книжный портал
  к н и ж н ы й   п о р т а л
ЖАНРЫ
КНИГИ ПО ГОДАМ
КНИГИ ПО ИЗДАТЕЛЯМ
правообладателям
Жемчуг покойницы

Жемчуг покойницы

Проводить старуху в последний путь никто не пришёл. Отец Игнат зачитал полагающуюся при погребении молитву. Могильщики опустили убогий гроб в наспех вырытую могилу и дружно замахали лопатами, засыпая её. Священник не стал дожидаться, когда они закончат, оставил им бутылку мадеры за работу (старуха была очень бедна) и степенно удалился, осеняя себя крестным знамением и шевеля полными губами. День выдался жаркий. Холщовые рубашки на спинах мужиков намокли от пота. Сформировав холмик и воткнув в него простой безымянный крест, они сели неподалеку отдохнуть от трудов, а заодно распить вино, что дал им за работу отец Игнат.

Выпили по глотку – помянули новопреставленную. Мадера была тяжёлой и тёплой, поэтому, когда бутылка почти опустела, могильщики были изрядно пьяны.

– А что, Сашко, не рассказывал ты мне давно про свою Юльку? Или передумал жениться на ней? – заглядывая в бутылку, точно в подзорную трубу, спросил Михей.

Сашко глубоко вздохнул и не без горечи в голосе произнес:

– Я-то нет, да кабы она не передумала… Пока коплю на свадьбу – того и гляди – уведут мою Юльку…

– И много удалось тебе скопить?

– Да с этими разве скопишь?! – Сашко кивнул головой в сторону свежей могилы. – Ведь одни нищие мрут. Тут и на бусы Юльке не накопишь, а хочется, чтобы и еды на свадьбе было вдоволь, и музыкантов позвать, и…

– Погоди-ка! – подняв палец вверх, внезапно прервал его Михей. – На бусы Юльке, говоришь, не накопишь? Дык, они – и бусы, и золото, и камни-самоцветы – вона, тут, в пятидесяти шагах от нас с тобой!

Сашко тряхнул головой, и тут до него дошло, что Михей имеет в виду.

– Что ты! Что ты! – словно отбиваясь от черта, замахал руками младший могильщик. – Разве ж такое можно?! Грабить мёртвых – большой грех!

– Это как посмотреть… – философски заметил Михей. – Вот смотри: год назад схоронили мы Сычиху, дык всё ей и при жизни досталось – и богатство, и почёт! Не то что нонешней покойнице! А зачем, спрашиваю тебя, Сычихе шитый жемчугом сарафан? А богатая кичка? А сколько нитей жемчуга было на ней, спаси господи ее душу? – и Михей опрокинул в себя остатки мадеры.

Сашко посмотрел на выпирающий под коричневой кожей кадык Михея, вспомнил в деталях Сычиху и брезгливо поморщился:

– После жёлтой морщинистой шеи Сычихи… на длинную, нежную шею моей Юльки?! Да гори он, этот жемчуг… Не хочу я, отстань, дядя Михей! – и Сашко икнул.

Но Михей не унимался:

– Зачем же Юльке? Жемчуг мы сможем продать на ярмарке в Павице, а на вырученные деньги и свадьбу справишь, и купишь Юльке свадебный подарок. И нам хорошо, и Сычиха тебе вроде как поможет. Может, часть грехов с нее спишут! – он поднял глаза к небу.

Солнце пошло на убыль, кладбищенский сад шелестел зарослями сирени и дички. Акация, отцветая, роняла белые слёзы. Малиновка, сидевшая на памятном шесте, что был врыт у могилы Сычихи, наблюдала за работой гробокопателей. На кладбище в эту пору не было ни души. Вдалеке послышался колокольный звон, собирающий прихожан на вечернюю службу.

Тех, кто был беден, как сегодняшняя старуха, хоронили в низине, где почва была глинистой и вода близко.

А Сычиха ещё при жизни выбрала себе для могилки сухое местечко. Копали долго – могила была вырыта основательно, да и земля успела спрессоваться. Вот уже в небе появилась огромная, полная луна. Сашко уже протрезвел. И хотя ночь была тёплая, его внезапно стал колотить озноб. Он уже хотел отказаться от затеи, но было поздно: лопата скользнула по крышке гроба.

В этот самый момент ничего не подозревающий Михей, ходивший в сторожку за керосиновой лампой, поставил её на землю и спрыгнул вниз, проломив подгнившие доски – аккурат посередине. Послышался негромкий треск – это лопнул живот покойницы, в который Михей угодил ногой. На погребальном покрывале тотчас стало расплываться тёмное пятно.

– Фу ты, пропасть! – выругался Михей, расставил ноги по сторонам гроба, прикрыл рот ладонью, а второй рукой стал отрывать остатки крышки, чтобы поскорее добраться до вожделенных жемчужных нитей. Сашко, вжавшись спиной в стену ямы, с ужасом смотрел на него.

– Чего глазами хлопаешь, посвети мне! – зло бросил ему Михей, отрывая последний кусок крышки.

Сашко проворно выбрался из могилы и взял в руки лампу.

…Лицо Сычихи было наполовину изъедено личинками, она смотрела на возмутителей своего спокойствия пустыми глазницами и сквозь пергамент уцелевшей кое-где на губах кожи жутко улыбалась. Сашко успел отставить лампу, и его стало выворачивать мадерой на куст бузины. Пока его рвало, Михей времени даром не терял: его длинные жадные пальцы уже блуждали по шее покойницы в надежде обнаружить замок бус. Но бусы, похоже, вовсе не имели никакой застежки – они были настолько длинны, что надевались по старинке, просто. Бледный как полотно, Сашко, встав с колен, повернулся в сторону церкви.

– Прости нас, Господи! Господи, спаси и помилуй! – и принялся судорожно креститься.

Тут из могилы показалась вихрастая голова Михея:

– Достал! Держи-кось! Эх ты… Он поднял вверх руку с жемчугом и вложил в ладонь подошедшему Сашку. – Тебе девицей надобно было родиться, с такой чувствительностью, а ты ещё и жениться надумал! – махнул рукой Михей и нырнул обратно, в смрадное царство смерти, дабы обобрать Сычиху до последнего камешка… Cашко присел на корточки и стал катать в руке жемчуг, тяжёлый и влажный. Поднёс его поближе к лампе, чтобы получше рассмотреть. В ту же секунду в могиле послышалась возня, и раздался истошный вопль Михея:

– Сашко! На помощь! На по…

Крик превратился в хрип, и… все стихло. Cашко осторожно подполз и посветил на дно могилы. Там, ничком на покойнице, неподвижно лежал Михей. Сашко не сразу понял, что это за светлые, кривые палки у него на спине.

Но когда они сжали свои корявые сучья, впиваясь ногтями в спину Михея, он понял, что это руки Сычихи.

…Сашко бежал, не оглядываясь, спотыкаясь о старые памятные камни и почерневшие от времени скособоченные кресты. Ему казалось, что Сычиха, выбравшись из-под Михея, гонится за ним. Наконец он выскочил на просёлочную дорогу и, задыхаясь, побежал дальше – к церкви. Там и просидел до первых петухов. Очнувшись, он обнаружил у себя в зажатом кулаке жемчужное ожерелье.

В ужасе, словно ядовитую змею, откинул он его в заросли лопуха, что разросся у церковной ограды. Потом поплёлся к себе домой – и как был, в грязной одежде и сапожищах, рухнул на лавку и забылся. Ему снилась свадьба. Юлька, нарядная, красивая, в белом платье – улыбалась. Стол ломился от разнообразной еды: тут было мясо всех сортов, рыба, фрукты и, кроме хлеба, с десяток наименований выпечки! Вино, водка, пиво – лились рекой. Гости пели и плясали, и всё смешалось в один пёстрый, шумный хоровод. Наконец, сытые и довольные, все стали расходиться.

Юлька краснеет и стесняется, но он нежно кладёт её на приготовленную матерью перину. Он гладит ей волосы, снимает исподнее… Охватившее его желание велико, и он более не может себя сдерживать. Несмотря на протест, он действует быстро и грубо… Юлька плачет от боли и обиды, но он ничего не может поделать с собой и продолжает натиск до тех пор, пока лицо девушки не искажает гримаса. И вот уже под ним не дрожащая, как лист, невеста – а корчащаяся от смеха Сычиха в жемчужном ожерелье, которое вдруг разлетается на сотню бусин, и они стучат, рассыпавшись по дощатому полу…

…Он закричал во сне и, проснувшись, понял, что это дождь стучит по кровле…

Он старался успеть засветло. Две лопаты, заступ – всё должно быть на месте. Так и было. Сашко ещё раз посмотрел на спину Михея и принялся за дело. Утрамбовав могилу, он вернулся домой. …Исчезновение Михея никого не удивило – он был человек пришлый. Но перемена, произошедшая с Сашком, ещё долго была на языках у многих. Странный он стал, людей сторонится. Невесту свою, Юльку, и ту стал избегать. Новый могильщик, Сергеич, говорил, будто видел своими глазами, как Сашко в полночь зарывал в Сычихину могилу что-то завёрнутое в тряпицу, плакал и просил покойницу больше его не мучить. Потом-то некоторые пытались найти сокровище, а именно жемчужное ожерелье Сычихи. Но так ничего и не нашли. А Сергеича маленько попинали, чтоб не брехал.

Месть Тристана

…Смерть Тристана ошарашила всех, кто знал его – он умер, хотя был молод и здоров. А уж красавец был…Его вдова Ася, не пролила ни слезинки, но словно тронулась умом –уже третий день сидела на его могиле, и бабка Ида так и не смогла заставить её поесть, или хотя бы выпить немного молока.

Наконец,с божьей помощью бабке удалось уговорить Асю покинуть кладбище, и теперь молодая вдова равнодушно сидела во дворе, на лавке у дома Иды, пока та пыталась гребнем привести в порядок её спутавшиеся волосы.

«Ну что там сидеть, что караулить? Никуда он теперь не денется, твой Тристан.» – сказала старуха, не подумав и тут же пожалела об этом: Ася сорвалась с места, и как безумная, опять побежала на погост, откуда бабка только что, не без труда,её привела.

Ида, качая головой, смотрела ей вслед, и утирала кончиком платка слезящиеся глаза. Обернувшись, она увидела Лулуди, которая тоже смотрела на удалявшуюся спину старшей сестры.

«Что я такого сказала?» – словно сама себя спросила старуха, и пошла в дом передохнуть немного, чтобы через какое–то время опять отправиться за Асей.

Приведя беглянку в очередной раз, бабка сочла за благо посадить её под замок. Ася дико выла, скреблась, сыпала проклятиями, но к скоро притихла, лишившись сил.

Вечером Ида открыла временную темницу, и поставила перед внучкой поднос с простым ужином: молоко, хлеб, козий сыр. Но Ася опять не притронулась к еде. Бабка подумала было забрать её в дом, но молодая вдова вела себя беспокойно, и Ида почла за благо закрыть амбар.

Обычно старуху мучила бессонница, но в ту ночь впервые спала, точно младенец. Проснувшись утром, она была немало удивлена этим обстоятельством, но ей было некогда раздумывать – она уже торопилась в амбар, к внучке. Она обнаружила Асю спящей глубоко и безмятежно. Дыхание молодой женщины было ровным, она даже улыбалась во сне – совсем, как в детстве. Бабка Ида поправила одеяло, и поспешила обратно – давно было пора кормить кур, да и козы вели себя неспокойно: в это время они обычно вовсю паслись на сочных лугах.

–Лулуди! Где ты бродишь, противная девчонка! – беззлобно крикнула Ида. Но та не отзывалась.

После смерти дочери, Ида воспитывала внучек одна. Они были совсем разные: Старшая Ася была доброй и рассудительной, её можно было бы назвать красивой, но красота эта была неброской , античной.

Лулуди напротив, отличалась бойким характером и строптивым нравом. Она была из тех, кто привык получать желаемое любой ценой. Бог наделил её яркой красотой, и она с младых ногтей научилась использовать это. За кроткую улыбку пасечник Петро дополнительно давал ей стакан меда, а кузнец за то, что она приветливо поболтала с ним, подарил ей монисто. Многие добивались расположения гордой красавицы, но она была слишком юна, чтобы думать о замужестве. До тех пор, пока не увидела жениха сестры-Тристана.

Ася вышла замуж, и ушла в семью мужа. Старая Ида была мудра, и очень скоро поняла, что Тристан стал предметом вражды сестер. Бабка надеялась, что для такой красавицы, как младшая внучка, вскоре обязательно сыщется достойный жених, и она забудет свою пагубную страсть, но всё было тщетно. Сестры между собой не общались, но Лулуди никогда не упускала случая оказаться поближе к зятю, улыбнувшись, как бы невзначай коснуться его… Теперь Тристан умер, но к огорчению Иды, Лулуди не смягчилась по отношению к сестре – лицо её мгновенно хмурилось, когда бабка пыталась примерить их.

– Лулуди! Лулуди!!! – опять громко позвала старуха. Тишина…только стрекочет где-то цикада. Ида задумалась: «И где нечистый носит эту несносную девчонку?».

Пока она вывела коз, покормила кур, пришла пора обеда. Старуха вытащила из печи чугунок с кашей, застелила стол чистым рушником, расставила тарелки, разложила ложки. Достала из погреба колбасу и козий сыр. Пошла в амбар за Асей, и в отчаянии стукнула себя по лбу: она так умилилась видом безмятежного асиного сна, что забыла запереть дверь, и теперь та скрипела давно не смазанными петлями…

– Здравствуй, тетя Ида! – вывел её из замешательства знакомый голос. То был Пишта, единственный сын знахарки Рады. Поговаривали, что парень слегка придурковат.

Страстно влюбленный в младшую внучку Иды, он везде следовал за ней ,словно тень, и глупо улыбался, если конечно, Лулуди не пыталась, как обычно, отгонять его бранными словами.Один раз она даже пыталась прогнать его кинув в него камень, но и это не помогло. Сейчас Пишта стоял у калитки и мял картуз.

– Заходи , заходи, Пишта, дорогой! – обрадовалась старуха. – Отобедай со мной, чем Бог послал, а то Лулуди запропастилась куда-то, а Ася опять, сбежала на кладбище, что ты будешь делать!

Парень продолжал выворачивать свой картуз, не решаясь смотреть в глаза старухе. Наконец, набрав в легкие воздуха, он выпалил:

–Тетя Ида! Нет больше Лулуди…

–Как так нет?

…колени Иды подкосились, и она медленно осела вдоль крыльца. Белесая пыль покрыла черную юбку, седыми волосами играл легкий ветерок. Она смотрела на свои коричневые от загара руки, и казалось, улыбалась какой то жалкой, неестественной улыбкой.

– Тетя Ида…Пишта подошел к ней, сел рядом на корточки, коснулся её плеча:

– Тетя Ида! Пойдем. Он помог старухе подняться, и отвел, послушную и притихшую, в дом. Затем вышел, открыл ворота, и во двор громыхая и пыля, въехала телега, на которой лежало тело девушки. Пишта осторожно взял её на руки.

Было похоже, что Лулуди заснула: смерть ещё не успела наложить свой отпечаток на прекрасные черты. Казалось, что ресницы её сейчас дрогнут, она откроет глаза, и улыбнется ему – Пиште.

…О, как он мечтал вынести её из церкви, как свою невесту! Он любил Лулуди, но та лишь смеялась и подшучивала над ним.

…Увидев мертвую внучку в окно, Ида бросилась во двор, громко причитая. Она рвала на себе одежду и волосы. Пишта вошел в дом, и положил Лулуди на кровать. Горница начала заполняться людьми – страшные вести разлетаются быстро.

Женщины тихо перешёптывались. Видимых причин смерти не было –послали за фельдшером, что жил в поселке на том берегу реки. Чтобы тело не испортилось на жаре, решено было отнести его в погреб. Ида тихо плакала в углу. Про Асю никто не вспомнил.

А она это время сидела на кладбище перед разрытой невесть кем могилой мужа. Крышка гроба лежала, расколотая, в двух шагах. Голова Тристана покоилась у Аси на коленях, она гладила его не потерявшие блеска волосы, и похоже, что признаки разложения вовсе не пугали её. Наконец, из под века Тристана вытекла мутная слеза.

– Я отомщу. Отомщу этой ведьме, я сожгу её, утоплю, не посмотрю, что она моя сестра! Ради тебя, любимый…– Ася поцеловала мужа в мертвые уста, и осторожно положив его голову на землю, встала и отряхнула юбку – в глазах её не было и тени безумия – только безграничная решимость, и жажда мести.

– Ты опоздала, Ася! – услышала она за спиной торжественный, глухой голос и обернувшись, увидела Пишту

– Лулуди мертва – продолжал молодой человек – Прочти , это я нашел здесь, – он протянул Асе клочок бумаги, испещренный какими-то письменами.

– Пишта, я не умею читать. Что это? – бесцветным голосом спросила Ася.

– Рецепт. Старое цыганское средство оживить мертвого. Лулуди каким-то образом опоила Тристана снадобьем, хотела сделать из него живого мертвеца. Твой муж умер, но наполовину. Чтобы вернуть его к жизни, нужно было освободить его, и снова дать зелья.

Но ты всё время сидела на могиле и мешала ей. Один раз она хотела убить тебя, я видел, и спугнул. Сегодня ночью она выкопала его, но что-то пошло не так…

– Ты убил её. – сказала Ася задумчиво.

– Нет, что ты…Я её любил. Даже когда узнал, что она – ведьма.

– Но кто же тогда её убил?

Вместо ответа, Пишта кивнул в сторону мертвого Тристана.

Вдвоем с Асей они положили тело в гроб, и накрыли его, хоть и треснувшей, крышкой.

Когда Пишта хотел закопать могилу, Ася остановила его, схватившись за черенок лопаты:

–Нет. Тристан не умер.

– Конечно умер! Я же говорю, он задохнулся! – Пишта попытался выдернуть лопату из рук вдовы.

– Но кто же тогда убил Лулуди? – крикнула Ася, и увидев потемневшие глаза Пишты, прошептала : – Нет, не Тристан…ты – убийца!

…Резким рывком он вырвал лопату и высоко поднял её – намереваясь, очевидно, размозжить Асе голову:

– Да! Убил! Она смеялась надо мной! Я любил её, а она…она пыталась оживить покойника, опять выбрала его! Живой Пишта для неё хуже мертвого Тристана! – безумец засмеялся, запрокинув голову.

Ася попятилась…внезапная догадка осенила её:

–А мужа моего…тоже ты?

– Я любил Лулуди, и убил из-за неё.. А она любила его! Даже мертвого! Мертвого! – он медленно надвигался на вдову – глаза его были страшны. Пальцы, сжимавшие черенок лопаты, побелели, на лбу вздулась вена. Он замахнулся…

…Ася зажмурила глаза, готовясь к скорой смерти. «Скоро мы будем вместе, любовь моя!» -пронеслась в голове мысль, адресованная Тристану.Раздался страшный треск, но удара не последовало. Она открыла глаза, и увидела, как её покойный муж восседает на Пиште, сжимая пальцы на его тщедушной шее.

– Тристан…– крикнула Ася, но он не услышал её, и упал в могилу, увлекая за собой бездыханного убийцу.

Всё кончено. Над разверстой могилой вьется легкая пыль. Ася взяла лопату…Где-то вдалеке прогремел гром. Поднялся сильный ветер, кладбищенские соловьи затихли. Засыпая могилу, Ася вдруг заплакала – впервые за несколько лет. Ей стало намного легче, словно вместе со слезами наружу выходила боль. Земля была рыхлая, и вскоре дело было сделано. Ася отбросила лопату и подняла вверх бледное лицо,и почти сразу ощутила кожей первые капли дождя. Сквозь сизые тучи просвечивал луч, освещая могилу Тристана и небольшое пространство, где стояла девушка. Ей показалось, что душа мужа легким облаком поднялась вверх – но это был лишь дыхание теплой земли, освещенное июльским солнцем…Теплые капли ласкали лицо девушки, и она, закрыв глаза, улыбалась, представляя, что это Тристан гладит её по щекам… Так оно и было.

***

В одном ошибались деревенские старухи: в том, что Тристан ушел, не оставив следа. Через восемь с небольшим месяцев на свет появилась я, мама назвала меня в честь бабушки – Идой.

Вдова Пейца


Солнечным утром, когда солнце еще не успело как следует нагреть крыши домов и осушить росу в садах и палисадниках, в город въехала повозка, запряжённая парой вороных коней. Прогромыхав по брусчатке городской площади, она свернула вниз, на улицу Ткачей и, сопровождаемая лаем бродячих собак, остановилась, наконец, у заколоченного дома Пейца, в котором вот уже года два никто не жил: хозяин в один прекрасный день исчез, и до сих пор о нём не было никаких известий.

В окошках соседних домов немедленно показались лица любопытных горожан. Возница был нездешний – это они сразу определили по крою штанов и чудным сапогам с большими отворотами и коваными мысами.

Соскочив с козел, кучер обошел повозку сзади и помог выбраться женщине, которой, судя по осанке, было лет около двадцати пяти. Несмотря на июльскую жару, с утра дававшую о себе знать, женщина была одета в чёрную юбку, заметавшую её следы, когда она шла к дому по пыльной дороге, и чёрную же блузку, с рукавами длинными настолько, что были видны лишь кончики её тонких пальцев. На голове дамы красовалась шляпка с вуалеткой, скрывавшей лицо наполовину и оставлявшей для обозрения лишь великолепно очерченный рот и подбородок с ямочкой посередине. Волосы были зачёсаны и убраны под шляпку. Величественно, словно королева, она вошла в дверь, которую распахнул перед ней, предварительно содрав доски, извозчик.

– А она хорошенькая! – закручивая ус, сказал Райда, отвернувшись от окна, но столкнувшись с сердитым взглядом жены, поспешил добавить: – Правда, худа – может, болеет?! Да и лица не видать…

Женщина презрительно фыркнула и отняла у мужа пивную кружку, которую тот любовно прижимал к животу.

– С утра залил глаза свои бесстыжие! – прошипела она и, обтерев кружку передником, поставила её на полку.

– Ну что ты, что ты, Мария, взъелась?! Ты же знаешь: из-за проклятой жары я чувствую себя совершенно ни на что не годным. И лишь глоток холодного пива…

– Хватит болтать, Райда… – перебила его жена. – Скоро обед, иди работай.

– Но жена… Всего лишь кружечку, а? Жарко…

– Ну уж ладно, – смягчилась Мария, – что с тобой сделаешь, старый ты черт!

Райда мигом добрался до кружки и спустился в подвал, где в холодке стоял вожделенный жбан превосходного пива, насыщая влажный воздух запахом солода и хмеля. Мужчина втянул носом и, зажмурив глаза, покрутил головой от удовольствия.

Между тем его жена, повязав на голову пёструю косынку и схватив корзину, вышла из дома. В это время она обычно отправлялась на базар, но сегодня повернула в противоположную сторону. Пройдя несколько шагов, она столкнулась с соседкой Петрой, к которой направлялась для того, чтобы поделиться последними новостями. И как оказалось, Петра сама спешила к ней.

– А у нас напротив, в дом Пейца, вселилась какая-то женщина вся в чёрном! – выпалила Мария.

– Да. Мой младший сынишка тоже её видел! – закудахтала Петра. – Вот, иду к тебе спросить: что за особа, откуда свалилась на нашу голову?

Мария подняла вверх брови:

– А мне почём знать? Она только приехала… И кучер у неё… такой чудной! Но он почти сразу уехал, как только содрал доски, которыми был заколочен дом.

– А может нам… – неуверенно начала соседка.

– …Зайти? – продолжила Мария. – Не думаю, что сейчас это удобно, дорогая… Эта дама, должно быть, устала с дороги – ей надо разложить вещи… Впрочем…

Возможность увидеть содержимое чемоданов странной незнакомки так понравилась Марии, что спустя мгновение, переглянувшись, они с Петрой направились к дому Пейца, по дороге обсуждая, кому стучать в дверь.

Однако на подходе к дому женщины замедлили шаг: у редкой ограды был привязан мерин, принадлежавший полицмейстеру Самсону Казимировичу Дыбенко, – поэтому в дом кумушки зайти не посмели. Испытав жесточайшее разочарование, они направились на рынок, где местные старухи уже вовсю промывали кости незнакомке и строили самые разные предположения относительно её появления в городе.***

Самсон Казимирович был неприятно удивлен оказанным ему прохладным приёмом. Будучи одним из отцов города, он привык к совершенно иному обращению. Вдова же не предложила ему даже чаю! Бумаг, подтверждающих ее личность и право на дом, у неё не оказалось, но она заверила Самсона Казимировича, что к вечеру все документы доставят. К большому неудовольствию Дыбенко, никакого повода задержаться он не обнаружил, к тому же по всему было заметно, что хозяйка тяготится его присутствием: она поминутно смотрела в окно, словно ожидая кого-то, и на все вопросы отвечала только «да» или «нет».

– Так значит, Эва Пейц… Я мог где-то видеть Вас раньше? – сделав последнюю попытку завязать сколько-нибудь содержательный разговор, спросил Дыбенко.

Вдова, несмотря на жару, плотнее закуталась в шаль – и отрицательно покачала головой.

– Ну что же… – полицмейстер окинул влажным взором чёрную стройную фигуру и с сожалением поднялся, – думаю, что скоро у нас с Вами будет случай познакомиться поближе.

– Несомненно… – рассеяно пробормотала Эва, с облегчением подавая ему фуражку.

От вдовы Самсон Казимирович сразу же направился в трактир. Настроение его было препоганым – он чувствовал себя оскорблённым.

«Да кто она такая, эта Пейц? Что о себе возомнила?!» – думал он.

Вспомнив её мужа, Йозефа Пейца, которого считал полным ничтожеством, он в очередной раз удивился: что такая цаца, как Эва, могла в нём найти? Выпив подряд две кружки холодного пива, полицмейстер поспешил к губернатору, чтобы доложить о подозрительной вдове.

По дороге Дыбенко встретил Панкрата Сиза, работавшего у него писарем, и грубо отчитал его за то, что тот посмел отлучиться из участка. Выпустив пар, полицмейстер почувствовал себя значительно лучше. Проходя торговыми рядами, он выбрал букет белых роз в подарок жене губернатора и, ущипнув цветочницу, ответившую ему смущенным хихиканьем, вновь ощутил себя хозяином города.

***

– Стало быть, Пейц сам подписал эту бумагу? – недоверчиво вертя в руках дарственную на дом, спросил губернатор Брыльский.

Наслышанный от городничего Дыбенко о красоте и манерах странной вдовы, Роман Янович решил лично познакомиться с нею и вызвал её к себе под предлогом проверки бумаг, дающих ей право на наследство Пейца.

– Да, Ваше превосходительство, собственной персоной, – кивнула вдова.

– И значит, Йозеф скончался в прошлом году, а Вы его вторая жена? – маленькие умные глазки буравили изысканную овальную брошь, скреплявшую на груди вдовы тонкую кружевную шаль.

– Именно так, Ваше превосходительство… – потупилась Эва.

– Но помилуйте, сударыня… Обстоятельства, при которых Ваш муж покинул город, весьма необычны… Быть может, Вы объясните мне причину его столь… внезапного исчезновения? Почему он не взял с собой ничего из вещей?

Вместо ответа вдова, скрестив руки на груди и глядя Брыльскому в глаза, спросила:

– Вы когда-нибудь были в Павице?

– Нет. Не бывал-с. Но…

– Жаль! – перебила его Эва. – Там восхитительные места, и люди никогда не совершают необдуманных поступков. Что же касается Йозефа, то признаюсь Вам: я не сразу заметила, что он страдает редким заболеванием, когда человек ходит по ночам, совершая странные, а порой и страшные поступки, а потом вовсе ничего не помнит.

– Но позвольте, сударыня, как же Вы смогли выйти замуж за человека, который не помнит, кто он и что он? – искренне удивился Брыльский, наливая себе воды из графина, стоявшего на столе, в гранёный стакан, и залпом осушив его.

– А это уже моя тайна… – томно прошептала вдова и рывком сняла головной убор.

По плечам её рассыпались роскошные длинные волосы, отливающие медью – было совсем непонятно, каким образом ей удавалось убирать их под шляпку.

Женщина подошла к опешившему губернатору и положила ему на колено ножку в чёрной атласной туфле. Не зная, как себя вести, Брыльский покраснел как рак – тем не менее, дрожащая рука его всё же провела по голени и выше.

Внезапно он отдернул руку, будто обжёгшись, и прохрипел:

– Отставить! Что Вы себе позволяете? Я при исполнении!

Вдова усмехнулась, но ногу убрала – и поправляя подвязку, кротко сказала:

– Простите меня, Ваше превосходительство! Я… я не знаю, как это получилось!

– Ну… – смутился вконец Роман Янович, всё еще находясь под впечатлением, – полно. Я прощаю Вас, Эва. Такая молодая… хм… без мужа…

Он вздохнул, восстанавливая дыхание, и, приложившись к затянутой чёрной митенкой ручке вдовы, проводил её до дверей.

…Ночью, ворочаясь в постели, он никак не мог заснуть: перед глазами стояла бесстыжая Эва с горящими глазами и вздымающейся грудью. Руки его помнили приятный холодок её шёлкового чулка, и воображение рисовало самые пикантные картинки. Анастасия Захаровна носила чулки лишь по праздникам, и то бумажные.

Брыльского бросало то в жар, то в холод. Храп жены так раздражал его, что ему захотелось задушить её, накрыв подушкой. Желание это было настолько сильным, что он встал, натянул форменные штаны и вышел во двор, чтобы остудить разгорячённое воображение лёгким ветерком и хоть как-то привести мысли в порядок.

Не только губернатору не спалось в эту ночь: Мария Райда сидела на крыльце своего дома и неотрывно смотрела на окна, которые вдова, спасаясь от назойливых взглядов, уже успела прикрыть простенькими занавесками. Форточки также были закрыты – хотя во многих домах жители открывали окна и двери настежь, чтобы впустить ночную прохладу.

«Странная она какая-то, – думала Мария. – Имя у неё какое-то нездешнее – Эва… Да и не мог Пейц вот так вот взять и жениться, ни за что не поверю! Надо будет всё-таки зайти к этой самозванке, познакомиться поближе, а там, глядишь, вывести на чистую воду».

…Между тем по дороге двигалась какая-то фигура, и близорукая Мария не сразу, но узнала писаря Панкрата Сиза. Он шёл, медленно ступая, держа спину прямо, высоко подняв голову, отчего борода его, обычно лежавшая на груди, топорщилась вверх. Писарь остановился и, поднявшись на крыльцо Пейца, растворился внутри дома.

«Вот это новость! – сама себе сказала Мария. – Разбудить, что ли, Райду? И зачем это Панкрат пожаловал к вдове в столь поздний час? Здесь дело нечисто…»

Она сидела еще какое-то время, пока веки не стали смыкаться, но писарь так и не вышел от вдовы. Зевнув, Мария встала, потянулась и отправилась почивать с твёрдым намерением обсудить странное поведение писаря завтра на рынке.

Она откинула лёгкое покрывало и легла в постель, ощутив спиной что-то липкое и тёплое. Тонкая рубашка мгновенно намокла, и Мария, завизжав, подскочила, больно стукнувшись головой о полати.

Проснулся Райда и, ругаясь спросонок, потёр глаза. Мария зажгла лучину и поднесла её к разобранной постели. На белой простыне лежал кусок свежего мяса, при ближайшем рассмотрении оказавшийся коровьим языком, пропитавшим кровью саму простынь и перину.

– Матерь Божья! – прошептала Мария.

Райда, поражённый, вскочил и, хлопая белёсыми ресницами, бормотал себе под нос слова молитвы.

– Это всё она! – всплеснула руками Мария. – Я видела, как к ней шёл писарь Сиз. Он до сих пор там! Господи, моя перина! Вот горе-то!

Райда как-то странно посмотрел на жену, молча собрал простынь вместе с окровавленным языком, связал её и выставил получившийся куль за порог, закрыв дверь на засов.

…Утром прибыл Дыбенко, а при нём, как ни странно, живой и невредимый Сиз.

– Стало быть, у вас телка убили? – спросил Самсон Казимирович, с благодарностью принимая от Райды кружку холодного кваса.

– Нет, Ваше благородие, нам подбросили это! – и Мария выставила перед полицейским завязанную кульком простынь.

– Ррр-развяжи! – скомандовал Дыбенко, и она стала судорожно развязывать узел.

Когда узел поддался, перед полицмейстером разложили простынь, но на ней не было ни единого кровавого пятнышка, а вместо давешнего языка лежала большая брюква да несколько штук крупной моркови с ботвой.

Лицо Дыбенко стало наливаться краской, он поднял вверх брови и протянул:

– Тэ-э-экс. Вы что это, господа хорошие, издеваться изволите?! Сиз!

– Да, Вашблагородь! – вытянулся в струнку Панкрат.

– Составляй протокол! У меня полно неотложных дел, а эти мещане имеют наглость занимать моё время всякой чепухой.

Райда и его жена во все глаза смотрели на овощи, разложенные на простыне.

Первой пришла в себя Мария.

– Вот тебе крест! – она осенила себя знамением. – Я не лгу! Это проделка Эвы! Она – ведьма!

Полицмейстер крякнул и посмотрел на Марию, которая с растрёпанными волосами и горящими ненавистью глазами сама напоминала кикимору.

– А ну вас! – он махнул рукой и пошёл к двери, натягивая фуражку: – Пошли, Панкрат.

– А перина-то! – внезапно спохватилась Мария и бросилась в погоню. – Понюхайте мою перину, Ваше благородие! Понюхайте! – схватила она Дыбенко за рукав и потянула обратно в дом.

Но полицмейстер мягко высвободился и, не обращая более на нее никакого внимания, отправился по своим делам. Марии ничего не оставалось, как вернуться ни с чем. Она села на скамью, поджав ноги, и стала мерно раскачиваться, чтобы успокоиться. По впалым щекам текли слёзы обиды.

– Я этого так не оставлю! – она потрясла в воздухе кулаком, и взгляд её, полный злобы, скользнул по окнам дома Пейца, завешанным занавесками из дешёвого ситца – по пятаку за аршин.

«Но как ей удалось пробраться в дом – я же сидела у входа? Не иначе как через дымоход…» – рассуждала она чуть позже, когда слёзы высохли.

Тут дверь отворилась, и на пороге показалась румяная, возбужденная Петра.

– О Мария, сколько новостей! – с порога крикнула она и, поспешив закрыть за собой дверь, сбивчиво начала рассказывать: – У меня, кума, такое горе! Сегодня утром открываю хлев, телка покормить, а там… столько крови, ты и представить себе не можешь… Кто-то ночью зарезал моего телка, вот ведь!

– А что полицмейстер-то наш? – одними губами усмехнулась Мария.

– Самсон Казимирыч-то? Ха! Сказал, что разберётся, составил бумагу и был таков. Поспешал очень – много дел, – махнула рукой Петра.

– Всё ясно! Они заодно! – подняв вверх палец, сказала Мария и рассказала подруге про писаря и про язык, обнаруженный в кровати.

– Так это, наверное, моего телка язык! – запричитала Петра. – Ты скажи мне, ну кому могла прийти в голову подобная мерзость?

Глаза их встретились, после чего обе кумушки посмотрели на дом Пейца. Уже к вечеру все жители города знали, что вдова Йозефа никакая не вдова, а самая что ни на есть ведьма.

Когда Эва появлялась на улице, она тут же становилась предметом всеобщего внимания: женщины в спешке переходили на другую сторону дороги, плевали ей вслед, а мужчины останавливались и провожали её любопытными взглядами. Некоторые из них считали, что брешут бабьи языки – из зависти. К их числу принадлежал и полицмейстер. Его недоумение превратилось в одержимость. Этот немолодой, тучный мужчина, как только видел вдову, совершенно терял голову: в душе у него закипало что-то невыносимо обжигающее – то была смесь обиды и всепоглощающего желания обладать Эвой. Если бы строптивая вдова была обыкновенной женщиной, как первая жена Пейца, София, – несомненно, Дыбенко бы уже нашёл способ удовлетворить свою страсть. Но Эва была очень даже не проста – в её присутствии Пейц чувствовал себя мальчишкой, и её равнодушие распаляло его всё больше.

Наблюдая, как она флиртует с кривым Лукой, подвизавшимся залатать крышу её дома, или улыбается соседу Райде, полицмейстер испытывал приступы настоящего бешенства, и ему стоило невероятных усилий не вмешиваться. Впрочем, главным его соперником был, пожалуй, сам губернатор – тот еще сластолюбец, пообещавший, как было известно Дыбенко, своё покровительство «бедной, милой Эве». Однажды ему самому довелось наблюдать, как разодетый и напомаженный Роман Янович собственной персоной наведался в дом вдовы, неся под мышкой корзину с торчавшей оттуда бутылкой сидра. Самсон Казимирович был готов убить высокопоставленного соперника, но, к его удивлению, Брыльский вышел, не пробыв в гостях и пяти минут. Это обстоятельство наполнило душу полицмейстера неслыханной радостью – весь остаток дня он оставался в прекрасном расположении, напевая себе под нос незамысловатую песенку.

Понимая, что силой ничего не добиться, Дыбенко решил сменить тактику – и придумал игру в тайного поклонника. Используя служебное положение, он заставил цветочницу носить Эве каждый день по свежему букету и делать это по возможности скрытно. Однажды вдове удалось застать девушку в тот момент, когда она оставляла на пороге её дома цветы, но как ни пыталась Эва выяснить, от кого они, цветочница молчала, точно набрав в рот воды. Возможно, вдова и догадывалась, кто её тайный воздыхатель, но вида не подавала и, встречаясь на улице с Дыбенко, здоровалась с ним обычным образом – вежливо, но холодно.

Престарелый Ромео был озадачен таким поведением и решил, что Эва сочла его немощным старцем, неспособным доставить удовольствие женщине.

«Я должен во что бы то ни стало доказать ей, что я… что у меня…» – мерил он шагами казённый кабинет.

– Что это Вы там бормочете, Самсон Казимирыч? – осведомился Панкрат Сиз.

– Цыц! Молчать! – гаркнул на него полицмейстер.

Усы его затопорщились в разные стороны, глаза метали молнии, и был он в точности похож на кота с известного народного лубка.

– Да я чего – ничего… – вжав голову в плечи, пробормотал писарь. – Думал, может, помочь чем надо…

– Слышь, Панкрат! Ты ведь у нас человек ученый! – лицо начальника просветлело. – Стихи сочинять умеешь, поди?

– Да Бог с Вами, Самсон Казимирыч… на то талант надобно иметь.

– Весьма огорчительно! – разочарованно буркнул Дыбенко.

– А Вам, извиняюсь, зачем? – вкрадчиво спросил писарь.

– Да нет, просто так спросил, – отмахнулся полицмейстер.

– Вообще-то, знаете ли, в юности я баловался малость… Барышням нравилось, – сказал писарь, которого разъедало любопытство.

– Вот как?! – оживился Самсон Казимирович. – Ну-ка, прочти-ка что-нибудь из того, что бабам нравится.

Усмешка тронула бледные губы писаря: он понял, что догадки его оказались верны и у его начальника, появилась, скорее всего, любовница.

«Хм… не Амалии же Кирилловне он собрался читать стихи, – пронеслось в голове. – Эх, надо бы прочесть что-нибудь, а там узнаем поподробнее, что за Лаура появилась у нашего Петрарки.

И он, прокашлявшись, прочёл:

– Стрелой Амура поражённый, Я не могу ни есть, ни спать… И вашим взором полонённый, Мечтаю Вашим мужем стать… Вы замужем? Какое горе… Хоть это, право, не беда…

– Забыл далее… Но, коли Вам будет угодно, уважаемый Самсон Казимирыч, могу вспомнить. Надобно только знать качества особы, коей будет предназначаться ода, и сделаем в лучшем виде.

Дыбенко нахмурился – ему совсем не хотелось раскрывать имя своей Лауры, и он ограничился словами:

– Она не замужем.

– Молода? – спросил Сиз, но вовремя осёкся, снова наткнувшись на тяжёлый взгляд своего начальника. – Будет сделано, Вашблагородь!

***

Амалия Кирилловна Дыбенко не могла не заметить перемены, произошедшей с мужем в последнее время, а слухи, доходившие до неё через горничную Катю, заставили её связать эти изменения с событием, которое всколыхнуло весь город, а именно – с появлением Эвы Пейц.

Спокойный обычно супруг стал часто задумываться, отвечать невпопад. А сегодня за обедом, когда Амалия Кирилловна указала ему, что он совершенно не вникает в суть того, что она говорит, Самсон Казимирович накричал на неё, что было вовсе на него не похоже. Амалия, не ожидавшая столь бурной реакции на своё безобидное замечание, в слезах удалилась в свою спальню и стала думать, как ей быть и у кого спросить совета по столь деликатному вопросу. Подруг у нее не было, а дочь Ольга давно вышла замуж и жила в другом городе. Амалия Кирилловна с тоской посмотрела на свой девический портрет, написанный незадолго до свадьбы, и позвонила в колокольчик.

– Катя! Неси платье, пошитое к Пасхе, и вели Фролке запрягать.

– Мадам угодно прокатиться? На улице жуткая духота – должно быть, к дождю, – заметила прислуга, появившаяся в дверях.

– Ты меня слышала? Неси платье, а Фрол пусть запрягает! – тоном, не терпящим возражений, повторила хозяйка.

…На улице и впрямь было так душно, что лицо и полные руки полицмейстерши тотчас покрылись липкой испариной. Фролка помог ей залезть в коляску. Амалия Кирилловна растеклась по сиденью, прикрываясь от любопытных взглядов кружевным зонтиком и яростно обмахиваясь маленьким веером.

– К Их превосходительствам! – выдохнула она, и лошади неспешно тронулись в сторону самого красивого особняка в городе, где обитала чета Брыльских с многочисленными родственниками и приживалами.

Как и ожидала полицмейстерша, ворота были открыты, и во дворе, в тени старых яблонь, стоял стол, за которым сидела сама супруга губернатора – Анастасия Захаровна, играющая со своими дальними родственницами в карты.

Оставив Фролку снаружи, Дыбенко чинно вошла во двор особняка, покачивая пышными юбками и не выпуская из рук веер. Она нерешительно остановилась в двух шагах от стола и стала ловить взгляд хозяйки, но та была слишком увлечена игрой.

– Доброго здоровьичка, Анастасия Захаровна! – наконец подала голос Дыбенко.

– А-а-а! Амалия Кирилловна пожаловали! И Вам добрый день! – растянула в улыбке тонкие губы хозяйка. – Мы как раз заканчиваем, и на следующий круг можете присоединиться к нам.

– Покорнейше благодарю, Анастасия Захаровна, но мне бы хотелось поговорить с Вами, так сказать, тет-а-тет, – поклонившись, молвила полицмейстерша.

Брыльская посмотрела на супругу Самсона Казимировича более внимательно, но, казалось, нисколько не удивилась.

Она глянула на свои карты – игра сегодня выдалась для неё неудачной – и, бросив их на стол, объявила:

– Все слышали? Оставьте нас наедине… Глафира! Принеси лимонаду – страсть как жарко!

Анастасия Захаровна была полной противоположностью Амалии Кирилловны, если говорить о внешности: тощая, как палка, безгрудая и высокая, с белой, точно фарфоровой кожей, коей она так гордилась в юности, но которая с годами, увы, приобрела землистый оттенок.

Пышная, полногрудая Амалия по молодости позволяла себе потешаться над Анастасией, называя её «кощеевой дочкой», – и, к несчастью, та невесть как узнала об этом. В долгу она не осталась, называя Амалию «королевой свиноматок». Потом, конечно, всё это забылось, но дружбы, понятно, не получилось, и дамы, встречаясь на официальных приёмах, лишь прохладно кивали друг другу.

Сейчас они остались вдвоём за большим круглым столом, и губернаторша, криво улыбаясь полицмейстерше, ждала, когда та объяснит ей цель своего неожиданного визита.

Наконец, Амалия Кирилловна, мучительно подбирая слова, произнесла:

– Анастасия Захаровна, душечка… не держите на меня, дуру, зла.

– Да уж давно не держу, дорогая моя. Кто старое помянет… – тонкие губы хозяйки растянулись еще шире. – Но Вы, наверное, не за тем пришли – а, Амалия Кирилловна? Не томите, расскажите поскорей, что с Вами приключилось!

– Мой муж… – неуверенно начала Дыбенко, – он… ну, в общем, я подозреваю, что он это уже не он! Ходит весь день, как блаженный… бормочет себе под нос… А давеча…

Амалия Кирилловна достала платок и шумно высморкалась:

– …Давеча накричали на меня, словно на прислугу какую-то.

Широкие тёмные брови Брыльской сошлись у переносицы в единую линию, что выражало у нее крайнюю степень заинтересованности.

– Сочувствую… Продолжайте, голубушка. Что, по Вашему мнению, является причиной столь странного поведения?

– Я не знаю… – на глазах Амалии Кирилловны заблестели слезы, всё лицо её покрылось красными пятнами. – Могу лишь…

Она замолчала, так как к столу подошла Глашка, неся в руках поднос с графином и стаканами. Анастасия Захаровна цыкнула на неё, махнув рукой, мол, убирайся, сама налила из графина прохладного лимонада и подала стакан полицмейстерше.

– Благодарствую! – Амалия сделала несколько глотков и нервно выдохнула: – Эва Пейц… Вам, должно быть, знакомо это имя?

– А то как же! Весь город только и говорит, что об этой странной особе, – кивнула головой Брыльская. – Однако муж как-то обмолвился, что бумаги её в полном порядке: она действительно является вдовой Пейца (царствие ему небесное!) и дом по праву принадлежит ей. Но я не вижу связи…

– Мне кажется, – понизив голос, сообщила Амалия Кирилловна, перегнувшись через стол так, что обширная грудь её легла на него почти целиком, – что мой супруг влюбился в эту особу!

– Не может быть! – ответила губернаторша, а про себя подумала: «Отчего же не может?! Вот так история! Ай да Дыбенко!»

– Не знаю, что мне делать… – вздохнула полицмейстерша, беря со стола грушу. – Всю жизнь с ним прожили душа в душу, а под старость такое…

– Да гнать эту жидовку из города, и делу конец! – внезапно резюмировала Брыльская и хлопнула по столу ладонью.

Амалия Кирилловна от неожиданности открыла рот и мелко затрясла головой, отчего все её три подбородка пришли в движение.

– Анастасия Захаровна, матушка! Век не забуду Вашу доброту! – залепетала она и даже потянулась к руке Анастасии Кирилловны, но та, брезгливо поморщившись, вовремя её убрала.

– И всё же я не могу гарантировать Вам успех, – делая глоток лимонада, сказала губернаторша. – Видите ли… Роман Янович, по моему мнению, тоже попал под влияние этой, гм… аферистки, и это сильно осложняет задачу. С другой стороны, дорогая, в моём лице Вы приобрели верного союзника – ибо мне тоже не по нутру эта щучка, выдающая себя за вдову Пейц… Вы же помните, кем был Йозеф Пейц? Ничтожество, а не человек! Не смог защитить свою семью.

– Да, конечно. Но когда он исчез, мне стало жаль его: он всё потерял – наверное, потому и тронулся умом… – всхлипнула Амалия Кирилловна. – В этом, отчасти, есть и наша вина!

Она надкусила сочный плод, от чего во все стороны брызнул сладкий сок, попав немного на глубокое декольте губернаторши, но та, словно не заметив, горячо произнесла:

– Да полноте, голубушка! В бедах Пейца виноват только сам Пейц! Ему же предлагали решить всё миром, но он для себя рассудил по-другому. Одно слово: нехристь. Откровенно говоря, я думала, что он наложил на себя руки, а он, оказывается, ещё и женился во второй раз – это ли не лицемерие?!

Она отмахнулась веером от осы, которая, привлеченная сладким запахом грушевого сока, кружила над ней, желая приземлиться.

Дамы расстались почти подругами. Настроение полицмейстерши улучшилось, чего нельзя было сказать об Анастасии Захаровне. Визит давней врагини заставил её задуматься о поведении собственного супруга – и она сделала неутешительный вывод: Брыльский также изменился с приездом в город скандальной вдовы.

***

Панкрат Сиз битый час сидел над листком бумаги, пытаясь написать любовную оду, которую обещал Дыбенко. Он подозревал, кому она предназначалась, и страдал. По приезде в город эта женщина сделала его своим поверенным, так как не имела здесь ни связей, ни знакомств. И почти каждый вечер Панкрат докладывал ей обстановку и имел возможность любоваться вдовой без шляпки и глухого платья. Эва Пейц была прекрасна во всем – и уж конечно – не чета местным женщинам. Утончённая. Красивая… Точно из другого мира. И посвящение ей требовалось особенное – именно поэтому Сиз так и не смог написать ни строчки. Однако уже поздно – Эва, должно быть, ждет. Панкрат накинул на себя мешковатую рубашку, подпоясался кушаком, на голову натянул картуз и бодрым шагом отправился к вдове.

У крыльца дома Пейца кто-то железной хваткой схватил его за рукав и утянул в кусты.

– А-а-а! Так вот кто тут дорожку протоптал! А я-то голову ломаю… – дыхнул перегаром налётчик прямо в лицо писарю.

– Ваше… – выдохнул Панкрат.

Ноги его подкосились, и он с удивлением обнаружил, что рубашка его намокла и прилипла к телу в области сердца.

– Не ожидал от тебя… – сказал убийца, выдернув нож – и обтерев его, засунул за голенище сапога; потом взвалил на себя тело и понёс к реке.

Спихнув Панкрата в тёмную воду, он поднял глаза на усыпанное звёздами небо и размашисто перекрестился: «Господи, что же это я делаю?», но в следующий момент, увидев, что надувшаяся пузырём рубашка Сиза показалась на поверхности, взял с берега старое весло и притянул покойника к берегу. Закинув за ворот рубахи Панкрата с дюжину увесистых камней, убийца оттолкнул тело, и оно вскоре исчезло в глубине. Убийца снял шапку и словно сомнамбула побрёл обходными путями домой.

В это же самое время Мария Райда, постоянно следившая за домом «проклятой жидовки», сбиваясь, пыталась рассказать мужу, что только что видела, как полицмейстер тащил куда-то писаря, причём последний был «ну совсем как упокойник».

– Глупая ты баба, – медленно сказал Райда. – Все беды от вашего языка случаются! Видела – молчи, Господь сам управит, как надо. А не то…

– Но писарь был живой – и он ходил к жидовке, я видела… А Самсон Казимирович… – никак не унималась Мария.

– Цыц! – Райда с отвращением посмотрел на жену, и та замолчала. – Небось забыла, как со своей подружкой Петрой раззвонила по городу про жену Пейца, а? А что случилось потом? Забыла? Вот теперь сиди и молись, чтобы Господь тебя помиловал!

– Что ты такое говоришь! – всплеснула руками Мария. – Ведь не я совершила то злодейство над Софией Пейц! И уж тем более не я виновата в том, что погибла малышка Рахиль! И что сам он исчез, тоже не виновата… Нет! Нет! Нет! – она замотала головой и закрыла лицо руками…

***

Свадьба Йозефа и Софии была многолюдной, весёлой, хотя и небогатой. Были гости издалека: важные, в чёрных шляпах, с пейсами – окружённые многочисленными детьми. За одним столом собрались и евреи, и христиане, были даже мусульмане. Люди пели, танцевали, веселились. Музыканты старались вовсю.

Не обошлось, правда, без драки. Дыбенко, тогда ещё простой жандарм, напившись, высказался по поводу невесты, лицо которой было закрыто платком, что, мол, пора бы предъявить лицо новобрачной гостям, а то, мало ли, там крокодил какой. Начался скандал, переросший в драку, после чего Дыбенко и его товарищам пришлось уйти.

После брачной церемонии Йозеф и София покинули гостей и уединились, чтобы совершить последний обряд. В положенный срок у них родилась дочка – Рахиль.

Ничто не предвещало беды – жили просто, но дружно. Йозеф мечтал иметь много детей, как его старший брат Исаак, и часто они с женой, обнявшись, сидели на крыльце своего дома и представляли, какими они будут через десять, двадцать лет… София много смеялась. И глядя на неё, смеялась маленькая Рахиль, качаясь на коленях у отца.

У Йозефа была небольшая лавка и при ней мастерская: он продавал ткани, шил рубахи и юбки, чинил разную одежду. Дела шли в гору, и вскоре Йозеф смог нанять работников. К тому времени Дыбенко стал начальником городской полиции и, как оказалось, обиду не забыл. Беда пришла неожиданно – стремительно разрушив, подобно урагану, налаженную жизнь Пейца.

Прямо у калитки родительского дома погибла под копытами лошадей малышка Рахиль, игравшая c котёнком. Дело даже не довели до суда – потому что упряжкой правил сам губернатор Брыльский, решивший с ветерком прокатить свою очередную любовницу…

Вечером того же дня, когда безутешные родители плакали над разбитым тельцем своей дочери, в дверь постучали. На пороге стояла Анастасия Захаровна Брыльская. Войдя в дом и стараясь не смотреть на тело девочки, она выразила соболезнования и положила на стол двести рублей ассигнациями. Возмущённый отец вытолкал высокопоставленную гостью и швырнул деньги ей вслед…

Беда, как известно, не приходит одна. София после похорон дочери стала заговариваться, смеялась и плакала попеременно – доктора нашли у нее сильнейшее психическое расстройство. Йозеф всё чаще стал прикладываться к бутылке и потерял интерес к своему делу. Работники, почувствовав слабину хозяина, попросту разворовали лавку, и Пейц остался не у дел.

София целыми днями просиживала на кладбище, напевая колыбельную, или же бродила у реки. Однажды она пришла домой в порванном платье, с бледным лицом и рассеянной улыбкой на разбитых губах. Йозеф так и не смог добиться от нее внятного ответа, что произошло. Но вскоре весь город (стараниями кумушек) знал: София стала публичной женщиной. Обращаться в полицию было бесполезно. Пейц предполагал, что, возможно, полицмейстер и есть виновник позора, и запил ещё сильнее, вынашивая план мести.

…В тот день София расчесала свои роскошные волосы и, глядя на мужа большими чёрными глазами, поблагодарила его за то счастье, которое у них было. Потом накинула на плечи платок и вышла. Йозеф, почуяв неладное, хотел было удержать её, но будучи сильно пьяным, потерял равновесие и упал, сильно стукнувшись головой о скамью.

…Он очнулся от стука в дверь: стучали мужики, ловившие рыбу на реке. Они держали в руках мокрый платок Софии с приставшими к нему водорослями. Тело жены так и не нашли – то ли течение отнесло его, то ли Дыбенко не проявил должного рвения…

В скорости и сам Йозеф Пейц исчез.

***

– Так, говоришь, не виновата? – спросил Райда Марию и, не дожидаясь ответа, полез в подвал – нацедить себе еще пива.

Мария оторвала от лица руки. Глаза её были заплаканы…

– Поделом… – сказала она.

Посмотрев в окно, она открыла от удивления рот: нетвёрдой походкой к дому Пейца подходил Брыльский, срывая по дороге белые пионы, посаженные Марией, и пряча букет за спину. Губернатор постучался в дом вдовы, и вскоре его широкая спина скрылась за дверью.

– Ну и дела! – сказала сама себе Мария.

Глаза её моментально высохли, и она мучилась от того, что не может ни с кем поделиться такими важными новостями.

Час или два она сидела, не отрываясь глядя в окно. Точь-в-точь охотник, выслеживающий добычу. Муж, допив свою кружку, давно ворочался на кровати, а ей не терпелось дождаться, когда губернатор выйдет от вдовы. И терпение её было вознаграждено.

Дверь открылась, и Брыльский, шатаясь как пьяный, вышел на двор. Как бы сомневаясь, куда ему идти, он постоял немного, а затем нетвёрдой походкой направился по направлению к своему особняку.

Мария не выдержала и тоже выскочила на улицу. Брыльский шёл медленно, сильно пылил сапогами и, как показалось женщине, подволакивал левую ногу. Райда по кустам забежала вперед и, сделав вид, что идёт со стороны площади, направилась навстречу губернатору. Вопреки её ожиданиям Роман Янович не сделал попытки свернуть с дороги, пытаясь избежать встречи, но и не поздоровался с нею.

– Ваше превосходительство, доброго здоровьичка! – набравшись смелости, крикнула Мария, поразившись бледности его лица: в тусклом свете луны он скорее походил на мертвеца, чем на живого человека.

Брыльский, ничего не сказав, пропылил мимо, даже не удостоив мещанку взглядом.

Марии стало так жутко, что она со всех сил припустила до дому. Растолкав мужа, она попыталась рассказать ему про Брыльского, но Райда лишь отмахнулся: «Спи уже, сорока», и повернулся на другой бок.

Но уснуть она смогла лишь под утро – проспав главную новость, которую до неё поспешила донести Петра:

– Брыльский был найден в собственной постели мёртвым. Апоплексический удар! Но это еще не всё! – Петра понизила голос: – Сперва он удавил подушкой свою жену! Потом, видать, ужаснувшись содеянным, умер…

– Как? Анастасия Захаровна мертва? – встряхнув головой, спросила Мария.

– Да! – торжественно закончила Петра. – А еще писарь пропал, а Дыбенко пьян – никак в себя не придет!

Тут Марию прорвало – и она в красках рассказала куме про всё, что увидела ночью… Петра слушала, качая головой, как китайский болванчик, временами прерывая рассказ Марии громкими возгласами.

Когда Мария закончила, Петра схватила её за руку и потащила в участок, где за столом сидел Дыбенко с холодным компрессом на голове и пил огуречный рассол.

– Что вам угодно? – спросил он, поморщившись от сильной головной боли.

– Нам – ничего… – опешила Мария, испугавшись, что болтливая подруга выдаст её.

– Мария видела, как наш губернатор выходил от вдовы Пейца! – выпалила Петра, а Мария ткнула её хорошенько в бок, и в первый раз за свою жизнь пожалела о том, что не умеет держать язык за зубами.

– Неужели? – хищно усмехнулся Дыбенко. – А больше она ничего не видела? А?!

Он внезапно вскочил и с ненавистью посмотрел на Райду, у которой от ужаса подкосились ноги.

– Н-н-нет. Н-ничего… – заикаясь, сказала она.

– Может, ты перепутала, и это был другой человек? – более спокойно произнес Самсон Казимирович. – Ну, скажем, Панкрат Сиз – или ещё кто?

– Нет, Панкрата я не видела, – соврала Мария. – Это был Роман Янович, собственной персоной.

– В котором часу? – заинтересовался Дыбенко.

– Я, признаться, не помню… Но после полуночи дело было, я встала по нужде и случайно увидела…

– Ну хорошо, хорошо, – совсем успокоился полицмейстер. – Эх, Панкрат куда-то запропастился, вот незадача… Грамоте разумеешь?

Мария отрицательно покачала головой.

– Ну ладно. Иди тогда до поры, покуда нового писаря не пришлют. Ступайте, я сказал! – он показал рукой на дверь и приложил ко лбу мешочек со льдом.

К вечеру весь город знал, что приезжая вдова как-то связана со смертью Брыльских, а возможно, и с исчезновением Панкрата Сиза. У дома Пейца начал собираться народ. В сумерках поблескивали любопытные глаза, слышалась негромкая речь: люди обсуждали происшедшее и объясняли его, кто во что горазд.

– Да гнать её надо из города! – говорили одни.

– Наш Ромка сам окочурился – до баб был большой охотник! Вдова ни при чем! – возражали другие.

Всем хотелось посмотреть на загадочную Эву. Но она сидела, закрывшись на задвижку, и к окнам не подходила.

Кто-то из особо ретивых горожан, не то в шутку, не то в серьёз, предложил поджечь дом. Нашлись и противники столь крайних мер. И толпа заволновалась, расколовшись на две половины.

Наконец дверь дома отворилась, и голоса стихли. На пороге стояла Эва и спокойно смотрела на притихших людей. Так продолжалось какое-то время: толпа смотрела на Эву, Эва – на толпу.

Наконец мужик, предложивший поджечь дом, крикнул:

– Убирайся, курва, из нашего города!

– Да-да! Уезжай отседа! Скатертью дорожка! – поддержали остальные.

Мария молчала, но всей душой была за то, чтобы вдова покинула город и всё стало бы, как прежде.

– За что? – раздался спокойный красивый голос.

И снова стало тихо.

– За что вы меня ненавидите? Никому из вас я не сделала ничего дурного, – продолжала вдова.

Но тут с разных сторон понеслось:

– Да? А куда подевался писарь?

– А Петриного телка кто зарезал?

– У кума гуси околели!

– Михайлов сын упал с крыши!

– А у меня вторую неделю ухо болит!

Каждый пытался взвалить на вдову вину за произошедшие с ним неприятности, в повседневной жизни бывшие делом обычным, но с появлением Эвы вдруг принявшие совершенно иную окраску. Прекрасное лицо вдовы стало грустным.

– Хорошо, – сказала она, – я и сама собиралась уходить: мне неуютно среди злых, жадных, надменных и пустых людей, которые довели моего мужа до безумия. Будь проклят мир, где правят деньги!

– Скажи, Эва… Панкрат был твоим любовником? Признайся, ведь это он подделал твои документы? – крикнул из толпы мужской голос.

Все обернулись на кричавшего: в расстёгнутой рубахе, с помятым лицом, полицмейстер Дыбенко едва держался на ногах, будучи изрядно пьяным.

Вдова сошла с крыльца своего дома и раскрыла дамский зонтик, украсивший её лицо нежным кружевом проникающего сквозь ткань лунного света. Многие впервые смогли разглядеть её вблизи, без глухого облачения и вуалетки, обычно скрывающей её лицо.

– Да это же Софья Пейц! – взвизгнула какая-то бабулька и принялась истово креститься.

– Нет, не похоже, эта сурьёзно моложе! У той и волосы были темнее! – возразил кто-то.

Эва, словно приведение, скользила мимо людей, расступавшихся перед ней, как волны перед кораблем. Ни слова не говоря, она пошла к реке, и толпа последовала за ней, держась на небольшом расстоянии.

Остановившись у кромки воды, вдова окинула красноречивым взглядом всех присутствующих.

– Жаль Панкрата. Он, и правда, помог мне, и за это принял смерть… На самом деле я не та, за кого себя выдавала, но я и не самозванка… Я – вдова Йозефа Пейца. Его единственная жена!

…Дыбенко, щуря слезящиеся глаза, присмотрелся. Он никогда не видел Софию Пейц до её помешательства, если не считать свадьбы, на которой лицо её было от него закрыто… Зато он часто видел во сне перекошенный рот своей жертвы, которую он и ещё несколько его пьяных дружков настигли недалеко от реки. То была полоумная оборванная жидовка… Не может быть!

– Бре-брешешь! – крикнул он. – Я знал Софию, ты – не она! Панкрат помог тебе подделать документы, и ты, боясь разоблачения, убила его!

– Мы оба знаем, при каких обстоятельствах состоялось наше с тобой знакомство! – сверкнула глазами вдова.

И полицмейстер затих, окончательно убедившись, что перед ним действительно София.

– К сожалению, мы не можем спросить у писаря, кто его убил: бедный Панкрат покоится на дне реки… – тихо продолжила вдова. – Но я-то знаю…

Глаза её продолжали смотреть в самую душу Дыбенко, и он почувствовал озноб – зубы его застучали.

Мария Райда, вспомнив ночное происшествие, громко охнула – и дрожащей рукой показала на Дыбенко. Не выдержав направленных на него взглядов, Самсон Казимирович бросился было бежать, но, споткнувшись, упал, и его быстро скрутили, невзирая на ругань и угрозы.

– Вы совсем не изменились, люди… Злоба, зависть и похоть отравляют ваш мир… Мне жаль вас. Прощайте… – печально сказала вдова, фигура которой в призрачном свете ночного светила казалась почти прозрачной.

Её бледное лицо было мокрым от слёз. Повернувшись, она медленно пошла в воду по лунной тропинке.

– Эй! Глядите, она же сейчас, ей-богу, утопнет! Сделайте что-нибудь! – крикнул из толпы старческий голос, но никто не пошевелился.

Воцарилась тишина. Лишь прибрежные деревья шелестели листвой, да журчала тихо река.

Люди молча наблюдали, как вдова медленно погружается в воду. Вскоре река сомкнулась у неё над головой, а затем и зонтик, который она держала в руках, перевернулся и поплыл по течению, кружась на волнах, поблескивая полированной ручкой.

– Мама, а тётя вернулась туда, откуда пришла? – спросила маленькая девочка, теребя свою мать за подол юбки.

– Да, доченька, да, – ответила горожанка, не в силах оторвать взгляда от играющей лунными бликами водной поверхности.

Расходились молча, подавленные тяжёлым зрелищем. Связанный Самсон Казимирович больше не ругался и не делал попыток бежать.

…Наутро на берегу обнаружили тело Панкрата Сиза. Дыбенко признал свою вину и пошёл на каторгу. Его не спасли ни связи, ни заключение докторов о том, что он находился в состоянии временного помешательства. А через месяц Амалия Кирилловна получила известие, что её муж умер, отравившись баландой, но поговаривали, что на самом деле смерть его была куда страшнее.

***

В полицейском протоколе происшествие на реке было освещено как несчастный случай, повлекший за собой смерть Софьи Пейц, тело которой и на сей раз не было обнаружено. Местные жители до сих пор верят, что были свидетелями возвращения жены Йозефа с того света и обратно. Так ли это – одному Богу ведомо…

А на могиле малышки Рахили вы всегда можете увидеть живые цветы. Мария Райда заботится об этом.

Образок

Омут

Тем летом отчего-то особенно проникновенно пели соловьи в облюбованной ими рощице у старого омута, а солнце, запутавшись в длинных волосах склонившихся к воде ив, было ласковее, чем всегда.

На берегу, на примятой, выгоревшей траве, лежал человек: молодой парень в синей шёлковой рубахе широко раскинул руки – казалось, что он внимал соловьиным трелям. На его белой груди покоился образок Божьей Матери. Прохладный ветерок колыхал редкие васильки и светлые волосы юноши, солнце отражалось в серо-голубых глазах, но это нисколько его не беспокоило. Он был мёртв.

Будь он жив, он непременно увидел бы русалку, с тоской взиравшую на него. Забыв об осторожности, она высунула из воды голову, и беззвучно, точно рыба, шевелила бледными губами. Внезапно соловьи умолкли, и русалочья голова исчезла под водой: по берегу, громко икая, шел мужичок, крепко поддавший в честь престольного праздника.

Он бы точно не заметил мертвеца, если бы не споткнулся о его руку. Поглядев на лицо покойника, мужичок сразу протрезвел: снял шапку, перекрестился и через мгновение уже был на ногах. Стараясь не оглядываться, прижав шапку к груди, он побежал через поле в село, чтобы сообщить крещёному люду о страшной находке.

Мужичка того звали Платоном, но из-за маленького роста и робкого характера люди чаще дразнили Платошкой. Любил Платошка выпить, и то была его беда: имея золотые руки, он так и не разжился собственным домом, да и семьей не обзавелся. Жил бобылем при дорожном трактире, хозяин которого сдавал ему угол почти задаром, в обмен на услуги плотника и мебельщика. Трактир, дело известное: то раму выбьют, то выломают дверь. А про столы и стулья уж и говорить не приходится. Так что Платошка свой хлеб и угол отрабатывал с лихвой.

Лукьян

Мужики долго не хотели верить в то, что сбивчиво рассказал им Платоша, но всё же пошли за ним к реке. Сам омут считался нечистым – слишком много душ он забрал, как случайных, так и тех, кто сам спешил свести счеты с жизнью. Звался он Лукьянов омут.

Говорят, что Лукьян был спокойным и даже замкнутым человеком. Один из немногих в Прилуках разумел грамоте, и никогда не отказывал в написании и прочтении писем своим соседям. Жена Лукьяна была женщиной лёгкой и весёлой, пожалуй, даже с избытком. Она возбуждала живой интерес большей половины мужского населения Прилуки и тихую ярость некоторых женщин и девиц, коих сей интерес не мог не раздражать.

Омут ещё задолго до того приобрел свою страшную славу – много народу утонуло там, и купальщиков, и самоубийц. Люди всегда старались обходить это место стороной.

Как-то раз Лукьян читал письмо одной старушке. Письмо было от её ученого сына, который учился богословию и древним языкам, чтобы вернуться в родное село священником. Письмо было совсем коротким, но старушка просила его перечитать снова и снова, что Лукьян и сделал.

В награду она повесила ему на шею образок Божьей Матери, что подарил ей сын, вернувшись из путешествия по святым местам.

– Что вы, мама, не надо! – начал было возражать Лукьян, но старушка, поджав губы, настаивала:

– Бери, Лукьян, тебе важнее. Увидишь, что будет! – потом, если что, вернешь…

– Ну, коли так, спасибо! – улыбнулся Лукьян и, попрощавшись, вышел из избы.

Глядя в закопчённое окошко на его удаляющуюся статную фигуру, старуха прошептала:

«Помогай тебе Бог, Лукьян»

Милица

Едва он вошёл в дом, жена, как обычно, вспорхнула навстречу, хотела было кинуться на шею, но, точно обжёгшись, отпрянула.

– Что это у тебя? – спросила она, и он заметил, как она побледнела. Улыбка сошла с её лица – оно стало испуганным и словно окаменело.

– Смирниха дала. Подарила за то, что письмо помог прочитать и написать ответное – сыну её, Антону. – Лукьян сел на лавку и внимательно посмотрел на жену:

– А что с того?

Милица стояла, не шелохнувшись, и вопреки обыкновению, не помогла мужу снять сапоги.

– Я так и знала! – возопила она наконец, заломив над головой полные руки с поблёскивающими на перстах кольцами. – Смирниха на меня порчу навести хочет! Она меня давно ненавидит за то, что дала её Антону от ворот поворот, после чего он, якобы, и уехал. А она меня теперь, вишь ты, извести решила! И это невзирая на то, что я жду малыша! Через тебя, голубь мой ясный! Выброси то, чем Смирниха тебе шею огрузила, и коли любишь меня, впредь ничего от неё не бери!

– Но помилуй, Милица, душа моя! Слыханное ли дело образок-то выбрасывать? Святая же вещь! – сжав в руке старухин подарок, прошептал Лукьян.

– Да ты посмотри на него внимательно! Какой же это образок? Монета продырявленная, заговорённая мне на погибель! Иди, Лукьян, не мешкай! Избавься от неё, да поскорее возвращайся. А лучше всего в землю закопай – так вернее будет.

Смотрит Лукьян на образок, щупает, диву даётся: был образок, а стала обыкновенная стёртая до дыры монета. Вышел он во двор, и думает про Смирниху: неужто и правда сын старухи вздыхал по его Милице? Ну так немудрено: по ней все парни, что с той, что с другой стороны реки с ума сходили! – с этими мыслями он, гордый тем, что красавица досталась именно ему, зашвырнул монетку в заросли чертополоха.

Мертвец

Спал Лукьян плохо. Чудилось ему, что кто-то плачет в ночи. Откроет он глаза, привстанет с подушек, всё тихо. Только заснёт, снова слышен плач.

Рядом спала жена: волосы рассыпались по подушке, красиво обрамляя по-детски безмятежное лицо, лунный свет падал на округлившиеся изгибы тела, прикрытого тонким лоскутным одеялом.

«Звёздочка моя, – подумал Лукьян. – Никому тебя в обиду не дам». Утром, не мешкая, решил он пойти прямо к Смирнихе и взыскать с неё за то, что козни строит. С этими мыслями он наконец уснул и оказался в том самом дне, когда Милица стала его женой пред Богом и людьми. Гостей было много, как званых, так и незваных: всем было любопытно взглянуть на невесту, слава о красоте которой распространилась далеко за границы села. Но более всего гостям интересно было взглянуть на избранника красавицы, которая предпочла его другим женихам, среди которых были много богаче и почти все были знатнее. Лукьяну было не по себе – на него глазели, шептались и посмеивались над его шляпой, купленной специально по этому случаю за немалые деньги.

Среди любопытствующих Лукьян отметил странного мужчину, который выделялся на фоне прочей публики. На голове его был приметный убор, напоминавший греческую скуфью, и остальная одежда была чужеземная и такая грязная, какая бывает лишь у тех, кто живёт под открытым небом. Плащ его выцвел от солнца и снега, видавшие виды сапоги потрескались в нескольких местах. Незнакомец был словно весь покрыт пылью, даже лицо и борода его были в пыли. Но самым поразительным были глаза. Они выглядели выцветшими, словно незрячими и неподвижными, как у слепца. Было совсем непонятно, куда они смотрят, и видят ли.

– Кто это? – спросил Лукьян у Милицы, сидевшей рядом с ним в украшенной цветами повозке.

– Как кто? – звонко засмеялась новоиспечённая жена. – Это суженый мой!

– Как это? – не поверил ушам Лукьян. – А я тогда кто?

Милица молчала, лицо было закрыто свадебным платом, который колыхался от беззвучного смеха.

Лукьян схватил руку жены и с силой сжал.

– Отвечай мне! Я-то кто тогда?

– Мертвец! – давясь от смеха, сказала Милица. – Ты мертвец! – она толкнула его, и он упал с повозки прямо на дорогу, под хохот бродяг и клёкот юродивых. Он разжал руку, в ней блеснуло обручальное кольцо Милицы.

Поднявшись с колен, он увидел лишь клубы пыли из-под колес своей свадебной повозки, увозившей вероломную Милицу прочь. Странный незнакомец исчез.

Смирниха

Старуха расправила длинные юбки и села на скамейке у крыльца. Она по обыкновению ждала, не зайдет ли к ней соседка для вечерней беседы. Мимо ветхого заборчика Смирнихи постоянно ходили люди (дом был как раз посреди села), и это было утешением для старой и одинокой женщины. Правда, у неё был сын, Антон, единственный оставшийся в живых из её детей, но он в ту пору был далеко.

Вот мимо величественно проплыли поповские дочки – Катерина и Мария, они всегда здоровались, но не стремились к разговору. Старуха разочарованно вздохнула. Хоть бы Господь послал вдовицу Наталью, вот бы наговорились вдоволь! И стало бы легче на душе. Наталья, женщина лет сорока, сильная и проворная, всегда была осведомлена обо всём, что происходило в селе и даже за его пределами. За то и прозвище у неё было – Сорока. Но Наталье, видать, было в тот день не до разговоров, один из её детей заболел. Старуха снова глубоко вздохнула и закрыла глаза. Из полудремы её вывел нежный звон колокольчика – такие бывают у поводырей, которые ведут за собой вереницу слепцов.

Слепцы, вероятно, уже прошли, но один отбился и беспомощно ощупывал старухин забор. Смирниха было поспешила ему на помощь, но изумлённо отступила, подойдя ближе и разглядев, кто скрывается под лохмотьями слепца. Она заглянула в мутные, выцветшие глаза, и поняла, что спасения нет. Она подняла было руку, чтобы осенить себя крестным знамением, но не успела – холодные, мокрые руки сомкнулись на её шее и силой сдавили. Тальянка за рекой заиграла её любимую мелодию. За тысячу верст у Антона Смирнова сдавило сердце. Смирниху нашла Наталья, выкроившая минутку, чтобы поболтать со старухой. Наталья закрыла ей глаза и рассеяно отметила, что труп почему-то лежит в луже – хотя вокруг сухо. Перекрестившись, Наталья побежала бить в колокол, чтобы сообщить всем о случившемся несчастье.

Реклама: erid: 2VtzqwH2Yru, OOO "Литрес"
Конец ознакомительного фрагмента. Купить полную версию книги.