем, и, в отличие от корабля, айсберг вряд ли перевернется. Скорее всего никакое бурное море такой громаде ничего не сделает. Даже треска, стона, вспучивания или дрожи быть не должно.

И вдруг на его пути зазияла трещина: по льду зазмеилась зигзагообразная царапина, потом она стала жирнее, длиннее и шире, шире, шире, вот уже с его ладонь шириной, и опять еще шире. Стоило отвернуться от обрыва – и на тебе: прямо на глазах рассыпается в прах рыхлая и сильно растрескавшаяся стенка только что образовавшейся расселины.

Харри оступился, потом ринулся вперед и прыгнул через топорщащуюся зазубринами трещину, понимая, что вот прямо сейчас, пока он в воздухе, она раздается вширь, прямо под ним. Приземляясь, он не удержался на ногах, упал, затем быстро пополз прочь от этого страшного места.

За его спиной стена новой расселины лениво роняла вниз, в бездну крошащиеся на лету большие бруски льда. Навстречу им поднимался нарастающий гром. Содрогалась вся ледяная поляна.

Харри, продолжая стоять на коленях, еще не верил, что он вне опасности. Но угроза не миновала. Проклятие! Край пропасти продолжал осыпаться в яму, края трещины расходились все шире и шире, прямо на глазах.

Задыхаясь, хватая воздух ртом, он оглянулся, и как раз вовремя: ему непременно надо было видеть свой снегоход, двигатель которого не был заглушен и потому порыкивал, сползая и соскальзывая к краю пропасти. Падая, машина угодила в противоположную стенку расселины и зацепилась там за небольшой торос – ледяной отросток величиной с хороший грузовик. Сначала главный, а потом и запасной баки с топливом взорвались. Языки пламени, подхваченные ветром, взвились ввысь, но через какое-то мгновение опали, медленно угасая, по мере того как от обугленного остова экипажа отваливались и падали вниз все новые куски железа и пластмассы. Молочно-белый лед вокруг Харри и под его ногами окрасился в красно-оранжевые тона. Мерцающие огненные призраки еще немного покривлялись, потом пламя, пыхнув напоследок, погасло. Его поглотил мрак.

13 ч. 07 мин

Криофобия. Боязнь льда.

Обстоятельства, сложившиеся так, как они сложились, оказались много трагичнее привычных, то есть тех, в которых Рита Карпентер обыкновенно была вынуждена давить в себе приступы криофобии.

Одни куски тороса крошились и понемногу отваливались, тогда как другие самым причудливым образом меняли свои очертания – таково было воздействие цунами. Теперь совсем еще недавно выглядевшая незыблемой ледяная стена походила скорее на крепостные ворота: в ледяном валу образовался пролом, или, можно сказать, пещера, уводившая в толщу огромного тороса метров на двенадцать и раздававшаяся в ширину метров на девять. Высота провала достигала кое-где шести метров, не доходя в других местах и до трех, так что архитектоника не лишена была изысканности: одна сторона ворот имела гладкую скошенную поверхность, а вторая складывалась из бесчисленных булыжников и осколков льда, заполнявших пустоты между этими ледяными булыжниками. В итоге возникала прочная, потому что огромные и крошечные куски льда удерживали друг друга, мозаика из белых пятен почти одинакового тона, своей зловещей красотой заставившая Риту вспомнить старинный фильм «Кабинет доктора Калигари», изобиловавший кадрами, изображавшими страшные пейзажи.

Она помедлила на входе в это холодное убежище: ей не хотелось, да нет, она сопротивлялась самой мысли о необходимости переступить, вслед за Францем Фишером, порог, потому что была во власти неразумного, беспричинного чувства, говорившего ей, что путь, который ей предстояло пройти, уведет ее не только на пару метров вперед, но и, одновременно, в прошлое, вспять, в ту самую зиму, когда ей было шесть лет от роду и, еще, грохот и рев, и смерть, и погребение заживо в белой могиле…

Стиснув стучавшие друг о друга зубы и изо всех сил пытаясь задавить острый и едва не ввергающий в паралич страх, Рита вошла под ледовые своды. За спиной неистовствовала буря, но тут, в этих белых стенах, по ее ощущению, было сравнительно тихо, и даже можно было перевести дух, радуясь избавлению от укусов ветра и снега.

Посветив фонариком, Рита обследовала боковые стены и купол, пытаясь отыскать трещины или какие-то иные знамения, предупреждающие о том, что какой-то участок свода вот-вот рухнет. Пока что пещера выглядела вполне надежно, хотя еще один прилив цунами мог бы без труда обрушить и этот свод.

– Опасно, – произнесла она, не в силах скрыть в своем голосе нотки нервозности.

Франц не спорил:

– Но выбирать не из чего.

Все три надувные жилища были уничтожены. Пребывание на открытом ветру пространстве в течение достаточно продолжительного периода времени грозило переохлаждением организма. Причем гипотермия могла бы подкрасться незаметно, исподтишка, нимало не считаясь с их утепленными полярными костюмами и штормовками на меху. Потому острая нужда в укрытии взяла верх над опасностью, которая могла грозить им в пещере.

Все же они покинули свое убежище, чтобы вернуться в него вместе с коротковолновой радиостанцией. Аппарат поставили у дальней стены. Франц протянул провода от приемопередатчика через всю пещеру и подключил их к зажимам запасного аккумулятора, стоявшего на уцелевшем снегоходе. Рита включила станцию: шкала настройки засияла свечением цвета морской волны. Шорох статических разрядов и унылые посвистывания наполнили пространство пещеры, отражаясь от ледяных стен и поднимаясь под высокие своды.

– Работает, – произнесла с облегчением Рита. Натянув капюшон поглубже, так, чтобы была прикрыта шея, Франц сказал:

– Пойду погляжу, может, еще что найдется. – Оставив фонарик Рите, он вышел в метель, вобрав голову в плечи и наклонив ее вперед, готовясь встретиться с бушевавшим за воротами ветром.

Не успел Франц выйти за порог, как послышался сигнал срочной передачи: в эфир вышел Гунвальд, вызывавший всех со станции Эджуэй.

Рита рухнула на колени перед приемопередатчиком и поспешила подтвердить прием вызова.

– Какая радость слышать твой голос, – заговорил Гунвальд. – Все ли целы?

– Лагерь погиб, но мы с Францем в порядке. Отыскали укрытие в ледяной пещере.

– А Харри и остальные?

– Нам неизвестно, что с ними, – отвечала она и, пока произносила эти слова, в груди стало тесно от внезапно охватившей ее тревоги. – Их не было в лагере, они доделывали кое-какие мелочи. Подождем их еще четверть часа, а потом надо будет, если они не появятся, пойти на поиски. – Она замолчала в нерешительности, а потом откашлялась. – Дело в том… короче, мы дрейфуем.

На мгновение Гунвальд, похоже, потерял дар речи. Потом, справившись с собой, спросил:

– Ты точно знаешь?

– Сначала мы обратили внимание на ветер, он теперь дует с другой стороны. Потом уже посмотрели на компас, потом на еще один компас.

– Подожди минутку, – сказал Ларссон с хорошо различимым в голосе беспокойством. – Дай подумать.

Несмотря на шторм и сильные возмущения магнитосферы, как правило, сопутствующие дурной погоде, голос Ларссона звучал чисто, а все им сказанное было понятно. Но до станции отсюда по прямой, по воздуху, так сказать, было пока километров шесть с половиной. А вот как буря разыграется на славу, да и айсберг отнесет подальше на юг, наверняка со связью у них будут серьезные нелады. И Гунвальд, и Рита понимали, что связь скоро оборвется, но никто даже словом не обмолвился об этом.

Ларссон спросил:

– А большой он, этот ваш айсберг? Как ты думаешь?

– Совсем ничего про это не знаю. У нас еще не было возможности произвести хоть какую-то разведку. Пока что мы заняты тем, что ищем уцелевшие вещи. Копаемся в развалинах лагеря, чтобы спасти хоть что-то.

– Но если айсберг невелик… – голос Гунвальда заглушили статические помехи. Но он, похоже, и без того сходил на нет.

– Не поняла тебя. Повтори.

Шорохи статических разрядов.

– Гунвальд, ты меня слышишь?

Его голос возник снова:

– …Если этот ваш айсберг – не очень большой… Харри и остальные, быть может, и не дрейфуют вместе с вами.

Рита прикрыла глаза:

– Хотела бы я, чтобы так оно и было.

– Но так это или же совсем по-другому, положение далеко не безнадежно. Погода все еще не настолько испортилась, чтобы помешать мне выйти на спутниковой связи на базу ВВС США в Туле. А когда я оповещу военных летчиков, они смогут связаться с тральщиками МГГ. С теми кораблями ООН, что дожидаются несколько южнее.

– И что потом? Какой капитан, если только у него с головой все в порядке, поведет корабль в бурю, навстречу дурному зимнему шторму? Нормальный человек догадается, что и нас он так не спасет, а уж свой траулер со всей командой и собой в придачу точно погубит.

– Знаешь, на военной базе в Туле есть современный самолет, самой свежей разработки, поисковый. И еще у них там навалом разных вертолетов, которые никакой погоды не признают.

– Не изобрели еще такого самолета, который пробился бы через бурю, как та, что сейчас бушует у нас. Я уже не говорю про то, что на айсберг летчику надо еще посадить свою машину. А тут ветры на любой вкус.

Радиостанция только покряхтывала, да иногда попискивала или присвистывала. Но Рита чувствовала, что связь не оборвалась, что Гунвальд на том конце канала и никуда не пропал.

«Да, – подумала она. – У меня-то тоже нет слов».

Она поглядела вверх, туда, где прижатые друг к другу ледяные балки и булыжники образовывали в совокупности нечто вроде стрельчатого свода. Снег и ледяная пыль все-таки проникали через эту кровлю – были, значит, трещины, пусть небольшие и немногочисленные.

Наконец швед заговорил:

– Ладно, насчет самолета ты, пожалуй, права. Но все равно, нельзя терять надежду.

– Согласна.

– Потому что… ну… послушай, Рита, этот шторм должен когда-то кончиться… через трое-четверо суток.

– Или чуть позже, – опять согласилась она.

– У вас не так много еды.

– Если вообще есть хоть какая-то. Но пища не имеет такого уж важного значения, – сказала Рита. – Без еды можно протянуть и подольше, чем четверо суток.

И он, и она знали, что грозит им вовсе не голодная смерть. Самое главное – это пробирающий до костей, неусыпный холод.

Гунвальд сказал:

– Греться можно в снегоходах. По очереди. Как у вас с топливом?

– Да хватило бы на обратный путь. Если бы на эту станцию Эджуэй была дорога. Но не больше. А если больше, то совсем ненамного. Хватит, чтобы гонять двигатели пару часов. Но не на несколько суток.

– Ну, тогда…

Молчание. Статические разряды.

Он прорезался снова через несколько секунд:

– …Дозвонюсь до Туле все равно. Пусть знают. Может, они найдут ответ, который мы не замечаем. Они не так переживают, а чтобы решить задачку, лучше от нее отстраниться.

Она поинтересовалась:

– Эджуэй хотя бы цел?

– Полный порядок.

– А ты?

– Ни единой царапины.

– Приятно слышать.

– Буду жить. И ты тоже, Рита.

– Постараюсь, – отвечала она. – Я очень буду стараться.

13 ч. 10 мин

Брайан Дохерти нацедил бензина из резервуара стоявшего с задранным носом снегохода и покапал им вдоль шестидесятисантиметрового отрезка по кромке утеса.

Роджер Брескин изогнул химическую спичку и метнул ее в разлитый бензин. Пламя взвилось вверх, затрепетав гирляндой ярких, хотя и потрепанных, сигнальных флажков, но бензин через несколько секунд весь сгорел.

Встав на колени там, где только что на ветру пылал бензиновый костер, Брайан изучающе рассматривал край обрыва. Лед на кромке был шероховатым с зазубринами. А теперь, после небольшого пожара, тут была ровная гладь. Веревка скалолаза будет скользить по ней безо всякого трения и не станет ни цепляться, ни истираться.

– Сойдет? – спросил Роджер.

Брайан кивнул.

Роджер взял в руки один конец длинного, более чем десять с половиной метров, каната и, пятясь, побрел к снегоходу, развернутому фарами к обрыву. Добравшись до машины, он намотал канат на ее раму, а свободный конец закрепил еще на длинной штанге с резьбой, такой же, как те колышки, которыми зафиксировали на льду радиопередатчик. Вернувшись к Брайану, Роджер быстро обмотал второй конец каната вокруг груди молодого Дохерти, крест-накрест, а потом еще пропустил веревку под мышками. Вышла этакая подпруга или что-то вроде рыбацкой сети. Под конец Роджер сказал:

– Выдержит. Это – нейлон. Испытан на вес в полтонны. Только держись обеими руками за веревку поверх головы – будет не так давить на грудь и плечи.

Брайан не был уверен, что сумеет ответить ровным, без нервной дрожи, голосом, и потому лишь кивнул в ответ.

Роджер опять пошел к снегоходу. Саночный грузовой прицеп они уже отсоединили от машины. Забравшись в кабину, Роджер захлопнул дверцу. Потом, держа машину на тормозе, попробовал двигатель.

Брайан распластался на льду, налегая на него животом. Глубоко вздохнув через вязаную горнолыжную маску и миг, но только миг, помешкав, он решительно бросился вперед по ту сторону обрыва. В животе свело, ужас пронзил электрическим разрядом его тело. Канат натянулся, подтверждая, что он начал свое нисхождение, хотя от его макушки до края обрыва расстояние пока не превышало пяти-шести сантиметров.

Брайан не мог схватиться за канат чуть повыше головы обеими руками, как советовал Роджер. Если бы он сумел последовать этому совету, то смог бы перенести тяжесть своего тела на мышцы рук. Но пока веревка была слишком туго натянута и едва свешивалась за край обрыва – места для рук просто не было. И потому Брайан висел на канате, как мешок, а канат впивался в плечи. Сразу же разболелись суставы, потом боль поползла по спине, шее, добралась до затылка. Еще немного, и это пока переносимое, хотя и нерадостное ощущение перерастет в острую муку.

– Давай же, Роджер, – промычал он. – Скорее!

Висел он к ледяной стенке лицом. И ветер возил Брайана по гладкой поверхности, словно шлифуя ее.

Набравшись духу, он повертел головой, собираясь посмотреть вниз. Брайан надеялся увидеть лишь разверзтую черную пасть залива. Но вдали от ярко сияющих фар глаза его быстро привыкли к мраку, и очень скоро он стал различать, где светится лед гладкой лицевой панели, а где внизу идут изломанные уступами утесы, заваленные зазубренными ледовыми балками, но не доходящие до воды. До ее поверхности, на глаз, было метров восемнадцать-двадцать, может, двадцать два, и белые гребни волн взбаламученного моря выплывали из ночи стройными шеренгами и светили каким-то своим особым призрачным светом. Но, встречая на своем пути айсберг, четкий строй волнистых шеренг ломался, а сами волны неистово бились о лед, чтобы превратиться в брызги, пену и холодный туман.

Роджер Брескин так усердно тормозил, что снегоход оставался почти неподвижным.

Он в последний раз обдумал условия стоявшей перед ними задачи: в Дохерти метр восемьдесят росту, а до уступа, куда надо спуститься, метров шесть; следовательно, ему надо отмотать шесть метров каната, опуская Брайана, и потом еще чуть меньше двух метров понадобится на то, чтобы у Брайана была какая-то свобода передвижения по той ледяной полке, где лежит Джордж Лин. Они разметили канат, прицепив к нему в шести метрах от начала веревки ярко-красную тряпку; так что стоит этому яркому пятну скрыться за краем обрыва, и Роджер будет знать, что его товарищ встал ногами на уступ. Но канат необходимо подавать вниз как можно медленнее, не то парень невзначай долбанется о лед.

К тому же от фар снегохода до кромки обрыва всего двенадцать метров; если машина заскользит вперед чересчур резво, Роджеру не удастся остановить ее вовремя и тогда он угробит всех троих. Его тревожило, что самая малая скорость, которую удалось развить за рулем аэросаней, может оказаться слишком опасной для такой работы. Потому-то он все никак не решался приступить к затеянному ими делу.

Лютый порыв ветра протиснулся между Брайаном и ледяной стеной, а потом, ударив по нему справа, прижал его к поверхности айсберга. По инерции тело Брайана осталось слегка смещенным в левую сторону, так что висел он над пропастью под небольшим углом. Когда ветер на какой-то миг чуть приутих, сбросив скорость метров до тринадцати в секунду, Брайана повело уже вправо, а потом он и вовсе стал изображать собой маятник, мотаясь туда-сюда, да так, что ноги описывали дугу сантиметров в шестьдесят, если не во все девяносто.

Прищурясь, он поглядел вверх, туда, где канат соприкасался со льдом. И хотя он постарался пригладить этот участок кромки обрыва, разведя бензиновый костерок, все равно какое-то трение остается, а от изнашивания и истирания не застрахован никакой нейлон.

Прикрыв глаза, он расслабился, перестав даже и пробовать принять положение, при котором хоть немного можно ослабить режущие плечи и грудь подпруги. Во рту пересохло, словно он невесть как долго брел по безводной пустыне. Сердце колотилось так, будто вознамерилось вырваться на волю, даже если для этого понадобится сломать ребра.

Коль уж Роджер лучше его управляется со снегоходом и имеет немалый опыт в этом деле, представлялось логичным и разумно обоснованным, что только ему, Брайану надо будет спускаться вниз и спасать Джорджа Лина. Теперь Брайан очень жалел, что не приобрел в свое время нужной сноровки в умении обходиться с аэросанями. Да ладно, пусть он и в самом деле в этих машинах ничего не смыслит. Но какого дьявола так тянет резину тот, кто в них соображает?

Все его нетерпение мгновенно исчезло, как только веревка задергалась. А ухнул он вниз так, словно канат перерезали: ступни ударились об уступ с такой силой, что боль в ногах мгновенно отдалась в позвоночнике. В коленях хрустнуло – будто кто-то сломал в кулаке спичечную коробку. Он упал на лед, попробовал встать на ноги, но, не удержавшись, сорвался с карниза и нырнул вниз, в терзаемую ветром ночь.

Он так испугался, что даже не закричал.

Снегоход, кренясь вперед, двигался к обрыву.

Чтобы сбросить скорость, Роджер, отпустив на миг тормоза, тут же нажимал педаль снова. Помогало мало. Вот и красная тряпица, отмечающая на канате длину в шесть метров, ушла за край обрыва, а машина продолжала скользить. Снега тут не было, ветры не только очищали лед от заносов, но так отшлифовали его, что трение почти исчезло. Приходило в голову сравнение с отполированной хоккейной шайбой, откатившейся от бортика и лениво ползущей по зеркалу катка. Вот еще на три метра ближе к обрыву. Лучи фар пронизывали начинающуюся за кромкой пропасти вечную черноту. Наконец снегоход остановился. Чуть далее, чем в двух с половиной метрах от края обрыва.

Веревочная упряжь, ослабившая хватку, когда ноги Брайана очутились на карнизе, напряглась снова, сдавив грудную клетку и глубоко врезавшись в тело под мышками. Но у Брайана уже болели разбитые о карниз ступни, эта боль отдавалась в коленях и выше, ныла спина, потому, при наличии стольких напастей и по сравнению с ними, можно было, решил Брайан, счесть эту новую муку вполне терпимой.

Он только удивлялся, что до сих пор жив и не потерял рассудка.

На поясе, охватывавшем талию и предназначенном для инструмента, висел фонарик, с помощью которого Брайан смог увидеть летящие сверху снежные хлопья.

Стараясь не думать о плещущейся под ним ледяной воде, он поглядел вверх, на карниз, туда, куда прыгал, да промахнулся. Метром левее от места прямо над его головой с карниза свисали обтянутые перчаткой пальцы – это была правая, бессильно брошенная поверх тела рука Джорджа Лина.

Брайан снова качнулся, описав телом небольшую дугу. Да, жизнь его висела на веревочке. Однако теперь канат касался не только приглаженной бензиновым костром кромки обрыва, но и вдавливался в зазубренную грань карниза, – ее-то уж никто не закруглял. Каждое покачивание тела Брайана сильнее вдавливало канат в уже образовавшуюся в грани карниза впадину, так что люфт в этом нечаянно возникшем шарнире возрастал, а на голову Брайана сыпались ледяные крошки и стружки.

Сверху по глазам резанул луч фонаря.

Подняв глаза и откинув голову назад, Брайан увидел Роджера Брескина, сунувшего голову в пропасть.

Роджер лежал на льду, вытянув правую руку с фонариком далеко вперед. Левая ладонь его была поднесена ко рту, и Роджер что-то кричал в этот импровизированный рупор. Ветер рвал его слова на клочки, превращая их в бессмысленные звуки.

Брайан вяло помахал поднятой рукой.

Роджер, должно быть, сумел закричать еще громче:

– Ты цел? – Его голос звучал так, будто шел из недр длиннющего, километров в восемь, железнодорожного туннеля.

Брайан кивнул так энергично, как только мог: да, мол, не беспокойся. Говорить не было никакой возможности, и изъясняться приходилось жестами. А кивком разве передашь свой ужас или беспокойство из-за тянущей боли в ногах?

Брескин закричал, но Брайан расслышал только несколько сумевших долететь до него слов:

– Я пошел… снегоход… назад… дернуть тебя… наверх.

И в ответ опять кивнул.

Роджер пропал из виду, видимо, поспешив к аэросаням. Не выключая фонарик, Брайан опять прицепил его к поясу, так что светило теперь из-под правой ноги. Он потянулся вверх и вцепился в тугую веревку обеими руками, пытаясь облегчить растяжение плечевых мышц, которое грозило сместить верхние позвонки или вывихнуть плечевые суставы.

Снегоход потянул канат вверх. На этот раз ход можно было счесть плавным, особенно если вспомнить нисхождение. Теперь хотя бы его не било об утес, как при спуске.

Колени его уже были на уровне карниза, хотя стопы и голени висели еще в пропасти. Он помахал ногами в воздухе, а потом, подтянувшись, встал обеими ногами на узкую полку карниза, потом опустился на колени. Еще миг спустя, выпустив канат из рук, он поднялся во весь рост.

Локти болели, колени – вообще будто расплавились, а по ляжкам словно кто-то розгами хлещет. Но эти бедные ноги все-таки держали его.

Из кармана своей куртки он вынул здоровенный костыль – заостренный штырь с конической резьбой по всему вытянутому на двенадцать с половиной сантиметров телу и ушком в два с половиной сантиметра на тупом конце. На поясе Брайана висел и маленький молоток, который он снял, чтобы забить костыль в узкую трещину на передней поверхности утеса.

Тут сверху опять замигал фонарик Роджера.

Когда костыль надежно вошел в лед, Брайан снял с пояса бухту нейлоновой веревки, в бухте ее было чуть больше двух с половиной метров. Еще перед спуском на карниз он заблаговременно привязал один конец этого каната к карабинному зажиму; теперь же он соединил карабин с ушком костыля и завернул защелку на предохранителе карабина. Потом взялся за второй конец каната и обмотал канат вокруг себя. Эта узда удержит его на самом краю погибели, если он вдруг поскользнется и опять слетит с карниза. Однако добраться до Джорджа Лина она не помешает. Так обезопасив себя, он развязал узлы главного каната на груди и высвободился из веревочной упряжки, охватывавшей грудную клетку и пропущенной под мышками. Затем смотал главный канат в бухту и повесил ее на шею.

Опасаясь коварных порывов ветра, он встал на карачки и, скрючившись в этой не самой удобной позе, стал подбираться к Лину. За ним следовал луч фонарика, которым светил сверху Роджер Брескин. Свой фонарик Брайан опять снял с пояса и положил его на карниз, поближе к лицевой поверхности утеса, так, чтобы луч бил в лицо находившегося в глубоком обмороке человека.

В самом ли деле Лин только без сознания? А может, он уже неживой?

Прежде чем попытаться получить ответ на этот вопрос, ему удалось заглянуть в лицо Лина. Для этого пришлось перевернуть его на спину, да так, чтобы не скинуть ученого в пропасть. Но пока Брайан ворочал Лина, тот стал оживать и приходить понемногу в себя. Его янтарного цвета кожа – по крайней мере, те части лица, что выглядывали из-под маски – поражала какой-то необыкновенной бледностью. Через прорезь в маске он обнаруживал признаки жизни, но все его движения не сопровождались никакими слышимыми звуками. Очки покрывала изморозь, но глаза за стеклами были широко распахнуты; глаза эти глядели с неким смущением, но не чувствовалось даже намека на страдание от страшной боли или на безумие.

– Как ты себя чувствуешь? – изо всех сил заорал Брайан, стараясь перекричать визгливый вой ветра.

Лин непонимающе уставился на него и попытался сесть.

Брайан тут же придавил его к земле, точнее, ко льду.

– Лежи! Ты что, соскользнуть хочешь?

Лин повернул голову и посмотрел в темноту, из которой струился снежный поток. Когда он снова повернул лицо к Брайану, тот заметил, что Лин побледнел еще сильнее.

– Ты здорово поломался? – спросил Брайан. Конечно, на Лине был термокостюм, но все равно Брайан не был уверен, что у Джорджа все кости целы.

– Грудь побаливает, – сказал Лин, и голос его прозвучал достаточно громко, по крайней мере, Брайан расслышал его слова, несмотря на ветер.

– Сердце?

– Нет. Когда я оказался за краем… лед все еще ломался… волна поддела… утес наклонился. Я соскользнул, съехал вниз, как на санках… и приземлился сюда, боком, ударился немножко. Ничего больше не помню.

– Ребра не сломаны?

Лин глубоко вздохнул и поморщился.

– Нет, кажется, целы. Ушиблены только, так я думаю. Ноют, будь оно неладно. Но переломов нет.

Брайан снял с шеи свернутый в кольцо конец идущего наверх каната.

– Мне придется сделать для тебя что-то вроде ярма. Я обмотаю веревкой твою грудь. Стерпишь?

– А что, без этого разве нельзя?

– Нельзя.

– Ну так выдержу.

– Тогда садись давай.

Покряхтывая и постанывая, Лин осторожно переменил лежачее положение на сидячее, прислонившись спиной к стенке фасада ледовой горы и свесив ноги в бездну над морем.

Брайан скоренько соорудил упряжь и, завязав канат двойным узлом на груди Джорджа, поднялся на ноги. Они встали так, чтобы море и убийственный ветер остались позади. Сухие снежинки, больше похожие на зернышки, ударяли в переднюю стенку айсберга и, отскакивая от нее, рикошетом попадали в лица полярников.

– Так что у вас? Готово? – донесся с шестиметровой высоты над ними голос Роджера.

– Ага. Но ты только полегче, ладно?!

Лин быстро и очень громко хлопнул в ладоши. От перчаток отвалились огромные куски льда. Он попробовал пошевелить пальцами.

– Большой палец чувствую… и все вообще. Все пальцы шевелятся… только я плохо их чувствую.

– Все у тебя будет нормально.

– Не чувствую совсем… пальцы на ногах. Спать хочется. Нехорошо.

Тут он, разумеется, был прав. Конечно, если выкинуть человека на такой холод, телу захочется спать, чтобы сохранить драгоценное тепло, а тогда и смерть оказывается совсем неподалеку.

– Как только окажешься наверху, полезай в сани, – сказал Брайан. – Пятнадцать минут, и ты будешь теплый, как пирожок из жаровни.

– Ты добрался до меня как раз вовремя.

– Почему?

– Как это почему? Ты же рисковал жизнью.

– Ну, не совсем.

– Как это «не совсем»? Ты же погибнуть мог.

– Ну, можно подумать, что ты не сделал бы того же.

Тугой канат пошел вверх, уволакивая на себе Джорджа Лина. Подъем и в самом деле проходил плавно, Роджер старался. Но уже почти на самом верху, у кромки обрыва Лин застрял: плечи уже были выше края пропасти, а все остальное еще болталось на ветру. А сил подтянуться и перекатиться на ледник у него совсем не было.

Тут Роджеру Брескину сослужил славную службу весь былой опыт тяжеловеса и многолетних тренировок, укрепивших его мышцы штангами и гантелями. Роджер не стал ни тянуть канат, ни отгонять снегоход чуть дальше от пропасти. Он только вылез из кабины и, подбежав к обрыву, одной рукой вытащил Джорджа Лина, тем более что тому оставались до края обрыва считаные сантиметры. Разнуздав китайца, Роджер кинул освободившийся конец каната вниз, Брайану.

– Теперь тобой займемся… подожди немного… Джорджа только пристрою! – крикнул он вниз. И, хотя ветер рвал его слова на куски, Брайан услышал в голосе Брескина тревогу.

Еще какой-то час назад Брайан и не подозревал, что Роджер – этакая незыблемая скала, с бычьей шеей, массивными бицепсами и огромными руками – способен хоть когда-то испугаться. Теперь, заметив страх в глазах Роджера, Брайан меньше страдал от стыда за ужас, от которого сводило кишки. Раз уж жизнестойкий Роджер поддался панике, то и члену стоического рода Дохерти позволительно проявить слабость.

Взявшись за конец спущенного каната, Брайан ловко пристегнул спасительные веревки. Затем, высвободив из узды талию и вызволив второй конец короткой веревки из костыля, Брайан смотал канат в бухту, которую прикрепил на пояс для инструментов. Можно было бы попробовать забрать с собой и костыль, чтобы зря ничего не пропадало. Но не было ни инструмента, чтобы вырвать или вывернуть здоровенный штырь из прочно всосавших его губок трещины, ни физической силы для такого рискованного предприятия. Припасы, топливо, инструмент – все сейчас на вес золота. Никак нельзя было попусту транжирить или терять что бы то ни было из небогатого их имущества. Как знать, может быть, легкомысленно выброшенная вещь чуть позже окажется той самой спасительной соломинкой, вытягивающей всех, кто сообразил ухватиться за нее?

Он думал именно о спасении всех, а не о своем выживании, понимая, что не ему надеяться на благополучный исход, если его товарищи не выдержат неминуемый суд божий. Правда, его кое-чему научили за эти четыре недели тренировок в Арктическом институте Армии США, но он куда хуже разбирался в ледовых и полярных делах, чем остальные, да и готов был к Арктике куда меньше. Хуже того, вымахав на метр восемьдесят пять, он весил каких-то семьдесят два кило. Старшая сестра Эмили дразнила его Стручком, с тех пор как ему стукнуло шестнадцать. Правда, плечи у него были широкие, а руки сильные. Слабак разве пойдет на стремнины реки Колорадо? Слабак не увязался бы за охотниками на акул на атолле Бимини, не полез бы на горы в штате Вашингтон. И пока его ожидало теплое иглу или, еще лучше, натопленная комната на станции Эджуэй, куда можно было вернуться после холодного дня, лишающего сил и сообразительности, все у него было нормально, и он мог держаться молодцом. Но теперь все складывалось совсем иначе. Никаких иглу больше не существовало, и даже уцелей они, эти надувные шатры, толку от них было бы мало, потому что запасы топлива иссякали. Баки снегоходов – не бездонные, да и аккумуляторов тоже, пожалуй, хватит только на день-другой, а там и снегоходы будут холодными. Выжить при таком раскладе можно, лишь если есть какая-то особенная сила и необыкновенная выносливость, а такое приходит только со временем, с опытом. На этот счет он нимало не заблуждался: в одиночку ему из этой передряги не выбраться.

Думая о возможной гибели, он вспоминал мать. Вот кого ему было бы искренне жаль. Как она горевать будет! Она – лучший представитель рода Дохерти, да и довольно с нее горя – сколько она видела его за свою жизнь? Одному богу известно, не угораздит ли Брайана подарить ей еще одну причину для слез…

Лучик фонарика нащупывал его во мраке.

– Готов? – прокричал Роджер Брескин.

– Да уж.

Роджер пропал. Наверное, пошел к снегоходу.

И не успел Брайан собраться с духом, как веревка быстро поползла вверх, причиняя нестерпимую боль его бедным плечам. Под мощными порывами ветра, обезумевший от боли, он скользнул по передней стенке айсберга так же плавно, легко и быстро, как это проделало пять минут назад повисшее на канате тело Джорджа Лина. Только Брайан, очутившись у края обрыва, смог, оттолкнувшись ногами от передней панели утеса, подтянуться и самостоятельно перебросить свое тело через кромку берега, так что Роджеру утруждать себя и спешить на помощь на этот раз не пришлось.

Оказавшись на безопасном, так сказать, берегу, Брайан с трудом поднялся и сделал несколько неуверенных шагов по направлению к ярким фарам снегохода. Ноги держали плохо, ныли суставы в локтях и коленях, а мышцы во всем теле не давали покоя. Но Брайан понимал: все это пройдет, надо будет хорошенько размяться. По сути дела, он отделался легким испугом – без единой царапины.

– Невероятно, – произнес Брайан, начиная развязывать узел, скреплявший его упряжь. – Невероятно, немыслимо.

– Что ты там шепчешь? – спросил подошедший Роджер.

– Да вот в свое везение поверить не могу.

– Ты, наверное, в меня не очень верил.

– Да ладно тебе. Просто я все время боялся: то ли веревка перетрется, то ли утес обвалится, или еще что стрясется. А все обошлось.

– Да успеешь еще умереть, – голос канадца зазвучал почти театрально. – Пока время твое еще не пришло. И место, видать, не то.

Брайан до того изумился, услыхав от Роджера Брескина такие философические откровения, что почти забыл, как совсем недавно удивлялся тому, что и этот человек иногда испытывает страх.

– Если ты цел и невредим, то, может, поработаем?

Разминая плечи, чтобы прогнать пульсирующую боль, Брайан поинтересовался:

– А что делать-то надо?

Роджер протирал очки.

– Да поставим второй снегоход, тот, что на боку теперь лежит, на лыжи, а потом проверим: вдруг он работает.

– А потом?

– Временный лагерь искать будем. Надо же всем собраться в кучу.

– А что, если его нет на нашем айсберге? Вдруг он остался на той стороне, а?

Роджер его уже не слышал. Он направился к опрокинувшемуся снегоходу.

Кабина уцелевшего снегохода могла вместить только двоих; посему Харри была уготована участь груза, транспортируемого на открытом санном прицепе. Клод попытался было отвоевать это завидное местечко для себя, а Пит Джонсон усиленно пихал его вместо себя на сиденье водителя, так что можно было подумать, что в катании на незащищенных от ветра и холода санках есть нечто сладостное, хотя, разумеется, все понимали, что выставлять человека на мороз – почти то же, что решить прикончить его. Но Харри решительно оборвал все разговоры на этот счет.

На прицепе они везли плиту, квадратный предмет габаритами сорок шесть на сорок шесть сантиметров, и стальной бочонок, в котором кипятили воду, а потом заливали этой водой скважину, где уже была взрывчатка. Бочонок решили выкинуть и, сняв с прицепа, предоставили затем его собственной участи; ветер подхватил полый металлический цилиндр и укатил его в ночь, грохот катающегося металла все же на несколько секунд заглушал вой ветра, но скоро растаял в неблагозвучной симфонии бури. Плитка могла пригодиться потом и к тому же много места не занимала, и Клод ухитрился пристроить ее в кабине.

На станине санок собралось немало снега; глубина заноса у возвышающихся сантиметров на шестьдесят стенок прицепа доходила до восьми, а то и десяти сантиметров. Харри стал сгребать эти сугробики руками.

Ветер дул в спины, издавая воинственный клич. Он нападал на прицеп, забирался под днище и так раскачивал санки, что они подскакивали на гладком льду.

– Мне все еще кажется, что лучше будет, если рулить будешь ты, – опять заспорил Пит, когда ветер чуть-чуть приутих.

Харри уже почти закончил выметать снег из закутков прицепа.

– Я отправил свою колымагу прямо в пропасть – а ты теперь решил мне доверить свою?

Пит покачал головой.

– Мужик, знаешь, что с тобой не все в порядке?

– Знаю. Замерз и перепугался до смерти.

Реклама: erid: 2VtzqwH2Yru, OOO "Литрес"
Конец ознакомительного фрагмента. Купить полную версию книги.

Примечания

1

Северное сияние (лат.). – (Здесь и далее примеч. перев.)

2

Спикула (лат.) – острие, копье, стрела с наконечником.

3

20 миль в час = 8,9 м/с.

4

Шельф – материковая отмель.

5

Национальное управление по исследованиям верхних слоев атмосферы и космического пространства («космическое ведомство» США).