книжный портал
  к н и ж н ы й   п о р т а л
ЖАНРЫ
КНИГИ ПО ГОДАМ
КНИГИ ПО ИЗДАТЕЛЯМ
правообладателям
Что знает ночь?

Дин Кунц

Что знает ночь?

«Смерть – неоткрытая страна, из чьих пределов путник ни один не возвращался». Вильям Шекспир, «Гамлет».

1

Год, в котором произошли эти события, значения не имеет. И где это случилось, тоже. Время – всегда, место – везде.

Внезапно в полдень, через шесть дней после убийств, птицы полетели к деревьям и насиженным гнездам. Их крылья рассекали воздух, словно мечи, а их уже настигал ливень. Так что вторая половина дня выдалась сумеречной и залитой водой.

Больница штата стояла на холме, ее силуэт прочерчивался на фоне серого и мокрого неба. Свет сентябрьского дня растворялся в струях дождя.

Ряд восьмидесятифутовых пурпурных буков разделял въездную и выездную полосы движения. Ветви висели над автомобилем и собирали капли, чтобы потоком сбросить их на ветровое стекло.

Дворники двигались медленно и тяжело, в том же ритме билось и сердце Джона Кальвино. Он не включал радио. Тишину нарушали только шум двигателя, дворников, дождя, шуршание шин по влажной мостовой и не уходящие из памяти крики умирающих женщин.

У главного входа он, нарушая действующие правила, припарковался под козырьком. Над приборным щитком приставил к ветровому стеклу табличку с надписью «ПОЛИЦИЯ».

Джон Кальвино служил детективом в отделе расследования убийств, но этот автомобиль принадлежал ему, а не полицейскому управлению. Использование таблички в свободное от работы время определенно являлось пусть и незначительным, но нарушением действующих инструкций. Но его совесть отрастила слишком толстую кожу, спасибо куда более серьезным проступкам, которые ему доводилось совершать, чтобы обращать внимание на неподобающее использование полицейских привилегий.

В вестибюле за регистрационной стойкой сидела стройная женщина с коротко стриженными черными волосами. От нее пахло табачным дымом: сигареты в перерыве на ленч помогали унять аппетит. Рот суровостью не уступал пасти игуаны.

Взглянув на полицейское удостоверение Джона и выслушав его просьбу, она воспользовалась аппаратом внутренней связи, чтобы вызвать сопровождающего. Зажав ручку в тонких пальцах – белые костяшки, казалось, высекли из мрамора, – она записала в регистрационную книгу его имя, фамилию и идентификационный номер.

Надеясь услышать что-нибудь интересное, она хотела поговорить с ним о Билли Лукасе.

Но Джон отошел к окну. Уставился на дождь, не видя его.

Несколько минут спустя в сопровождении массивного санитара, которого звали Коулман Хейнс, детектив поднимался на верхний этаж больницы. Хейнс так плотно заполнял собой кабину, что казался быком, загнанным в узкое стойло и ждущим, когда же откроется дверь на арену родео. Темная кожа лица чуть поблескивала, и на контрасте белая униформа слепила глаза.

Они говорили об аномальной погоде: дождь, чуть ли не зимний холод, хотя календарное лето только-только закончилось. Ни убийства, ни безумия они не касались.

Говорил главным образом Джон. Санитар флегматично слушал, лишь иногда односложно отвечал.

Двери кабины открывались в холл. За столом сидел розоволицый охранник, читал какой-то журнал.

– Оружие у вас есть? – спросил он.

– Табельный пистолет.

– Вы должны сдать его мне.

Джон достал пистолет из плечевой кобуры, передал охраннику.

На столе стояла сенсорная панель управления «Крестрон». Когда охранник нажал на соответствующую иконку, электронный замок открыл дверь по его левую руку.

Коулман Хейнс первым вошел во вроде бы обычный больничный коридор: серые виниловые плиты пола под ногами, светло-синие стены, белые потолки с флуоресцентными панелями.

– Его со временем переведут на открытый этаж или он всегда будет содержаться с соблюдением таких мер безопасности? – спросил Джон.

– Я бы навсегда оставил его здесь, – ответил Коулман. – Но решать врачам.

Хейнс перепоясывал ремень, к которому крепились маленький баллончик с «Мейсом», «Тазер», пластиковые наручники и рация.

Все двери были закрыты. На каждой крепился пульт управления электронным замком, с которым соседствовал глазок.

– Глазки двухслойные, – пояснил Хейнс, заметив интерес Джона. – Внутренний слой – пуленепробиваемое стекло. Наружный – обычное. Но вы увидите Билли в консультационной палате.

Они вошли в квадратное помещение со стороной в двадцать футов, разделенное перегородкой высотой в два фута. На этой стенке и до потолка стояли панели толстого армированного стекла в стальных рамах.

В каждую панель, в самом низу и на высоте чуть выше человеческого роста, встроили прямоугольные стальные решетки, чтобы люди, находящиеся в разных частях консультационной палаты, могли переговариваться.

Ближняя часть чуть уступала размерами дальней: двадцать футов в ширину, восемь в длину. Два кресла стояли под углом к стеклянной стене, между ними – маленький столик.

Обстановка дальней части консультационной палаты состояла из кресла и кушетки, то есть пациент мог сидеть или лежать.

По эту сторону стекла ножки у кресел были деревянные, обивку украшали декоративные пуговицы.

За стеклом ножки прятались в специальные набивные чехлы. И никаких тебе пуговичек или обойных гвоздиков – только гладкая материя.

Смонтированные на потолке гостевой половины камеры наблюдения держали под контролем все помещение. Находясь на посту охранника, Коулман Хейнс мог все видеть, но не слышать.

Прежде чем уйти, санитар указал на панель аппарата внутренней связи, которая крепилась к стене у двери.

– Позвоните мне, когда закончите.

Оставшись один, Джон ждал, стоя у кресла.

На стекло, вероятно, нанесли антибликовое покрытие, так что на полированной поверхности он видел лишь едва заметный призрак своего отражения.

В дальней стене, на стороне пациента, два забранных решетками окна позволяли лицезреть дождь и черные облака, зловещие, как злокачественная опухоль.

В левой стене открылась дверь, и Билли Лукас вошел в консультационную палату, по другую сторону стекла. В шлепанцах, серых брюках из хлопчатобумажной материи с эластичным поясом и серой футболке с длинными рукавами.

Его лицо, с гладкой, как сметана на блюдце, кожей выглядело открытым и бесхитростным, не говоря о красоте. С бледной кожей и густыми черными волосами, одетый в серое, он словно сошел с портрета Эдварда Штайхена[1] из 1920-х или 30-х годов.

Единственным цветовым пятном, единственным на стороне Лукаса, была яркая, прозрачная, горящая синева его глаз.

Не возбужденный и не заторможенный от лекарств – Билли неторопливо пересек свою часть консультационной палаты, расправив плечи, уверенно, даже грациозно. Смотрел он на Джона, только на Джона, с того самого момента, как переступил порог, пока не остановился перед ним, у самой стеклянной перегородки.

– Вы не психиатр, – голос чистый, ровный, ласкающий слух. Билли пел в церковном хоре. – Вы детектив, так?

– Кальвино. Отдел расследования убийств.

– Я признался давным-давно.

– Да, я знаю.

– Собранные улики доказывают, что это сделал я.

– Да, доказывают.

– Так чего вы хотите?

– Понять.

Улыбка, чуть ли не во весь рот, осветила лицо подростка, показывая, что вопрос он воспринял отменной шуткой. В свои четырнадцать лет, нисколько не раскаивающийся в совершенных убийствах, способный на чудовищную жестокость, улыбаясь, он выглядел не самодовольным или злобным, но мечтательным и обаятельным, будто вспоминал поездку в парк развлечений, расположенный на океанском берегу, в прекрасный солнечный день.

– Понять? – переспросил Билли. – Вы хотите сказать… каким был мой мотив?

– Ты не говорил, почему это сделал.

– Почему – это просто.

– Тогда почему?

– Погибель, – ответил подросток.

2

Если раньше только лил дождь, то теперь к нему внезапно добавился сильный ветер, забарабанивший каплями, словно залпами дроби, по бронированному стеклу забранных в решетки окон.

Эта безучастная барабанная дробь, казалось, согрела синий взгляд подростка, и его глаза заблестели еще ярче, совсем как огни маяка.

– Погибель, – повторил Джон. – И что это значит?

Билли Лукас вроде бы хотел объяснить, но потом ограничился пожатием плеч.

– Ты поговоришь со мной? – спросил Джон.

– Вы мне что-нибудь принесли?

– Ты про подарок? Нет. Ничего.

– В следующий раз принесите мне что-нибудь.

– А что бы ты хотел?

– Мне не разрешено ничего острого или твердого и тяжелого. Книжки в обложке подойдут.

Подросток получал только пятерки, учился уже в старшей школе, перескочив через два класса средней.

– Какие книжки? – спросил Джон.

– Все равно. Я читаю их, а потом переписываю в голове, чтобы все вышло, как мне хочется. В моей версии каждая книга заканчивается смертью всех.

Ранее молчаливое, закрытое облаками небо подало голос. Билли посмотрел в потолок и улыбнулся, словно гром обращался исключительно к нему. Откинув голову назад, закрыв глаза, он стоял, замерев, и после того, как раскат смолк.

– Ты планировал эти убийства или все получилось спонтанно?

Покачивая головой из стороны в сторону, будто слепой музыкант, захваченный музыкой, подросток ответил: «Ох, Джонни, я давно, очень давно планировал их убить».

– Как давно?

– Вы не поверите, Джонни. Очень, очень давно.

– С кого ты начал убивать?

– Какое это имеет значение, если они все мертвы?

– Для меня имеет, – ответил Джон Кальвино.

Молнии освещали окна, толстые капли сползали по стеклу, оставляя полоски, которые вибрировали при каждой вспышке.

– Первой я убил мать, в ее инвалидном кресле на кухне. Она доставала пакет молока из холодильника. Выронила его, когда в нее вошел нож.

Билли перестал покачивать головой, но по-прежнему смотрел в потолок с закрытыми глазами. Челюсть отвисла. Он поднял руки к груди, медленно провел ими по футболке.

Вел себя так, словно находился в легком трансе.

Когда руки спустились к чреслам, они задержались там, а потом заскользили вверх, таща с собой футболку.

– Отец сидел в кабинете, за столом, я ударил его сзади, дважды по голове, потом третий раз, уже концом молотка, каким выдергивают гвозди. Он так крепко засел в черепе, что я не сумел его вытащить.

Теперь Билли стянул футболку через голову и опустил руки, чтобы она соскользнула по ним на пол.

Глаза оставались закрытыми, голова – запрокинутой. Ладони лениво кружили по животу, груди, плечам, предплечьям. Казалось, изучали кожу, контуры тела.

– Бабушку я нашел в ее комнате, она смотрела телик. Ее вставные челюсти вылетели, когда я ударил ее в лицо. У меня это вызвало смех. Я подождал, пока она очнется, а потом задушил шарфом.

Он опустил голову, открыл глаза, подержал руки перед собой, словно изучая их, словно читая прошлое, а не будущее по линиям на ладонях.

– Потом я пошел на кухню. Захотелось пить. Я выпил пива и вытащил нож из матери.

Джон Кальвино сел на подлокотник кресла.

Он знал все, что рассказал ему подросток, за исключением порядка убийств: этого Билли не сообщил детективам, которые вели расследование. Медицинский эксперт представил свою версию, базирующуюся на уликах, но Джону требовалось знать, как все произошло на самом деле.

– Моя сестра, Селина, была в своей комнате, – продолжил Билли Лукас, все еще разглядывая руки. – Слушала плохую музыку. Я ей вставил перед тем, как прикончить. Вы знаете, что я ей вставил?

– Да.

Скрестив руки, лаская бицепсы, подросток вновь встретился взглядом с Джоном.

– Потом я ударил ее ножом ровно девять раз, хотя, думаю, убил ее четвертый удар. Мне просто не хотелось так быстро останавливаться.

Прогремел гром, потоки дождя обрушивались на крышу, воздух чуть вибрировал. Джон ощущал эту вибрацию, и в голову закралась мысль: а может, она никак не связана с грозой?

Он видел вызов и насмешку в пронзительном взгляде синих глаз подростка.

– Почему ты сказал «ровно»?

– Потому что, Джонни, я ударил ее ножом не восемь раз и не десять. Ровно девять.

Билли подошел к перегородке так близко, что едва не касался стекла носом. Его глаза переполняли угроза и ненависть, но одновременно они оставались колодцами отчаяния, в которых что-то утонуло.

Детектив и подросток долго смотрели друг на друга, прежде чем Джон оборвал паузу:

– Разве ты их не любил?

– Как я мог их любить, если едва знал?

– Но ты знал их всю свою жизнь.

– Я знаю вас лучше, чем знал их.

Смутная, но настойчивая тревога заставила Джона приехать в больницу штата. Эта фраза тревогу только обострила.

Он поднялся с подлокотника.

– Вы уже уходите? – спросил Билли.

– Ты можешь рассказать мне что-то еще?

Подросток жевал нижнюю губу.

Джон ждал, пока ожидание, по его разумению, не стало бессмысленным, а потом направился к двери.

– Подождите. Пожалуйста, – этот дрожащий голос отличался от того, что Джон слышал раньше.

Повернувшись, Джон увидел лицо, перекошенное от душевной боли, и глаза, блестящие отчаянием.

– Помогите мне, – попросил подросток. – Только вы можете.

Джон вернулся к стеклянной перегородке.

– Даже если бы я и хотел, теперь я ничего не могу для тебя сделать. Никто не может.

– Но вы знаете. Знаете.

– И что, по-твоему, я знаю?

Еще на мгновение Билли Лукас оставался испуганным ребенком, неуверенным и нерешительным. А потом в его глазах сверкнул триумф.

Правая рука скользнула по плоскому животу под эластичную ленту серых штанов из хлопчатобумажной ткани. Левой рукой он рывком спустил штаны, тогда как правой направил струю на нижнюю решетку стеклянной перегородки.

И пока вонючие капли пробирались сквозь щели в стальной решетке, Джон отскочил, чтобы не попасть под них. Никогда он не сталкивался с такой вонючей мочой и такой темной, желто-коричневой, как сок какого-то гнилого фрукта.

Осознав, что цель недостижима, Билли Лукас направил струю выше, окатил стекло слева направо, потом справа налево. Черты лица подростка, которые Джон теперь видел сквозь темную жижу, стекающую по стеклу, расплылись, и сам подросток словно дематериализовался, приобретая сходство с призраком.

Джон Кальвино нажал кнопку на панели аппарата внутренней связи у двери и сказал Коулману Хейнсу:

– Я закончил.

Чтобы не вдыхать сернистый запах мочи, он не стал ждать санитара, сразу вышел в коридор.

– Тебе следовало мне что-нибудь принести, – догнал его голос подростка. – Зря ты пришел без подношения.

Детектив закрыл дверь и посмотрел на свои туфли в белом свете флуоресцентных коридорных ламп. Ни единая капля этой мерзкой мочи не марала их начищенную поверхность.

Когда открылась дверь комнаты наблюдения, Джон поспешил к Коулману Хейнсу, габариты и манера держаться которого более всего соответствовали мифологическому герою, сражающемуся с великанами и драконами.

3

На втором этаже (Билли Лукаса держали на третьем) находилась комната отдыха персонала больницы, с торговыми автоматами, информационным стендом, пластмассовыми синими стульями и красными столиками.

Джон Кальвино и Коулман Хейнс сидели за одним из столиков и пили кофе из бумажных чашек. В кофе детектива плавало бельмо – отражение круглого плафона, висевшего над его головой.

– Запах и цвет мочи вызваны лекарствами, которые он получает, – объяснил Хейнс. – Но раньше он ничего такого себе не позволял.

– Будем надеяться, что это не его новая форма самовыражения.

– После появления ВИЧ-инфекции мы не рискуем с телесными жидкостями. Если он сделает это снова, мы на несколько дней обездвижим его и вставим катетер, а уж потом предоставим ему решать, хочет ли он получить ограниченную свободу передвижения.

– Адвокаты не сбегутся?

– Обязательно. Но, как только он пописает на них, они сразу поймут, что о нарушении гражданских свобод речь не идет.

Джон только теперь заметил татуировку на правой руке Хейнса: красно-бело-черную эмблему (орел, земной шар и якорь) корпуса морской пехоты США.

– Вы там служили?

– Два срока.

– Тяжелая работа.

Хейнс пожал плечами.

– Вся страна – психиатрическая больница, только размерами побольше, чем эта.

– По вашему мнению, Билли Лукас должен находиться в психиатрической больнице?

Санитар сухо улыбнулся.

– Вы думаете, его следовало отправить в сиротский приют?

– Я только стараюсь его понять. Он слишком молод для взрослой тюрьмы, слишком опасен для колонии несовершеннолетних преступников. Возможно, он здесь, потому что не нашлось другого места, куда его можно поместить. Вы считаете, что он безумен?..

Хейнс допил кофе. Смял чашку в кулаке.

– Если он не безумец, то кто?

– Именно об этом я и спрашиваю.

– Я думал, у вас есть ответ. Мне показалось, что вопрос вы задали не до конца, хотели сказать «или», но замолчали.

– Ничего я не хотел сказать, – заверил его Джон.

– Если сам он не безумен, то безумны его действия. Если безумец не он, а кто-то еще, то разница несущественная. – Хейнс бросил смятую чашку в корзинку для мусора и попал. – Я думал, что дело закрыто. Почему они прислали вас?

Джон не собирался говорить, что не имеет отношения к этому расследованию.

– Подростку называли мое имя до того, как мы встретились?

Хейнс медленно покачал головой, и Джон подумал о танковой башне, разворачивающейся к цели.

– Нет. Я сказал ему, что к нему посетитель, с которым он должен увидеться. У меня была сестра, Джон. Ее изнасиловали и убили. Я не говорю таким, как Билли, больше, чем должен.

– Ваша сестра… как давно?

– Двадцать два года. Но все равно что вчера.

– Так всегда.

Санитар достал из кармана брюк бумажник, открыл его на фотографии сестры, которая лежала в целлофановом кармашке.

– Анжела Денис.

– Очаровательная. Сколько ей здесь лет?

– Семнадцать. В этом возрасте ее и убили.

– Его поймали?

– Он в одной из новых тюрем. Отдельная камера. Собственный телевизор. Теперь им разрешены собственные телевизоры. И супружеские визиты. Кто знает, что еще у них есть.

Хейнс убрал бумажник, чего не мог сделать с воспоминаниями о сестре. И теперь, когда Кальвино узнал о сестре, его оценка Хейнса некоторым образом изменилась: из флегматиков Кальвино перевел его в меланхолики.

– Я сказал Билли, что я детектив Кальвино. Имени не упоминал. Но подросток называл меня Джонни. Подчеркнуто.

– Карен Айслер за регистрационной стойкой… она видела ваше удостоверение. Но она Лукасу сказать не могла. Телефона в его палате нет.

– Есть другое объяснение?

– Может, я вам солгал.

– На рассмотрение этой версии я бы время тратить не стал. – Джон замялся. – Коулман, даже не знаю, как мне это спросить.

Хейнс ждал, застыв, как памятник. Не ерзал на стуле. Даже не вскидывал брови.

– Я знаю, у вас он только четыре дня. И тем не менее не заметили ли вы в его поведении что-то… странное?

– Помимо того, что он пытался пописать на вас?

– Не то чтобы такое происходит со мной постоянно, но под странным я подразумевал не это. Я ожидал, что он может так или иначе проявить агрессию. Но меня интересует что-то… необычное.

Хейнс замялся, прежде чем ответить.

– Иногда он говорит сам с собой.

– Большинство из нас это делает время от времени.

– Но не в третьем лице.

Джон наклонился вперед.

– Расскажите.

– Насколько мне известно, обычно это вопрос. «Прекрасный сегодня день, так, Билли?» или «Здесь так тепло и уютно. Здесь тепло и уютно, так, Билли?» Он чаще всего спрашивает себя, весело ли ему.

– Весело? Что конкретно он говорит?

– «Разве это не весело, Билли? Тебе весело, Билли? Может, это будет еще веселее, Билли?»

Кофе Джона остыл. Он отодвинул чашку.

– Он когда-нибудь отвечает на собственные вопросы вслух?

Коулман Хейнс задумался.

– Нет, по-моему, нет.

– То есть говорит он не за двоих?

– Нет. По большей части задает вопросы себе. Риторические вопросы. По существу, ответа они не требуют. И звучат они не так чтобы странно, пока сам их не услышишь.

Джон заметил, что вертит и вертит на пальце обручальное кольцо. Заговорил после долгой паузы.

– Он сказал мне, что любит книги.

– Ему разрешены книги в обложке. У нас есть небольшая библиотека.

– Какие книги он читает?

– Я не обращал внимания.

– Истории о настоящих преступлениях? Реальных убийствах?

Хейнс покачал головой.

– Таких у нас нет. Идея не из лучших. Пациенты вроде Билли найдут такие книги слишком… возбуждающими.

– Он просил принести ему книги о реальных преступлениях?

– Меня он не просил. Может, кого-то еще.

Из бумажника Джон достал свою визитную карточку, положил перед Хейнсом.

– Рабочий телефон на лицевой стороне. Домашний и мобильный я написал на обратной. Позвоните мне, если что-нибудь случится.

– Например?

– Что-то необычное. Все, что заставит вас подумать обо мне. Черт, я не знаю.

– Давно вы женаты? – спросил Хейнс, засовывая визитку в нагрудный карман.

– В декабре будет пятнадцать лет. А что?

– Пока мы сидим здесь, все время крутите обручальное кольцо на пальце, словно хотите убедиться, что оно на месте. Словно не знаете, что будете без него делать.

– Не все время, – возразил Джон, потому что мгновением раньше сам обратил внимание, что крутит обручальное кольцо.

– Почти все время, – настаивал Хейнс.

– Может, вам стоит пойти в детективы?

Когда они поднялись, у Джона сложилось ощущение, что он в железном ярме. И Коулман тоже нес немалую ношу. Джон льстил себе надеждой, что сам он держится достойно и свое ярмо несет с той же легкостью, что и санитар.

4

Повинуясь ключу, двигатель завелся и мягко заработал, но тут же тяжелый удар сотряс «Форд». В удивлении Джон Кальвино посмотрел в зеркало заднего обзора, чтобы увидеть, что могло ткнуться в задний бампер. Позади другого автомобиля не обнаружил.

Все еще под козырьком главного входа, оставив двигатель работающим на холостых оборотах, вышел из машины, обошел ее сзади. В холодном воздухе из выхлопной трубы вырывались белые клубы, но он видел, что никаких повреждений нет.

Прошел дальше, к другому борту, убедился, что и там все в порядке. Присел, заглянул под автомобиль. Днище выглядело как положено, нигде ничего не текло.

Но стукнуло слишком громко и сильно, чтобы оставить это без внимания.

Джон поднял капот, но не обнаружил в двигательном отсеке каких-либо бросающихся в глаза проблем.

Возможно, его жена, Николетта, положила что-то в багажник и это что-то, перекатываясь, обо что-то стукнулось. Он всунулся в салон, заглушил двигатель, вытащил ключ зажигания. Открыв багажник, обнаружил, что тот пуст.

Вновь сев за руль, Джон завел двигатель. На этот раз обошлось без стука и удара. Все шло как надо.

Он проехал под буками, с ветвей которых по-прежнему лилась вода, и уже за территорией больницы, отъехав примерно милю по шоссе, нашел участок обочины, достаточно широкий, чтобы припарковаться на нем всеми четырьмя, оставив свободной проезжую часть. Двигатель оставил работающим, но щетки выключил.

Отодвинул свое сиденье как можно дальше от руля.

Остановился он в сельской местности. Слева к дороге подходило ровное поле. Справа полого спускался луг. Чуть дальше по склону возвышались несколько дубов, черные силуэты которых выделялись на фоне светлой травы. Ближе, между обочиной и лугом, тянулась деревянная изгородь, которая давно требовала ремонта, и, похоже, оставалось немного времени, прежде чем гниль и капризы погоды свалили бы ее на землю.

Ветер дул по-прежнему, бросаясь в окна дождем. Вдали и луг, и поле расплывались в дымке.

Работа детектива во многом походила на работу краснодеревщика. Детектив начинал с версии, как краснодеревщик – с чертежей. Детектив строил расследование на фактах, таких же реальных, как дерево и гвозди.

Полицейское расследование, как и изготовление мебели, требовало пространственного воображения и обдумывания. После допросов Джон любил найти спокойное местечко, где мог проанализировать только что полученные сведения и определить, как они соотносятся с тем, что он уже знал.

Его ноутбук лежал на пассажирском сиденье. Он поставил его на консоль и открыл.

Несколькими днями раньше он загрузил в компьютер запись звонка Билли по номеру 911, сделанного в ту кровавую ночь. Теперь Джон прослушал запись:

– Вам лучше приехать. Они все мертвы.

– Кто мертв, сэр?

– Мои мать, отец, бабушка. Моя сестра.

– Кто говорит?

– Бобби Лукас. Мне четырнадцать лет.

– Ваш адрес, пожалуйста.

– Вы его уже знаете. Он высветился у вас на экране, когда я позвонил.

– Вы проверили, нет ли у них признаков жизни?

– Да, я проверил очень тщательно. Никаких признаков жизни.

– Вы можете оказать им первую помощь?

– Поверьте мне, они мертвы. Я их убил. Гарантирую, что убил.

– Ты их убил? Сынок, если это какая-то шутка…

– Это не шутка. С шутками покончено. Я убил их всех. Гарантирую, что убил. Приезжайте и посмотрите, как я их убил. Это прекрасное зрелище. До свидания. Я буду ждать вас на переднем крыльце.

По шоссе проехали два автомобиля со включенными фарами. Залитые водой и запотевшие изнутри окна и сильный ливень сглаживали контуры машин и превращали их в батискафы, рассекающие океанические глубины.

Джон наблюдал за проезжающими автомобилями, за лужами на асфальте, поблескивающими в лучах фар, за световыми бликами на стеклах, и день становился все более размытым и странным. Замешательство и тревога не отпускали его: он, здравомыслящий человек, бродил в тумане суеверий.

Чувствовал, как плывет во времени и пространстве, и воспоминания реальностью не уступали текущему мгновению.

Двадцатью годами раньше, далеко отсюда – полконтинента разделяли эти два места – четверых людей убили в их собственном доме. Семью Волдейнов.

Они жили совсем рядом – треть мили – от того дома, где вырос Джон Кальвино. Он знал их всех. Ходил в школу с Дарси Волдейн и тайно втюрился в нее. Тогда ему было четырнадцать.

Элизабет Волдейн, мать, зарезали мясницким ножом. Как и Сандру Лукас, мать Билли, Элизабет нашли мертвой на кухне. Обе женщины передвигались в инвалидной коляске.

Мужа Элизабет, Энтони Волдейна, забили до смерти молотком. Последний удар убийца нанес концом молотка, каким выдергивают гвозди. Он так крепко засел в раздробленном черепе, что убийца, так же, как это сделал Билли, оставил его там.

На Энтони напали, когда он сидел за верстаком в своем гараже. Роберта Лукаса убили в кабинете. Энтони мастерил домик для птиц; Роберт выписывал чек компании, обеспечивающей электроснабжение. Птички остались бездомными; счета – неоплаченными.

Викторию, сестру Элизабет Волдейн, вдову, жившую с ними, сначала ударили в лицо, а потом задушили красным шелковым шарфом. Энн Лукас, недавно овдовевшую бабушку Билли, ударили в лицо, а потом задушили с такой яростью, что шарф – тоже красный – глубоко впился в кожу. Несмотря на некоторые различия по части родственных отношений, сами убийства были тождественными.

Пятнадцатилетнюю Дарси Волдейн изнасиловали, перед тем как лишить жизни тем же мясницким ножом, который отправил на тот свет и ее мать. Двадцатью годами позже Селину Лукас изнасиловали… а потом убили тем же ножом, что и мать.

На теле Дарси насчитали девять ножевых ран. Селину ударили ножом тоже девять раз.

«Потом я ударил ее ножом ровно девять раз».

«Почему ты сказал «ровно»?»

«Потому что, Джонни, я ударил ее ножом не восемь раз и не десять. Ровно девять».

В обоих случаях порядок убийств совпадал: мать, отец, овдовевшая тетя/бабушка и, наконец, дочь.

В ноутбуке Джона Кальвино имелся файл «Тогда-Теперь», который он создал лишь несколькими днями раньше. В него Джон заносил все сходные моменты по убийствам семей Волдейнов и Лукасов. Ему не требовалось выводить этот файл на экран, он и так все помнил.

Мимо проехал грузовик, перевозящий какой-то сложный сельскохозяйственный агрегат, обдал «Форд» грязной водой. В сумеречном свете агрегат этот напоминал доисторическое насекомое, еще более усилив ощущение нереальности, отличающее этот залитый дождем день.

Укрывшись в автомобиле, как в коконе, от ветра, швыряющегося льющейся с неба водой, Джон сравнивал лица двух убийц, попеременно возникающие перед его мысленным взором.

Семью Лукасов убил член семьи, симпатичный синеглазый Билли, отличник и хорист, с чистым, невинным лицом.

Волдейнов, у которых не было сына, убил незваный гость, внешне далеко не такой симпатяга, как Билли Лукас.

Тот давнишний убийца, покончив с Волдейнами, в последующие месяцы перебил членов еще трех семей. Его застрелили, когда он совершал последнее из этих преступлений.

Он оставил дневник, сотни заполненных от руки страниц, из которого следовало, что он убивал и до Волдейнов, но только по одному человеку зараз. Он не указывал ни их имен, ни мест, где совершались убийства. Этим он не гордился, пока не начал убивать целые семьи и не почувствовал, что его труды достойны восхищения. Помимо истории о жалком прошлом убийцы, в дневнике хватало бредовых рассуждений о смерти с маленькой буквы и о том, что такое Смерть с большой буквы. Он верил, что становится бессмертным, убивая других.

Звали его Олтон Тернер Блэквуд, но жил он под вымышленным именем Асмодей. Постоянно кружил по стране в украденных автомобилях или странствовал, как бродяги, в грузовых вагонах. Иногда даже брал билет и ехал на автобусе. Спал где придется, в автомобилях, которые украл, в заброшенных домах, в ночлежках, в дренажных трубах под мостами, на задних сиденьях автомобилей, выброшенных на свалку, в любом сарае, оставленном незапертым, однажды даже в вырытой могиле под тентом, приготовленным для утренней службы, в церковных подвалах, если удавалось туда проникнуть.

Рост его составлял шесть футов и пять дюймов. Худой, как пугало, он обладал невероятной силой. Огромные кисти, крепкие пальцы, широкие запястья, длинные, словно у орангутанга, руки. Толстые лопатки деформировались, и казалось, что под рубашкой крылья летучей мыши.

Вырезав каждую из трех первых семей, Олтон Блэквуд звонил по 911, но не с места убийства, а пользовался телефоном-автоматом. Тщеславие требовало, чтобы тела нашли еще тепленькими, до того, как процесс разложения испортит совершенство его работы.

Блэквуда давно убили, все четыре дела закрыли, и преступления эти совершались в маленьких городках, где не привыкли сохранять магнитофонные записи звонков по номеру 911. Поэтому из трех разговоров с убийцей сохранилась запись только одного, в связи со второй по счету убитой семьей, Солленбергами.

Днем раньше Джон раздобыл эту запись, затребовав ее для расследования дела Лукаса. Получил по электронной почте, файлом МР3. Загрузил запись в ноутбук. И теперь прослушивал вновь.

Обычно голос Блэквуда отличала скрипучесть, но он менял голос, когда звонил по 911, с тем чтобы затруднить идентификацию. Переходил на шепот и шипел, словно змея или крыса.

– Я убил семью Солленбергов. Приезжайте в дом 866 по Брендивайн-лейн.

– Пожалуйста, говорите громче. Повторите.

– Я тот самый артист, который вырезал семью Вальдано.

– Извините, я вас плохо слышу.

– Вам не удастся продержать меня на линии достаточно долго, чтобы найти.

– Сэр, если бы вы смогли говорить громче…

– Поезжайте и посмотрите, что я сделал. Это прекрасное зрелище.

Позвонив по 911, Билли Лукас сказал: «Приезжайте и посмотрите, как я их убил. Это прекрасное зрелище».

Любому полицейскому детективу сходство этих двух преступлений, разделенных двадцатью годами, подсказало бы, что Билли Лукас где-то прочитал об убийствах, совершенных Олтоном Тернером Блэквудом, и имитировал одно из благоговения перед убийцей.

Но Билли не упомянул Блэквуда. Билли ни слова не сказал о том, что его вдохновляло. Или о мотиве. Кальвино услышал от него: «Погибель».

Гром гремел и стихал, гром с молниями и без. Несколько легковушек и пикапов проехали мимо, словно их уносил поток воды.

Больница штата находилась в часе езды от большого города, где жил Джон и где ему предстояло побывать еще в одном месте перед поездкой домой. Он пододвинул к рулю водительское кресло, включил дворники, снял автомобиль с тормоза и перевел ручку скоростей на «Драйв».

Ему хотелось бы изгнать из головы мысль, которая не давала покоя, но она была голосом часового, и он не мог этот голос заглушить. Его жене и детям грозила серьезная опасность от кого-то, от чего-то.

Его семья и еще две до нее могли погибнуть, и Джон не знал, сумеет ли он спасти какую-то из них.

5

С помощью двух столовых ложек Марион Даннуэй зачерпнула тесто из миски, искусно скатала шарик и положила на противень, на котором аккуратными рядами уже лежали восемь точно таких же.

– Если бы у меня были дети, а теперь и внуки, я бы позволяла им влезать в Интернет только в моем присутствии, и не иначе.

Джону Кальвино нравилась уютная кухня Марион. Желто-белые занавески обрамляли грозу и, казалось, привносили порядок даже в погодный хаос.

– Там слишком много дурного, а доступ такой простой. Если все это увидеть в молодости, семечко навязчивой идеи может дать всходы.

Она вновь зачерпнула тесто, ложка ударилась о ложку, и десятая булочка чуть ли не магическим образом появилась на тефлоновом покрытии.

Марион вышла в отставку, тридцать шесть лет отслужив в армии операционной сестрой. Невысокого роста, плотная, коренастая, она излучала уверенность в себе. Ее сильные руки могли справиться с любым порученным ей делом.

– Скажем, юноше двенадцать лет, и он видит весь этот мусор. Душа двенадцатилетнего – очень плодородная почва, детектив Кальвино.

– Очень, – согласился Джон со своего стула у кухонного стола.

– Любое семечко, посаженное в нее, наверняка взойдет, и поэтому молодых надо охранять от сорняков, которые могут вырасти на этой почве.

Лицо Марион под шапкой густых седых волос говорило о том, что женщине лет пятьдесят, хотя ей уже исполнилось шестьдесят восемь. Обаятельная улыбка подсказывала, что смех у нее веселый и заразительный, хотя Кальвино сомневался, что ему доведется его услышать.

Согревая руки кружкой с кофе, он спросил: «Вы думаете, случившееся с Билли – сорняк из Интернета?»

Положив одиннадцатый шарик на противень, она молчала, пока рядом с ним не занял место двенадцатый, последний из этой партии.

Потом повернулась к окну, посмотрела на соседний дом. Джон предположил, что мысленным взором она видит другой дом, третий по счету, дом Лукасов, резиденцию смерти.

– Если б я знала. Крепкая семья. Хорошие люди. Билли всегда здоровался. Милейший мальчик. Так заботился о матери после несчастного случая, который усадил ее в инвалидное кресло.

Она открыла духовку. Надев на руку толстую рукавицу, вытащила противень с готовыми булочками и поставила на разделочный столик у раковины остужаться.

Поток горячего воздуха с ароматами шоколада, кокоса и ореха пекан пронесся по кухне. Но, как ни странно, запахи эти не наполнили рот Джона Кальвино слюной, наоборот, на мгновение его замутило.

– Я служила в полевых госпиталях, в зонах боевых действий. Мы оперировали чуть ли не на передовой. Я видела много насилия, много смертей.

Она аккуратно поставила противень с шариками из теста в духовку, закрыла дверцу, сняла рукавицу.

– Я дошла до того, что с первого взгляда могла сказать, кто выживет, а кто нет. Я видела смерть на их лицах.

Она выдвинула ящик из шкафчика у холодильника, достала ключ и принесла к столу.

– Я никогда не видела смерть в Билли. Никакого намека. Интернет – это всего лишь отговорка, детектив Кальвино. Болтовня старухи, боящейся признать, что существует зло, природу которого объяснить невозможно.

Она дала ему ключ, который висел на кольце брелка – улыбающейся кошечки.

Родители Билли любили кошек. Держали в доме двух, одной породы, британских короткошерстых, зеленоглазых и шустрых. Одну звали Красотка, второго – Пушок.

Когда начались убийства, Красотка и Пушок рванули через кошачий лаз в кухонной двери. Соседка – она жила на другой стороне улицы, напротив Лукасов, – нашла кошек, дрожащих и мяукающих, под своим задним крыльцом.

Положив ключ в карман, Джон поднялся.

– Спасибо за кофе, мэм.

– Мне следовало вернуть ключ в тот день, когда все и произошло.

– Ничего страшного, – заверил он ее.

Предположив, что Лукасы, возможно, отдали ключ от дома кому-то из соседей, Джон в четырех домах получил отрицательный ответ, пока не услышал то, что хотел, от Марион Даннуэй.

– Позвольте дать вам булочек для детей, о которых вы говорили. Первые уже остыли.

Он почувствовал, что отказ ее огорчит.

Она положила шесть булочек в пластиковый мешок с герметичной застежкой и проводила Джона до двери.

– Я думаю, мне надо бы навестить Билли, если к нему пускают посетителей. Но что я ему скажу?

– Ничего. Нечего вам ему сказать. Лучше запомните его, каким он был. Сейчас он совсем другой. И вы ничего не сможете для него сделать.

Плащ он оставил на кресле-качалке, стоявшем на переднем крыльце. Надел его, накинул на голову капюшон, прошел к своему автомобилю, припаркованному у тротуара, проехал мимо двух домов и свернул на подъездную дорожку дома Лукасов.

Светлого времени оставался максимум час, а потом дождь залил бы день темнотой.

Толстые улитки, выставив рожки, ползли по мокрой дорожке, ведущей к переднему крыльцу, от одного травяного моря к другому. Джон старался ставить ноги между ними, чтобы ни одну не раздавить.

Поскольку Сандра передвигалась в инвалидном кресле, на крыльцо вели и ступени, и пандус.

Джон снял плащ, стряхнул его, сложил, перекинул через левую руку, потому что мог положить его только на качающийся диван с заляпанными желтыми подушками. Зарезав сестру и позвонив по 911, Билли вышел на переднее крыльцо и сел на диван, голый и окровавленный.

В большинстве штатов считается, что дети, достигнув четырнадцати лет, обладают достаточными способности для того, чтобы формировать преступные намерения. Ни моральное, ни эмоциональное безумие – отличающееся от психических заболеваний – не освобождает от ответственности за совершенные преступления.

Первым двум полицейским, подъехавшим к дому, Билли предложил трахнуть его сестру за десять долларов с каждого и рассказал, где ее найти. «Двадцать долларов оставьте на прикроватной тумбочке. И потом не курите. Дом – зона для некурящих».

Теперь печать полицейского управления с двери сняли. Двумя днями раньше, уже после того, как криминалисты собрали все улики и отпечатки пальцев, после того, как эти улики целиком и полностью подтвердили показания Билли, после того, как подростка отправили в психиатрическую больницу штата с предварительным диагнозом – безумие, который следовало подтвердить или пересмотреть за шестьдесят дней, дом перестал быть местом преступления.

Никто из полицейского управления не приехал бы сюда только для того, чтобы снять печати с дверей. Поскольку поблизости родственники Лукасов не жили, это мог сделать адвокат, исполнитель завещания, побывавший здесь, чтобы посмотреть, в каком состоянии дом.

Джон воспользовался ключом, полученным от Марион. Переступил порог, закрыл за собой дверь, постоял в прихожей, прислушиваясь к дому, который стал бойней.

Он не имел права входить сюда. Технически дело считалось открытым все шестьдесят дней, необходимых для постановки диагноза Билли, но расследование более не велось. Да и Джон не принимал в нем никакого участия.

Если бы ему не удалось найти соседку с ключом, у него оставалась только одна альтернатива – взлом. И он бы на это пошел.

Стоя спиной ко входной двери, Джон Кальвино почувствовал, что кто-то ждет его в одной из комнат, но это была ложная тревога. В других домах, где совершалось убийство, после того как тела уносили и заканчивали сбор улик, он обычно чувствовал чье-то присутствие, если возвращался один, чтобы в тишине и покое обдумать случившееся, но его подозрения никогда не подтверждались.

6

Гром больше не рокотал, барабанящий по крышам ливень сменился мелким дождем, шепоту которого не удавалось прорваться сквозь стены.

Согласно сведениям, хранящимся в офисе окружного эксперта по оценке недвижимого имущества, на первом этаже дома было шесть комнат, на втором – пять. Но у Джона, стоявшего в полутемной прихожей, складывалось впечатление, что дом больше, чем указывалось в документах. Может, этому способствовала царившая в доме тишина. Казалось, что за прихожей находятся огромные, переходящие одна в другую пещеры.

Высокие узкие окна по обе стороны двери, в принципе, пропускали достаточно света, но солнце уже садилось, а тяжелые облака добавляли темноты.

Джон ждал, пока глаза привыкнут к полумраку. Свет он собирался включить лишь в случае крайней необходимости.

Иногда последствия насилия вызывали у него такую тревогу, что он просто не мог работать. Впрочем, если один бандит избавлялся от другого, не поделив территорию, Джона это совершенно не трогало. Но расследование, связанное с убийством семьи, едва не доводило до ручки.

Он пришел сюда не как сотрудник отдела расследования убийств. По личному делу. То есть тени не должны были его тревожить. Тени успокаивали.

Сострадание и жалость скорее на пользу полицейскому детективу, чем во вред. В некоторых расследованиях, однако, избыток сочувствия вгоняет в депрессию и расхолаживает, вместо того чтобы мотивировать.

Несмотря на то что иногда Джон отождествлял себя с жертвами, он прежде всего оставался детективом. Выбрал эту работу не потому, что полагал ее романтической, и больших дивидендов она не приносила. Просто чувствовал, что обязан идти по этой тропе. Карьера стала для него насущной необходимостью; никакой альтернативы не существовало, ни в жизни, ни в мыслях.

Впереди, слева, в сером свете проступила арка, вероятно ведущая в гостиную. Вышел, окно над лестничной площадкой пропускало достаточно света для того, чтобы рассмотреть перила.

Скоро его привыкшие к темноте глаза распознали нижнюю стойку перил у основания лестницы. На нее он и повесил плащ.

Из внутреннего кармана пиджака спортивного покроя достал маленький светодиодный фонарик, но сразу включать не стал.

Он не считал, что делает что-то предосудительное, ставит под удар позицию обвинения. Слишком уж много народу тут побывало. Все улики, которые имели место быть, собрали, попортили или уничтожили.

На этот раз он искал нечто более эфемерное, более ускользающее: требовалась более острая интуиция, чем та, на которую он опирался в прочих расследованиях, какое-то откровение, просветление, знак свыше, чтобы подтвердить или опровергнуть его догадку, что семья Лукасов стала первой из четырех, которым предстояло погибнуть.

Темным коридором Джон прошел на кухню. Дверь вместе с дверной коробкой убрали, чтобы обеспечить проезд инвалидному креслу. Занавески из полупрозрачного материала задерживали часть и без того слабого света.

Запах чего-то прокисшего остановил его, едва он переступил порог.

Луч фонарика высветил инвалидное кресло около центральной стойки, то самое, в котором мать Билли умерла после того, как сынок всадил ей в шею нож.

На полу у холодильника в свете фонаря обнаружился и источник запаха. Кварта разлитого молока смешалась с кровью матери и желто-пурпурным пятном запеклась на полу. Пятно поблескивало, до сих пор не высохнув полностью.

Согласно признанию Билли его мать пыталась закричать, но ей удалось только захрипеть. Не сумела она ни позвать на помощь кого-нибудь из членов семьи, ни предупредить их об опасности.

И Джон услышал эти звуки, будто записанные стенами, представил себе мысленным ухом, но они звучали для него так же реально, как раскат грома или голос жены, встречающей его дома.

Сандра Лукас пострадала в автомобильной аварии. Она не просто освоилась с новыми обстоятельствами, но вызвалась помогать тем, кто оказался в таком же положении. Произносила речи, подчеркивая важность семьи и поддержки, которую мог оказать супруг. Акцентировала внимание и на том, что инвалид, демонстрируя силу духа и мужества, служит отличным примером для детей.

Она умерла от потери крови, но при этом и утонула: легкие залила собственная кровь.

Зеленые цифры электронных часов над духовкой показывали правильное время. И тут неожиданно числа замигали, переключившись на полдень или полночь.

Может, на мгновение прервалась подача электроэнергии и теперь часы требовалось установить заново? Он не включал свет в доме, поэтому не мог сказать, прекращалась подача электроэнергии или нет.

Он смотрел на мигающие цифры. Смотрел и думал. Вроде бы усилился и неприятный запах.

Попятившись от запаха, но пройдя не весь путь из прошлого в настоящее, Джон направился в кабинет. Здесь Роберта Лукаса убили молотком, когда он подписывал счета.

Стол Роберта стоял у дальней стены, перед окном, чтобы он, оторвавшись от работы, мог любоваться тремя березами, которые росли во дворе. То есть за столом он сидел спиной к двери.

Темнота отползла от луча фонарика, и на столе появился коллаж: конверты, счета, лист марок, измазанные чем-то когда-то ярко-красным, а теперь темно-красным, и ржавым, и пурпурным.

Мысленное ухо Джона Кальвино не услышало предсмертных криков Роберта, вероятно потому, что после первого удара тот потерял сознание, прежде чем с губ сорвался хоть один звук.

Фонарик нашел заляпанную ручку, стоящую на белой мраморной подставке, подоконник с застывшими лужицами крови, пятна на занавесках. Эти брызги крови едва не вызвали крик, пронзительный вопль, рвущийся из груди Джона, но он не имел бы никакого отношения к жертве, выразил бы только его, Джона, моральное отвращение.

Выходя из кабинета в коридор, он вроде бы услышал перезвон крошечных колокольчиков, неприветливый серебряный звук, длившийся с мгновение. И застыл, насколько могло застыть живое существо.

Даже луч фонарика замер на паркетном полу.

Стеклянные панели длинных высоких окон по обе стороны двери стали такими же темными, как разделяющие их деревянные горбыльки. Солнце уже зашло, спрятавшись за грозовыми облаками.

Джон не мог гарантировать, что действительно слышал перезвон колокольчиков. Этот звук могла услужливо подсунуть память из далекого, отстоящего на двадцать лет прошлого.

Он прошел в гостиную, откуда мог донестись перезвон. Двухстворчатую дверь – ее добавили к арке после случившегося с Сандрой инцидента, когда переделывали гостиную в спальню на первом этаже, – он нашел широко распахнутой. Постель аккуратно разобрали, но Сандра умерла до того, как улеглась в нее. Никто, с колокольчиками или без, его здесь не поджидал.

Джон не проявил интереса к оставшимся комнатам первого этажа. В них никого не убили. Ступени не скрипели. На лестничной площадке он остановился, чтобы собраться с духом.

Худшее могло ждать на втором этаже. Мать и отец умерли быстро. Но наверху бабушка и сестра боролись и страдали. Он мог услышать их крики.

На стене лестничной площадки висела репродукция картины Джона Сингера Сарджента[2] «Гвоздика, лилия, лилия и роза». Две очаровательные маленькие девочки в белых платьях зажигали китайские фонарики под высокими лилиями в сумерках английского сада.

Возможно, самая очаровательная картина всего девятнадцатого столетия, она всегда вызывала у Джона улыбку, если он натыкался на нее в книгах по искусству. На этот раз он не улыбнулся.

Когда он отворачивался от картины, у него возникло ощущение, что одна из девочек забрызгана кровью. Повернувшись к ней вновь, понял, что за кровь на лице принял отсвет китайского фонарика, который она держала в руках.

Наверху Джон вошел в комнату бабушки, расположенную по левую руку. И эту дверь он нашел открытой.

Остатки дневного света не проникали сквозь сдвинутые тяжелые портьеры. Ночник, он же освежитель воздуха, испускал персиковый свет и аромат гвоздик.

Если не считать удара кулаком, который, к изумлению внука, выбил вставные челюсти бабушки, при нападении на Энн Лукас кровь не пролилась. И Джон боялся того, что он может увидеть и почувствовать не здесь, а в комнате сестры.

Он щелкнул выключателем. Лампа зажглась, но половина комнаты все еще лежала в тени. Сбитое покрывало сползло на пол.

На комоде стояли фотографии в рамках. Шесть запечатлели Билли, одного или с членами семьи. Открытое лицо не знало обмана. В глазах Джон не увидел и намека на помутнение сознания.

Лицо Селины словно создали для зеркал, а невинность улыбки говорила о том, что девушка ничего не знала о смерти и всё – о вечности. Запечатленная в купальнике на берегу, с прибоем, обтекающим лодыжки, она казалась созданной из пены и света. Джон не мог отвести от нее глаз.

Линия на ковре показывала, где и в каком положении нашли тело бабушки. В своих признательных показаниях Билли указал, что ударил ее, когда она сидела и смотрела телевизор, потом стащил на пол и подождал, пока она придет в себя, чтобы убить, находясь с ней лицом к лицу.

Глядя на белую линию на ковре, Джон ожидал услышать отчаянные хрипы смерти от удушья – но услышал только перезвон крошечных колокольчиков, чистый и ясный. Звон длился чуть дольше, может, две или три секунды, и он знал, что на этот раз колокольчики настоящие, не воображаемые.

В последовавшей хрупкой тишине он вышел в коридор и зажег лампу под потолком. Конический стеклянный плафон заполнил пространство голубоватым светом.

Напротив двери в комнату бабушки находилась приоткрытая дверь в комнату сестры. За ней царила темнота.

И вновь звон колокольчиков, две или три секунды.

Джон убрал в карман выключенный фонарик и достал из плечевой кобуры пистолет.

7

Миновать дверной проем, если за ним кто-то затаился, всегда самое трудное. Джон проскочил в комнату, нашел выключатель, держа пистолет одной рукой, но перехватил двумя, едва вспыхнули обе прикроватные лампы. Влево-вправо, голова и пистолет двигались как единое целое, практически не регистрируя детали обстановки, стремясь прежде всего найти цель и места, где кто-то мог спрятаться.

Единственную возможность предлагал стенной шкаф. С двумя сдвижными зеркальными дверьми. Подходя к нему, Джон вновь держал пистолет одной рукой, вторая тянулась к двери, к своему отражению. Одну дверь он сдвинул на вторую, открыв одежду, обувь и коробки на верхней полке.

Но он по-прежнему верил в реальность серебряного колокольного звона.

Закрыл дверь, перевел взгляд со своего отражения на комнату за его спиной, которую, казалось, заполняли кровать смерти и зло совершенного убийства. Матрац выглядел алтарем некой религии, допускающей кровавые жертвоприношения.

Селина сидела тогда на краю кровати, согнув ногу и поставив ее на матрац – красила ногти. Слушала музыку через наушники своего айпода, так что до нее не мог донестись шум борьбы в комнате бабушки.

Прежде чем распахнуть дверь и наброситься на сестру, в коридоре Билли разделся догола и швырнул одежду на пол. Обнаженный, с ножом в руке, возбужденный тем, что только что задушил бабушку скрученным красным шелковым шарфом, он ворвался в комнату и завалил сестру на кровать. Боль, шок и ужас не позволили ей оказать активного сопротивления.

Отражение в зеркале вызвало у Джона Кальвино отвращение, и он услышал, как воздух выходит из открытого рта. Он не дышал через нос, чтобы не ощущать медный запах пропитанного кровью матраца, который еще полностью не высох. Но во влажном воздухе чувствовался еще и медный привкус – или ему это только чудилось, – который вызывал большее отвращение, чем запах, и он сжал зубы, все-таки задышал носом.

Убрав пистолет в кобуру, он повернулся к кровати, которая нагнала на него куда больший ужас, чем отражение. Отвращение смешалось со злостью и жалостью, и эти три нити на иголке вшили этот момент в его память, не только сам момент, но и место, где все это произошло, и эмоции, которые при этом выплеснулись.

Теперь он мог слышать Селину, ту Селину, какой ее представляло его воображение: крики боли и ужаса, плач стыда и унижения, мольбы о пощаде, обращения к Богу с просьбой заступиться и спасти, но чудовище, которое было ей братом, не знало жалости, и мучения девушки продолжались, пока девятый и последний удар ножа не избавил ее от них.

Дрожа всем телом, закрывая уши руками, что, конечно же, не давало никакого результата, Джон отвернулся от ненавистной кровати. Вернулся в коридор, привалился спиной к стене, соскользнул на пол. Он находился в трех местах одновременно: в коридоре здесь и сейчас, в коридоре в вечер убийства и в другом доме в далеком городе двадцатью годами раньше.

Его отец и мать были художниками и преподавали живопись, поэтому он имел постоянный доступ к коллекции знаменитых картин. И теперь перед его мысленным взором возникло бессмертное произведение Гойи, вызывающее ужас и наполненное отчаянием полотно «Сатурн, пожирающий своих детей».

Джону какое-то время пришлось посидеть в молчании, позволив прошлому вытеснить настоящее. С совершенными ужасами прошлого и настоящего он поделать ничего не мог, но лелеял надежду – наверное, необъяснимую с позиции здравого смысла, но такую страстную, – что будущее можно изменить и таким образом избежать повторения ужасов прошлого.

Хотя Джон предпочел бы выключить в комнате Селины свет и покинуть дом, он заставил себя подняться и вновь переступить порог комнаты. Только на этот раз он даже не взглянул на кровать убитой девушки.

На столе лежали глянцевые журналы для девочек-подростков и, что показалось ему удивительным, книга Г. К. Честертона «Вечный человек»[3].

На полках хранилась эклектическая коллекция вещей, которые нравились Селине. Двадцать керамических мышек, высота самой большой не превышала двух дюймов, морские раковины, стеклянные пресс-папье, снежный шарик с домиком внутри.

Колокольчики. За мышками, между двумя плюшевыми кроликами в белых шляпках и платьях из полосатой материи, на зеленой коробке, в которой они, вероятно, сюда и прибыли. Три миниатюрных каллы на одном серебряном стебле. Изящные листочки, но вместо желтой тычинки – крошечный серебряный язычок.

Стебель – звонить в колокольчики можно было лишь держась за него – потемнел от засохшей крови, которая окислила его поверхность. Если бы криминалисты заметили колокольчики, то упаковали бы в отдельный прозрачный пластиковый мешочек и увезли с собой.

Джон достал бумажную салфетку из стоящей на столе коробки сложил несколько раз, взялся ею за серебряный стебель. Не для того, чтобы сохранить улику, – поезд уже ушел, – но чтобы не прикасаться к крови.

На крышке зеленой коробочки, подняв каллы, увидел надпись серебряными буквами: «ГАЛЕРЕЯ ПАЙПЕРА».

При потряхивании колокольчики издавали резкий, неприветливый звон, который он, войдя в этот дом, слышал трижды.

Не в силах подавить дрожь в руках, Джон положил колокольчики и бумажную салфетку в коробочку, закрыл крышку, сунул коробочку в карман пиджака.

В прошлом Олтон Тернер Блэквуд носил с собой три серебряных колокольчика, каждый размером с наперсток, закрепленные на одной рукоятке. Не такие изящные, как на безделушке, что стояла на полке, где Селина хранила свои сокровища.

Блэквуд после каждого убийства совершал сложный ритуал, указывавший на странную веру и невроз навязчивых состояний. Убив последнего члена семьи, он возвращался к жертвам, начиная с той, что погибла первой, и укладывал всех на спину. Капелькой эпоксидной смолы приклеивал монеты к глазам трупов: четвертаки, закрашенные черной краской. Всегда орлом вверх. В рот, на язык он помещал коричневый диск. Криминалисты установили, что это засохшие экскременты.

Потом убийца перемещал руки жертвы на пах и вкладывал в них куриное яйцо. Для того чтобы яйцо не вывалилось, связывал шпагатом большие пальцы и мизинцы.

В предшествующие убийству дни он специально готовил эти яйца, высверливал в каждом два крошечных отверстия и высасывал содержимое. Потом вставлял в пустую, тщательно высушенную скорлупу туго свернутую полоску бумаги. С написанным на ней одним словом. «Servus» – если яйцо вкладывалось в руки мужчины, «serva» – если женщины. Слова это на латыни означали «раб» и «рабыня».

После того как Блэквуд проделывал с телом все, что хотел, ритуал заканчивался тем, что он звонил в тройной колокольчик.

Билли Лукас не проводил каких-то манипуляций с трупами. В каком положении они умерли, в таком и остались. Он обошелся без ритуала, включающего черные монеты, высушенное дерьмо или пустые яйца. Тем не менее он, судя по всему, звонил в колокольчики.

На изящных серебряных каллах никакой гравировки Джон не заметил.

На каждом из колокольчиков Блэквуда было выгравировано одно слово: «ПОГИБЕЛЬ».

Джон отчетливо помнил чуть ли не мечтательную улыбку Билли, стоящего по другую сторону стеклянной перегородки.

«Каким был мой мотив?»

«Ты не говорил, почему это сделал».

«Почему – это просто».

«Тогда почему?»

«Погибель».

Джон выключил свет в комнате Селины и оставил дверь приоткрытой, какой ее и нашел.

В коридоре постоял, прислушиваясь к дому. Нигде не скрипели ни половицы, ни петли. Не двигалась ни одна тень. Он направился в комнату Билли.

8

Детективы, ведущие это расследование – Таннер и Шарп, – обыскали комнату Билли, оставив ее в чуть меньшем беспорядке, чем это сделал бы грабитель.

Несколько ящиков высокого комода остались выдвинутыми. Таннер или Шарп, порывшись в одежде, ничего не стали класть на прежние места. Посмотрев, нет ли чего под матрацем, не потрудились застелить кровать покрывалом.

На прикроватном столике стоял электронный будильник. Цифры не мигали, как на кухонных часах.

Джон обыскал стол, стенной шкаф, прикроватный столик, не рассчитывая найти что-то такое, чего не заметили другие детективы.

До того, как сотворить в доме кровавую бойню, Билли Лукас, судя по уликам, интересовался многим. Спортивными журналами, видеоиграми, причем не только стрелялками.

На полках стояли сотни две книг в обложках. Джон просмотрел названия и имена авторов на всех обложках. Научная фантастика, фэнтези, беллетристика. Мальчику нравилось многое, но в его библиотеке нашлось место и книгам о реальных преступлениях.

Компьютер на столе работал. По правилам, действующим в полицейском управлении, в случае убийства делались копии всех файлов, имеющихся в компьютере, которые потом внимательно изучались. Твердый диск обычно не изымался. С учетом чистосердечного признания Билли и его отправки в психиатрическую больницу штата ни один детектив не стал бы интересоваться – может, вообще бы не поинтересовался – хранящимися в компьютере сведениями.

Прежде чем открывать файлы, расположенные в алфавитном порядке, Джон просмотрел их названия в поисках тех, что могли его заинтересовать. Не прошло и полминуты, как он нашел файл «КАЛЬВИНО-1». А под ним «КАЛЬВИНО-2».

В первом содержались фотографии, скачанные с сайта, посвященного серийным убийцам и маньякам. Джон увидел фотографии Тома и Рейчел Кальвино, его отца и матери, а также Марни и Жизель, его сестер, десяти и двенадцати лет.

За фотографиями следовал подробный отчет о том, как Олтон Тернер Блэквуд совершал убийства членов четвертой, последней в его послужном списке, семьи. Фотография убийцы в файле отсутствовала: вероятно, при жизни бродягу никто и нигде не сфотографировал, а посмертные фотографии из архива судебно-медицинского эксперта суд публиковать запретил, чтобы защитить права юного Джона, и запрет этот снять никто не удосужился.

По той же причине не было и фотографии Джона. Кроме того, сайт интересовали только жертвы, а Джон оказался единственным выжившим.

На экране его сестры выглядели такими очаровательными.

Много лет понадобилось для того, чтобы он мог смотреть на эти фотографии. Он отомстил за них, всё так, но, если бы в тот давний вечер он сделал кое-что иначе, если бы он не поступил так бездумно, одна из сестер – может, и обе – осталась бы жива.

И хотя он любил их лица, долго смотреть на них не мог. Закрыл файл. Атмосфера дома убийств с каждой минутой становилась все более давящей: дождевая вода, льющаяся по окнам, влажный воздух, могильная тишина и ощущение, что кто-то слушает, ждет и готовится наброситься на него в коридоре или в другой комнате.

Он закрыл глаза и вызвал из памяти любимую картину, «Охотников на снегу» Питера Брейгеля. Бельгийский город в зимний сумеречный день, подсвеченный недавно выпавшим снегом, динамичный и при этом умиротворенный, мрачный, но обворожительный. Одного взгляда на эту картину хватало, чтобы успокоить Джона… до этого момента.

«Джонни».

В больнице штата подросток называл его Джонни. Прочитав историю Олтона Блэквуда, он знал, что Джон убил киллера.

И вот это представлялось доказательством того, что Билли скопировал убийство своей семьи с убийства семьи Волдейнов, совершенного двадцатью годами раньше.

Открыв файл «КАЛЬВИНО-2», Джон нашел пять фотографий и на первой увидел себя. К фотографии прилагалась статья о вынесении благодарности за проявленную доблесть. Соответствующую грамоту ему и его напарнику, Лайонелу Тимминсу, вручили двумя годами раньше.

По фотографии чувствовалось, что ему не по себе, он в замешательстве. Выжив подростком, когда остальные члены его семьи погибли, он за всю жизнь не мог сделать ничего такого, что принесло бы ему награду за доблесть.

Он пытался отказаться от участия в церемонии, но Паркер Мосс, который курировал работу отделов расследования убийств, поиска без вести пропавших и ограблений, помимо других бюро, секторов и мелких подразделений, настоял на его присутствии. Награды за доблесть служили отличной рекламой полицейскому управлению.

На второй фотографии в файле «КАЛЬВИНО-2» он увидел Николетту. Никки. Фотографию взяли с сайта «Лэннермил гэллерис». В этой галерее по большей части выставлялись ее работы. Она выглядела ослепительной.

Ладони Джона вспотели. Он вытер их о брюки.

Файл также включал фотографии их сына, тринадцатилетнего Захари, и дочерей – восьмилетней Минни и одиннадцатилетней Наоми. Все фотографии, моментальные снимки, сделали месяцем раньше, вечером того дня, когда Минни исполнилось восемь лет. В доме тогда находились только он, Николетта и трое их детей.

Джон не мог представить себе, каким образом эти фотографии попали в компьютер Билли Лукаса. Никак не могли попасть.

Тем не менее он понял, что означает этот файл: жажда убийства, фотографии жертв, начало дневника убийцы. Очевидно, Билли в какой-то момент намеревался убить их всех, точно так же, как Олтон Блэквуд уничтожил всех, кроме одного, членов прежней семьи Кальвино.

Закрыв этот файл, Джон посмотрел в ближайшее окно, за которым дождь смывал последние остатки дня, и подумал о темной моче, которая лилась по стеклянной перегородке между ним и Билли.

Тревога быстро переросла в страх. В теплом доме Джон заледенел. Его начал бить озноб.

Он не считал, что ощущать страх недостойно мужчины и тем более копа. Страх приносил пользу, если не вызывал нерешительность. Страх мог придавать ясность мышлению.

Вновь вернувшись к списку файлов, Джон поискал другие, также с фамилиями в названии. Может, Билли уже выбрал другие семьи и подбирал по ним материалы.

Но, конечно, какими бы ни были планы юного убийцы, теперь они не имели ровно никакого значения. Закрытая психиатрическая больница штата располагала надежной, многоуровневой системой охраны. Сбежать Билли не мог. Консилиум психиатров мог не один десяток лет признавать его больным; таких на свободу не выпускали.

И однако интуиция предупреждала Джона, что его семья – цель. Тонкая струна инстинкта выживания вибрировала, гудела.

Не найдя других фамилий в названиях файлов, Джон закрыл программу и выключил компьютер.

Из стола донеслась мелодия незнакомой Джону песни. Когда он открыл ящик, мелодия повторилась, и он достал мобильник, который, вероятно, принадлежал Билли Лукасу.

На дисплее не высветилась идентификационная строка.

Джон ждал, пока телефон не прозвонит четырнадцать раз. Поскольку звонок не переводился на голосовую почту, настойчивость звонившего убедила его, что он должен ответить.

– Алло.

Тишина в трубке.

– Кто здесь?

Линия не мертвая. На той стороне слушали, но предпочитали молчать.

Наилучший вариант при таком раскладе – копировать того, кто затеял эту игру. Джон слушал слушающего, более не издавая ни звука.

По прошествии полуминуты до его уха донеслось слово, произнесенное тихим-тихим шепотом. С уверенностью Джон утверждать не мог, но ему показалось, что слово это – «servus».

Джон подождал еще полминуты, прежде чем разорвал связь и вернул мобильник в ящик стола.

Когда он погасил прикроватные лампы, нажав на выключатель у двери, его внимание привлекло ритмичное мигание зеленого света: на электронном будильнике-радиоприемнике, который показывал точное время, когда он вошел в комнату, теперь высвечивалось и гасло: 12:00, 12:00, 12:00…

Когда Джон вышел в коридор, где оставил свет включенным, послышался звонок обычного телефона, из глубин дома. После короткого колебания Джон пошел на звук, открыл дверь, включил свет и оказался в прежней спальне Сандры и Роберта, куда теперь перетащили большую часть мебели из гостиной на первом этаже. Телефон звонил и звонил.

Он не знал, что происходит. Подозревал, что самое худшее в такой ситуации – идти на поводу, делать то, чего от него ждут. Поэтому выключил свет, закрыл дверь.

В коридоре, уже у лестницы, выключил верхний свет. Темнота окутала его большими черными крыльями, в окно на лестничной площадке свет практически не проникал.

Сердце учащенно билось, пока он ощупывал карманы и доставал фонарик. Светодиодный луч рисовал кружева света на стенах, оживлял рисунок ковровой дорожки. Перила из полированного красного дерева мрачно поблескивали.

Проходя мимо репродукции «Гвоздика, лилия, лилия роза», периферийным зрением Джон заметил в картине что-то новое и чудовищное, китайские фонарики стали слишком яркими, их оранжевый свет заливал теперь слишком уж большую часть полотна, как будто одну или обеих девочек в белых платьях охватил огонь, но поворачиваться к картине и направлять на нее луч фонаря он не стал.

Телефоны надрывались в гостиной, кабинете и на кухне. Паузы между звонками вроде бы сократились, а сами звонки звучали более резко и призывно.

Джон сдернул плащ со стойки, не остановился, чтобы надеть его. Едва распахнул входную дверь, телефоны перестали звонить.

Выйдя на крыльцо, уже ушедшее под крыло ночи, он подумал, что слева от себя видит на качающемся диване какую-то фигуру. Именно на этом диване сидел голый и залитый кровью Билли, дожидаясь приезда полиции. Но, осветив диван лучом фонарика, Джон нашел его пустым.

Он запер дверь, надел плащ, нащупал в кармане ключи от автомобиля, поспешил в дождь, забыв накинуть на голову капюшон. Ледяные капли падали на лицо, на руки.

В автомобиле, заведя двигатель, он услышал собственный голос: «Началось», выразив тем самым подсознательную уверенность, которую, скорее всего, не хотел озвучивать.

Нет. Не уверенность. Это же чистое суеверие. Ничего не началось. Того, чего он боялся, случиться не должно. Не могло случиться. Никогда.

Задним ходом «Форд» выкатился с подъездной дорожки дома Лукасов на улицу, штакетник заборов блестел в свете фар, тени плясали.

Дворники сметали воду с лобового стекла, дождь казался грязным, заразным.

Уже в ночи Джон Кальвино поехал домой.

ИЗ ДНЕВНИКА ОЛТОНА ТЕРНЕРА БЛЭКВУДА

Я Олтон Тернер Блэквуд, и я помню…

В южной башне высеченные из мрамора ступени меж каменных стен спиралью поднимались на четыре этажа к круглой, диаметром в четырнадцать футов, комнате. Четыре пары окон, с фигурными стеклами, открывающиеся поворотом ручки. Потолочные балки. На одной балке она и повесилась.

Богатство семьи началось с железных дорог. Возможно, тогда это были честные деньги. В двадцать один год, невероятно честолюбивый, Терренс Джеймс Тернер Блэквуд – Тиджей для его ближайших соратников, что не синоним друзьям, – унаследовал все. Он приумножил это богатство, издавая журналы, снимая немые фильмы, возводя жилые дома, покупая политиков.

Тиджей поклонялся одному. Он не поклонялся деньгам, точно так же, как житель пустыни не поклоняется песку. Он поклонялся красоте.

Ровесник века, Тиджей построил замок в 1924 году. И называл его замком, пусть и грешил против истины. Он построил большой дом с элементами замковой архитектуры. Некоторые залы смотрелись замечательно. Снаружи, с любого угла, дом выглядел чудовищно.

Он поклонялся красоте, но не знал, как ее создавать.

В одном смысле дом являл собой полную противоположность Тиджею. Тот был писаным красавцем. И его поклонение красоте отчасти являлось и поклонением самому себе. Но его внутренняя сущность чудовищностью соперничала с наружностью дома. Его душа не сверкала драгоценными камнями, ее покрывала заскорузлая корка. И даже сам Тиджей не знал некоторых из жутких желаний, которые эта корка формировала.

Огромный дом назвали Краун-Хилл (так назывался холм, на котором его и построили). Участок площадью в двести восемьдесят акров занимал часть северного побережья, которое считалось опасным. Любое побережье, естественно, опасно: земля спускается к хаосу бескрайних вод.

Джулиан Хатуэй была самой знаменитой и любимой зрителями актрисой немого кино. Она снялась и в двух звуковых фильмах. Один стал классикой – «Круг зла». Вроде бы она вышла замуж за Терренса Блэквуда в 1926 году, в Акапулько. Но официально они не поженились. Она переехала в замок, который таковым не был. В 1929 году, двадцативосьмилетняя, ушла из кино.

Маджори, своего единственного ребенка, Джулиан родила тоже в 1929-м. Когда-то знаменитая кинозвезда повесилась четырнадцатью годами позже. По-прежнему красавицей. Осталась красавицей даже в смерти. Возможно, особенно в смерти.

В семье Блэквудов появлялись все новые поколения. Десятилетия спустя Анита Блэквуд дала жизнь правнуку Тиджея. Терренс, ценитель красоты, потребовал, чтобы уродливого младенца отдали в приют. Отец, разумеется, согласился. Но Анита не допустила, чтобы ее сына выбросили, как мусор.

Со временем, возможно, она пожалела о своем решении. С годами, пусть Анита и научила его читать в юном возрасте, во всем остальном она все больше удалялась от сына. И в конце концов оставила его в Краун-Хилле, на милость бессердечного старика.

Просто уехала. Не попрощавшись. Люди говорили, что мальчик, собственный сын, всё больше пугал ее, его тело и лицо вызывали растущее отвращение.

В девять лет брошенный матерью уродливый мальчик переехал из дома для гостей, в котором с ней жил, в круглую комнату на вершине южной башни.

Этот мальчик еще не стал мной. Со временем ему предстояло стать.

Мальчик ненавидел старого Тиджея. По многим причинам. Из-за того, что его пороли.

Из-за комнаты под крышей.

Электрический обогреватель отапливал ее зимой. Благодаря близости океана летними ночами духоты в ней не чувствовалось. В комнате установили туалет и душевую кабину. Матрац на полу служил удобной постелью. В подушках недостатка не было. Кресло и стол собрали прямо в комнате, потому что их не удалось бы поднять по винтовой лестнице. Завтрак и ленч приносил официант. По внутреннему телефону мальчик мог заказывать любые сладости. Ему разрешалось брать книги из огромной библиотеки.

Мальчика обустроили со всеми удобствами, но оставили одного. Комната под крышей находилась над всеми и далеко от всех.

По вечерам, когда все отходили ко сну и если не было гостей, ему разрешалось спуститься в дом. Поздний обед приносили мальчику в библиотеку. Он ел с одноразовых тарелок одноразовыми приборами. Что прикасалось к его рту, не должно было коснуться рта другого человека, хотя ничем заразным он не болел.

Слугам запрещалось разговаривать с ним, а ему – с ними. Если слуга нарушал это правило, его увольняли. Старик платил им очень хорошо и чтобы они не разговаривали с мальчиком, и чтобы не рассказывали окружающему миру ни о нем, ни о порядках, царящих в Краун-Хилле. Никто не хотел рисковать такой работой.

Если мальчик пытался завязать разговор, они доносили об этом. И тогда мальчика пороли в личных апартаментах старика.

Он ненавидел Тиджея. Он ненавидел Реджину, и он ненавидел Мелиссу. Реджина, сестра Аниты, приходилась старику внучкой, а Мелисса, дочь Реджины, правнучкой. Обе, в отличие от мальчика, были красавицами, а потому могли ходить и ездить, куда и когда хотели. Реджина и Мелисса разговаривали со слугами, и слуги разговаривали с ними. Но, следуя запрету Тиджея, ни одна из них не разговаривала с мальчиком. Случайно он услышал, как Реджина и служанка перемывали ему кости. Как же она смеялась!

Однажды вечером, в лабиринте библиотеки, в дальнем углу, на верхней полке, он нашел альбом с черно-белыми фотографиями Джулиан Хатуэй. На многих кинозвезду запечатлели в элегантных платьях и сценических костюмах.

Последнюю фотографию в альбоме, возможно, сделала полиция. Но мальчик подозревал, что такой запечатлел ее старик Тиджей, тогда молодой муж, перед тем как вызвать копов. Джулиан, как бескрылый ангел, свисала с потолочной балки в комнате, где он сейчас жил.

Она разделась догола, прежде чем встать на табуретку и сунуть голову в петлю. Мальчик никогда раньше не видел обнаженную женщину.

Мальчика совершенно не смутила нагота женщины, которая приходилась ему прабабушкой. Ему не привили моральные принципы, которые могли бы вызвать такое смущение. Его научили стыдиться только одного – собственной внешности. На личном опыте он узнал, что уродство – единственный грех. То есть и само его существование было грехом.

Пусть и прабабушка, выглядела она роскошно. Великолепная грудь. Полные бедра. Длинные, стройные ноги.

Он вытащил фотографию из альбома, вернул альбом на высокую полку, унес фотографию в круглую комнату под крышей.

Джулиан часто снилась мальчику. Иногда просто висела на балке, мертвая, разговаривала с ним, хотя, проснувшись, он не помнил, что она ему говорила.

В других снах Джулиан спускалась с балки, как паук по серебряной паутине. Снимала петлю с шеи. Какие-то мгновения держала над головой, как нимб. Потом пыталась надеть петлю на шею мальчика и затянуть.

Бывало, сон становился кошмаром и он изо всех сил боролся с ней, не давая его задушить. В других случаях он позволял ей надеть петлю ему на шею и отвести к табуретке. И хотя во сне она ни разу не вешала его, после таких снов он просыпался бодрым и отдохнувшим.

В одну ночь сны разительно переменились.

Впервые и он в этом сне был голым. Обнаженная Джулиан Хатуэй спустилась на пол, только на этот раз не остановилась около его постели. С петлей на шее шмыгнула под одеяло, и от прикосновения грубой веревки у него по коже побежали мурашки. А потом ее груди прижались к нему, и ничего более реального ему никогда не снилось. Мальчик проснулся, дрожа всем телом, с мокрыми трусами.

Какое-то время он думал, что такое может случиться только во сне с мертвой женщиной. Потом понял, что фотография мертвой женщины срабатывала не хуже, чем сон о ней.

Тот мальчик еще не стал мною. Но уже становился.

9

Они жили в красивом и просторном трехэтажном доме – четырехэтажном, если считать подземный гараж. Ни один полицейский детектив не мог позволить себе такой дом, но Николетта добилась немалых успехов, и за последние десять лет ее картины только росли в цене. Они купили двойной участок, поэтому и дом построили большой, и от соседей их отделяло достаточное расстояние. Дом – кирпичные оштукатуренные белые стены, черные наличники, крыша из черной плитки – выглядел георгианским[4], но не мог считаться образцом стиля.

Джон припарковался в подземном гараже, поставив «Форд» между внедорожником Николетты и «шеви» Уолтера и Имоджин Нэш, семейной пары, которая поддерживала дом в идеальном состоянии и кормила проживающую в нем семью. Поскольку утра в резиденции Кальвино считались священным временем, Нэши пять дней в неделю приезжали к одиннадцати часам и обычно отбывали в семь вечера.

Лифт позволял подняться из гаража на любой из трех этажей. Но шум лифта служил сигналом о его возвращении. Могли прибежать дети, а ему хотелось какое-то время побыть наедине с Никки.

По пути домой он ей позвонил и узнал, что она в студии, хотя обычно заканчивала работу раньше. Студия и их апартаменты занимали весь третий этаж.

В углу гаража, где несколько зонтов стояли на стойке, он повесил плащ на крючок.

По возвращении домой, где здравомыслие возвращалось в жизнь, а безумие мира оставалось за порогом, казалось, что случившееся в доме Лукасов ему приснилось, а не произошло наяву. Он сунул руку в карман пиджака и не удивился бы, если б не обнаружил там серебряных колокольчиков.

И когда пальцы нащупали коробочку из «Галереи Пайпера», в дальнем конце гаража, за машинами, трижды постучали. А после паузы – еще раз. Резко и настойчиво, будто перед дверью стоял нетерпеливый гость.

Несмотря на флуоресцентные панели под потолком, теней в гараже хватало. Ни одна не двигалась и не напоминала человеческую фигуру.

Стук повторился, уже прямо над головой. Джон поднял голову к потолку, вздрогнул, потом облегченно выдохнул. Пузырьки воздуха в водопроводе приводили к тому, что медная труба постукивала о хомут.

Из кармана плаща он достал пластиковый мешочек с герметичной застежкой, в котором лежали шесть булочек, испеченные и подаренные ему Марион Даннуэй.

Он открыл внутреннюю дверь и шагнул на площадку у лестницы. Дверь автоматически захлопнулась за ним.

Наверху дверь открывалась в большую студию Николетты. Работая над картиной, спиной к нему, она не услышала, как он вошел.

С девичьей фигурой, темно-каштановыми, почти черными волосами, босиком, в светло-коричневых джинсах и желтом топике, изяществом и плавностью движений Николетта не уступала профессиональной танцовщице.

До ноздрей Джона долетел запах скипидара и, более слабый, полимеризованного масла. На маленьком столике справа от Никки стояла кружка-термос. Над ней поднимался парок с ароматами черного чая и смородины.

На том же столике компанию кружке составляла ваза с двумя десятками так называемых черных роз, на самом деле темно-красных, очень темных, почти черных, но с красным отливом. Насколько он мог судить, эти удивительные цветы не источали никакого аромата.

Никки, когда работала, всегда ставила рядом розы того цвета, который более всего соответствовал ее настроению. Она называла их «розы смирения». Если какая-то картина на ее мольберте очень уж ей нравилась – а это могло привести к гордыне, – одного взгляда на розу в полном цвету хватало, чтобы понять, что ее работа – лишь бледное отражение истинного творения.

Сейчас она работала над триптихом, тремя большими вертикальными панелями. Композиция напомнила Джону произведение Гюстава Кайботта[5] «Парижская улица: дождливая погода», хотя на картине Николетты он не видел ни Парижа, ни дождя. Шедевр Кайботта служил ей лишь источником вдохновения, а тематику она выбирала сама.

Джону нравилось наблюдать за женой в те мгновения, когда она думала, что на нее никто не смотрит. Она держалась совершенно естественно, двигалась легко, элегантно, грациозно, и от красоты этих движений захватывало дух.

На этот раз, пусть он и твердо верил, что прибыл незамеченным, его засекли.

– Что ты так долго пожирал взглядом – мою картину или мой зад? Хорошенько подумай, прежде чем ответить.

– Ты выглядишь такой восхитительной в этих джинсах. Просто удивительно, что твоя картина не менее завораживающая.

– Ах! Ты льстивый, как и всегда, детектив Кальвино.

Он подошел, положил руку ей на плечо. Она повернулась к нему, откинула голову, и он поцеловал ее в шею, в щеку, в уголок рта.

– Ты ел что-то кокосовое? – спросила она.

– Не я, – он показал ей пластиковый мешочек с булочками. – Ты смогла унюхать их через воздухонепроницаемую застежку.

– Я умираю от голода. Пришла сюда в одиннадцать, не прерывалась на ленч. Эта сука… – она указала на триптих, – …хочет меня добить.

Иногда, если картина бросала особый вызов ее таланту, она называла ее сукой или мерзавцем. Но не могла объяснить, отчего у нее в голове каждая картина обретала пол.

– Прекрасная армейская медсестра испекла их для детей. Но я уверен, они поделятся.

– А у меня такой уверенности нет, это маленькие хищники. Почему ты общаешься с армейскими медсестрами?

– Она старше твоей матери и такая же добропорядочная. Проходит свидетелем по одному делу.

Джон знал, что многие копы никогда не обсуждают с женами текущие расследования, из опасения утечки важной информации в болтовне с соседками в салоне-парикмахерской или за кофе.

Он мог рассказать Никки все, точно зная, что она нигде не повторит ни единого его слова. Она с готовностью делилась всем, что знала сама, но, когда дело касалось его служебной деятельности, молчала как рыба.

Впрочем, подробности своего последнего и неофициального расследования он намеревался держать при себе. Во всяком случае, пока.

– Лучше булочек разве что… – она улыбнулась, – …каберне.

– Я открою бутылку, а потом переоденусь к обеду.

– Мне осталось сделать двенадцать мазков и помыть одну кисточку, и на сегодня я с этой сукой заканчиваю.

Другая дверь открывалась на большую площадку, от которой вниз уходила парадная лестница. Дверь напротив вела в их апартаменты: спальня с камином из белого мрамора, инкрустированного черным, гостиная, две гардеробные и просторная ванная.

В гостиной нашлось место и небольшому бару, под стойкой которого находились холодильник и кулер для вина. Джон открыл бутылку калифорнийского «Каберне-совиньон» и отнес ее, вместе с двумя стаканами, в ванную. Поставил на черную гранитную столешницу между двух раковин, наполнил оба стакана.

Когда посмотрел на себя в зеркало, не увидел написанного на лице предчувствия дурного.

В гардеробной достал из кармана коробочку с колокольчиками. Опустил в ящик, где держал запонки, заколки для галстука, наручные часы.

Снял наплечную кобуру и положил, не вынимая из нее пистолета, на верхнюю полку.

Повесил пиджак на плечики, бросил рубашку в корзину для грязного белья. Сел на скамью, снял влажные от дождя ботинки, поставил на пол, чтобы их забрали и начистили. Промокли даже носки. Джон их снял, надел чистые.

Все эти обыденные занятия заставили потускнеть сверхъестественные события, с которыми ему довелось столкнуться за день. Он начал думать, что со временем найдутся логические объяснения всему случившемуся, а то, что он принимал за проделки злобной судьбы, в утреннем свете покажется всего лишь совпадением.

В ванной, подойдя к своей раковине, он вымыл руки и лицо. Горячее влажное полотенце, как припарка, сняло боль с мышц шеи.

Джон вытирал руки, когда прибыла Никки. Взяла стакан вина, села на широкий край мраморной ванны. Она надела белые теннисные туфли, на мысках которых – в шутку, играя с Минни несколькими неделями раньше, – написала «правая» и «левая», причем наоборот.

Взяв свой стакан, Джон привалился к столешнице, спиной к зеркалу.

– Уолтер и Имоджин еще здесь?

– Утром у них случился очередной мини-кризис с Престоном. Его опять госпитализировали. Они приехали только в два часа.

Престон, их тридцатишестилетний сын, жил с ними. Он дважды лечился от наркотической зависимости, но ему по-прежнему нравилось принимать незаконно приобретенные, отпускаемые только по рецепту лекарственные препараты, запивая их текилой.

– Я сказала им, что сегодня они могут не приезжать, никаких проблем, – продолжила Никки, – но ты знаешь, какие они.

– Чертовски ответственные.

Она улыбнулась.

– В современном мире на таких спрос невысок. Я говорила им, что ты задержишься, но они настояли, что останутся, подадут обед и помоют часть посуды.

– Минни поела?

– Без отца отказалась. Наотрез. Мы все здесь совы, но она самая отъявленная полуночница из нас всех.

– Хорошее вино.

– Божественное.

В ее водительском удостоверении указывалось, что глаза у Николетты синие, тогда как на самом деле они были лиловые. Иногда становились такими же яркими и глубокими, как предвечернее небо. А сейчас напоминали лепестки ириса, растущего в мягкой тени.

– Престон тревожит меня, знаешь ли, – Никки смотрела в стакан.

– А меня нет. Эгоистичный подонок. Он умрет от передозировки или не умрет. Что меня тревожит, так это заботы, которые он взваливает на родителей.

– Нет, я про другое… Уолтер и Имоджин такие милые люди. Они его любят. Хорошо его воспитывали, делали все, что нужно. И однако он стал таким. Никогда не знаешь, как все обернется.

– Зах, Наоми, Минни… у них все будет отлично. Они хорошие дети.

– Они хорошие дети, – согласилась Николетта. – И Престон в свое время был хорошим ребенком. Знать нельзя. Можно только надеяться.

Джон подумал о Билли Лукасе, милом, симпатичном отличнике, книгочее. Практически высохшая лужа молока и крови. Залитый кровью коллаж из счетов. Задушенная бабушка, алая кровать сестры.

– У них все будет отлично. Не сомневайся. – Он сменил тему. – Между прочим, так уж вышло, что сегодня мне вспомнились фотографии, которые мы сделали на дне рождения Минни. Ты отправляла их родителям по электронной почте?

– Конечно. Я же тебе говорила.

– Наверное, я забыл. Кому-нибудь еще?

– Только Стефании. Иногда Минни напоминает мне ее, когда она была маленькой девочкой.

Стефания, младшая сестра Никки, теперь тридцатидвухлетняя, работала поваром по соусам в известном бостонском ресторане.

– Стефания и твои родители могли отправить фотографии кому-то еще?

Никки пожала плечами, на лице отразилось удивление.

– А что? У меня вдруг появилось ощущение, что это допрос.

Он не хотел тревожить ее. Пока не хотел. Сначала требовалось найти логичное объяснение той тревоге, что охватила его самого.

– На работе один мой коллега упомянул про Минни с заячьими ушками на ее дне рожденья. Кто-то прислал ему фотографию по мейлу. Он не помнил кто.

– Да уж, с этими ушками она выглядит супермилой, и ты знаешь, как люди обмениваются тем, что им нравится. Фотография, возможно, уже вывешена на нескольких сайтах. Милые детки точка ком. Заячьи ушки точка ком…

– Хищники-педофилы точка ком.

Николетта встала.

– Иногда ты остаешься полностью копом, когда с лихвой хватает и половины копа.

– Ты права. Проблема в том, что никогда не знаешь, когда надо быть половиной копа, а когда копом на все сто.

Она чокнулась с ним, чистый, мелодичный звук наполнил ванную.

– Ты не можешь все время мчаться по жизни на пятой передаче.

– Ты знаешь, какой я человек. Сбрасывать скорость получается у меня плохо.

– Пошли обедать. Потом я помогу тебе притормозить.

Она вышла из ванной первой, высоко подняв руку со стаканом, словно несла факел, который освещал им путь.

Он последовал за ней, прихватив свой стакан и бутылку, безмерно радуясь тому, что прожил с ней столько лет, но особенно остро осознавая, что сплетенное в конце концов расплетается, смотанное – разматывается, спутанное – распутывается. И молиться следовало о том, чтобы момент этот наступил, лишь когда ты уже состарился, устал и насладился жизнью. Да только очень часто судьба распоряжалась иначе.

10

До обеда Джон зашел на кухню к Уолтеру и Имоджин Нэш, пусть и не для того, чтобы выразить сочувствие по поводу последнего происшествия с Престоном. Они привыкли рассчитывать только на себя и не хотели, чтобы в них видели жертв. Опять же из чувства собственного достоинства они не могли допустить, чтобы хотя бы маленькая толика их ноши легла на плечи кого-то еще.

Уолтер двадцать четыре года прослужил коком во флоте, главным образом в гавани, а не на кораблях. Имоджин работала стоматологом-гигиенистом. Когда он устал смешивать ингредиенты сотнями фунтов и пятигаллонными емкостями, а ей надоело смотреть в широко раскрытые рты, они покончили с прежними профессиями и в пятьдесят лет пошли в школу менеджмента учиться управлять частными усадьбами и поместьями.

Они уже работали в ультрабогатом Монтесито, штат Калифорния, управляли усадьбой, расположенной на участке в двенадцать акров, с особняком площадью в сорок тысяч квадратных футов, гостевым домом площадью в пять тысяч квадратных футов, конюшней, двумя плавательными бассейнами и огромными розариями. Уолтер и Имоджин наслаждались жизнью, под их началом трудились двадцать человек, пока им на головы не свалился пьяный Престон, тогда тридцатилетний, решивший вернуться к родителям, чтобы выпросить у них скромное ежемесячное пособие. Начал он с того, что врезался на арендованном автомобиле в сторожевую будку у ворот, едва не убив охранника, а потом последними словами обругал хозяина усадьбы, помогавшего вытаскивать его из искореженного автомобиля, который в любую минуту мог загореться.

Взяв Престона на буксир, Нэши покинули Калифорнию и вернулись в родные края. Они рассчитывали, что года реабилитации хватит, чтобы сын вернулся к трезвому образу жизни и снова смог обеспечивать себя. Но в результате приобрели нового жильца, поселившегося в их квартире, замкнутого и скрытного, занимающего себя видеоиграми и впадающего в вызванный таблетками ступор. Недели, а то и месяцы Престон слонялся по квартире как тень, пока не наступал момент, когда выпитые таблетки приводили к диким крикам – ему мерещились злобные клоуны, вылезающие из унитаза, или что-то подобное.

Даже когда Престон вел себя спокойно, его присутствие давило родителям на нервы. Ожидание очередного наркотического делирия в эмоциональном плане дается очень нелегко.

Управляющие поместьем или усадьбой обычно жили на его территории, но ни один хозяин не позволил бы Нэшам привезти с собой их бледного и небритого сына. Вместо того чтобы работать по специальности и руководить обслуживающим персоналом, им пришлось прибираться по дому и готовить для Кальвино, к которым они попали четырьмя годами раньше. Но они никогда не смотрели на свою работу свысока, не показывали, что достойны большего, наоборот, работали добросовестно и с огоньком, возможно, потому, что работа отвлекала от тревог.

Когда Джон вошел на кухню, Уолтер у центральной стойки раскладывал салаты по тарелкам. Ростом пять футов и восемь дюймов, стройный, подтянутый, он мог бы сойти за жокея, будь на несколько дюймов ниже и на десять фунтов легче. Его маленькие сильные руки и экономность в движениях показывали, что он сумел бы контролировать полтонны лошадиной плоти едва заметным нажатием колен или натягиванием поводьев.

– Вам нет необходимости подавать нам обед, когда у нас нет гостей, – сказал Джон. – У вас выдался долгий день.

– У вас тоже выдался долгий день, мистер Ка, – ответил Уолтер. – А кроме того, нет лучшего средства от бессонницы, чем работа.

– И даже не думайте о том, чтобы оставаться и мыть посуду. Ужасное трио поможет Никки и мне. Мы доживаем третью четверть года, а они еще не разбили и двадцати тарелок. Мы не хотим помешать им поставить очередной личный рекорд.

Он глубоко вдохнул, наслаждаясь ароматами лука, чеснока, хорошо приготовленной говядины.

– Ах, жаркое…

Имоджин отложила черпак и чуть сдвинула крышку с котелка с мясом.

– У вас нюх охотничьей собаки, мистер Ка. Неудивительно, что вы так часто находите преступников.

В молодости Имоджин наверняка звали Дюймовочкой. Черты лица до сих пор оставались утонченными, а кожа чистой, будто утренний свет. Но, несмотря на миниатюрность, хрупкой она не была – ни теперь, ни прежде – ни телом, ни душой. Относилась к тем, кто мог взвалить на себя ношу Атланта, если тот не мог нести ее дальше.

– Но я не чувствую даже намека на поленту[6].

– Да разве можно унюхать поленту, если жаркое дает такой сильный запах. Полента, разумеется, есть. Мы не подаем жаркое без поленты.

Джон еще раз глубоко вдохнул.

– Picelli alle noci, – так называлось итальянское блюдо из горошка, моркови и половинок грецкого ореха.

Имоджин повернулась к мужу.

– Нос у него даже лучше, чем у тебя, Уолли.

– Разумеется, лучше, – согласился Уолтер, посыпая салаты тертым пармезаном. – После стольких лет готовки во флоте нюансы я уже не различаю. Раз уж заговорили о запахах. Пожалуйста, сэр, не открывайте дверь в прачечную. Там ужасно воняет. Я обнаружил это лишь десять минут тому назад. Утром разберусь с этим.

– А что не так? – спросил Джон.

– Точно не знаю. Но думаю, какое-то больное мелкое животное заползло в выхлопную трубу сушилки и встретилось со своей судьбой у дальнего торца очистного фильтра.

– Уолли, – в голосе Имоджин слышалось недовольство, – человек собирается пообедать.

– Извините, мистер Ка.

– Никаких проблем. Ничто не испортит мне аппетит, если я знаю, что на обед у нас жаркое.

– Остается только удивляться, сколь внезапно появился этот запах. Только что в прачечной хорошо пахло, а минутой позже завоняло.

11

Джон сидел во главе обеденного стола, Николетта по правую руку, Минни по левую, на подушке. Наоми устроилась рядом с младшей сестрой, Захари – напротив Наоми.

Впервые вид всей семьи, собравшейся за одним столом, не порадовал Джона – у него защемило в груди, а желудок затрепыхался. Ему показалось, что столовая слишком уж ярко освещена, хотя горели те же лампы, что и всегда, а любое окно – идеальный наблюдательный пункт для чьих-то недобрых глаз. Столовые приборы из нержавеющей стали обрели мрачный блеск хирургических инструментов. Его стеклянный стакан для вина мог разлететься на сотни зазубренных осколков.

На мгновение эти странные ощущения едва не дезориентировали его, но он тут же понял, в чем причина. Собравшись вместе, они превратились в компактную цель, более уязвимую для быстрого уничтожения. И хотя Джон не располагал ни единым доказательством того, что какой-то враг пошел на него войной, он уже рассуждал как человек, вступивший в бой.

Такая чрезмерная подозрительность раздражала его, и, что более важно, он понимал, ее необходимо взять под контроль, иначе она может привести к неверной оценке ситуации, а потому и к неправильному решению. Если позволить воображению покрывать все и вся налетом зла, он мог не различить настоящее зло. А кроме того, если слишком часто рисовать дьявола на стенах, можно не сомневаться, что дьявол появится на ступенях и ты услышишь его приближающиеся шаги.

Когда Джон позволял детям радовать его, их стараниями все дурные предчувствия быстро забывались.

После молитвы, за салатами разговор пошел об умнейшей, великолепной, ни с кем не сравнимой, на текущий момент той-кем-я-хочу-стать-когда-вырасту Луизе Мэй Олкотт[7], навечно оставшейся в истории благодаря «Маленьким женщинам», книге, которую Наоми закончила читать буквально перед самым обедом. Она хотела стать Луизой Мэй Олкотт, и она хотела стать Джо, юной писательницей этой истории, но, разумеется, прежде всего хотела сохранить собственную индивидуальность, вобрав в себя все лучшие качества Олкотт-Джо, писать и жить в уникальном стиле Наоми.

Судьба, похоже, предопределила, что Наоми, когда вырастет, появится на Бродвее в главной роли очередной постановки «Питера Пэна»[8]. В ней невероятным образом уживались озорник, постоянно жаждущий новых приключений, и томная девушка, которая повсюду видела романтику и магию. Она хотела знать все и о крученой подаче в бейсболе, и об искусстве составления букетов, она верила и в Правду, и в фею Динь-Динь. Она бежала пританцовывая, прогоняла песней грусть, вместо того чтобы поддаться ей, с жаром набрасывалась на все новое, ни на мгновение не утрачивая любопытства.

– «Маленькие женщины», похоже, чудовищное занудство, – заметил Зах, когда Уолтер уносил тарелки из-под салата. – Почему бы тебе не сходить с ума по вампирским романам, как это делают все нынешние шестиклассницы? Тогда у нас нашлась бы достойная тема для разговора за столом.

– Не вижу в живых мертвяках ничего привлекательного, – ответила Наоми. – Когда я вырасту, у меня появится бойфренд, я не хочу, чтобы он пил мою кровь. Только представь себе, как плохо будет пахнуть у него изо рта, не говоря уже про жуткие зубы. Все эти девочки, которые вздыхают по вампирам, в действительности хотят отдать свою свободу, хотят, чтобы их контролировали, чтобы им говорили, что делать, а потому они могли ни о чем не думать… и, разумеется, хотят бессмертия. Это же чистый бред. Я не хочу быть вечно юным живым трупом, я хочу стать Луизой Мэй Олкотт.

– Это так глупо, два имени и фамилия, – вставила Минни.

– У нас всех два имени и фамилии, – указала Наоми. – Ты – Минни Юджина Кальвино.

– Но никто не называет меня всеми тремя, а вы, наверное, уже тысячу раз повторили «Луиза Мэй Олкотт, Луиза Мэй Элкотт». Это глупо.

– Знаменитостей всегда так называют, – напомнил Зах. – Марк Дэвид Чэпмен и Ли Харви Освальд. Есть еще много других, но сразу я вспомнить их не могу.

– Очень хорошо, – вмешалась его мать. – Становится как-то не по себе, если твой тринадцатилетний сын одержим знаменитыми убийцами.

– Если Зах чем-то и одержим, так это морскими пехотинцами, – возразила Наоми. – У него восемьдесят шесть книг о них.

– У меня только тридцать одна книга о них, – запротестовал Зах, – и я не одержим морпехами. Мне просто нравится военная история. Очень много людей, которые интересуются военной историей.

– Расслабься, – отмахнулась Наоми. – Я же не намекаю, что твой интерес к морпехам говорит о твоем гомосексуализме. В конце концов, Лаурой Леей Хайсмит ты одержим больше, чем морпехами.

– Два имени и фамилия, – констатировала Минни.

– Кто такая Лаура Лея Хайсмит? – спросил Джон.

– Она родственница Луизы Мэй Олкотт? – полюбопытствовала Минни.

– Она всего лишь девочка в моем рисовальном классе.

Дети главным образом учились дома. Наоми по части образования посещала только музыкальные уроки и репетиции детского оркестра. Зах дважды в неделю ездил на групповые занятия для одаренных детей в институт искусств. В настоящий момент их учили рисовать карандашом человеческую голову.

– Слушай, Лаура Лея Хайсмит уже нарисовала твой портрет? – продолжала наседать на брата Наоми.

– У нее очень сложная голова, – отбивался Зах. – Трудно нарисовать ее правильно. А в остальном она пустое место.

– Ты собираешься жениться на ней? – спросила Минни.

– Разумеется, нет, – ответил Зах. – С какой стати мне жениться на пустом месте?

– Что это с твоим лицом? – спросила Минни.

– Это, конечно, не загар, – ответила Наоми. – Он краснеет.

– Я не краснею, – заявил Зах.

– Тогда это плохая сыпь, – решила Минни. – Мамочка, у него плохая сыпь.

– Прошу разрешения выйти из-за стола, – Зах повернулся к отцу.

– В разрешении отказано, – ответил Джон. – Ты съел только салат.

– У меня нет аппетита.

– Эта сыпь, – кивнула Минни. – Может, она заразительная.

– Заразная, – поправила сестру Наоми.

– Прошу разрешения выйти из-за стола, – Минни повернулась к отцу.

– Почему ты хочешь выйти из-за стола? – спросил Джон.

– Не хочу, чтобы у меня появилась сыпь.

– Он нарисовал как минимум десять тысяч портретов Лауры Леи Хайсмит, – сообщила Наоми.

Захари унаследовал талант матери… и гримасы отца.

– И что ты делала, тайком листала мои альбомы?

– Это же не чтение дневника, знаешь ли. Мне нравится смотреть на твои рисунки, ты рисовать умеешь, а я в этом полный ноль. Хотя будь я хорошим художником, то рисовала бы все, что вижу вокруг, а не миллион портретов Лауры Леи Хайсмит.

– Ты всегда все преувеличиваешь, – указал Зах. – Сначала десять тысяч, теперь миллион.

– Ладно, но ты нарисовал не меньше сотни.

– Сто – гораздо меньше миллиона.

– Ты нарисовал сто портретов одной и той же девушки, и я впервые о ней слышу? – спросила Николетта.

– Это действительно, действительно плохая сыпь! – воскликнула Минни.

* * *

После салатов всем, кроме Минни, подали жаркое с полентой и овощами. Минни Уолтер принес спагетти с тефтелями, потому что кулинарными пристрастиями она не отличалась от обычного восьмилетнего ребенка.

Разговор перешел на итальянскую историю: сначала Наоми сообщила всем, правильно или неправильно, что спагетти изобрели китайцы, а не итальянцы, потом Минни захотела знать, кто изобрел тефтели, и Джон, чтобы предотвратить дальнейшее принижение родины их далеких предков, выдумал красочную историю о том, как тефтели впервые появились в Риме. Они поговорили о Микеланджело, который расписывал фресками потолки, лежа на спине (согласно Минни речь шла о еще одном человеке с двумя именами и фамилией – Микел Энн Джелло) и о Леонардо да Винчи, который изобрел воздушные корабли, и они летали бы, если бы тогдашний уровень науки и техники позволил их построить. Поскольку в Первой мировой войне в Италии морская пехота не воевала, а во Второй мировой морпехи действовали главным образом на Тихом океане, Захари перевел разговор на Францию вообще и на сражение у леса Белло[9], ставшее звездным часом в истории корпуса морской пехоты. Наоми при этом выводила мелодию марша морских пехотинцев, а Минни на удивление достоверно имитировала пулеметные очереди, расцвечивая тем самым рассказ брата о далекой войне.

На десерт им принесли лимонный торт со слоями рикотты[10] и шоколада. И Минни не попросила заменить торт ванильным мороженым.

Впятером они помыли, вытерли и убрали тарелки, не разбив ни одной. Наоми, правда, сделала пируэт с салатными тарелками в руках, но обошлось без катастрофы.

Если бы они поели раньше, то затеяли бы какую-нибудь игру, устроили конкурс или кто-нибудь из родителей почитал бы книгу вслух. Но подошло время отхода ко сну. Поцелуи, пожелания доброй ночи и хороших снов, и внезапно Джон оказался один, шел по первому этажу, проверяя, заперты ли все двери.

Стоя в темноте у фасадного окна, смотрел, как освещенная фонарями улица словно кипела. Он совсем забыл про дождь, который так и не прекратился, пусть теперь не сопровождался пиротехническими эффектами. В безветренную ночь капли падали вертикально. Уличные фонари подсвечивали силуэты деревьев, но во дворе царила темнота. Крытое крыльцо заполняли тени, однако ни одна не двигалась и не сверкала злобным глазом.

12

Зах сидел за столом, положив перед собой альбом, просматривая последние рисунки и гадая, а не превращается ли он в девушку. Не так, как это обычно происходило в кино, когда кто-то в одиночку и ночью идет по богом забытому лесу, куда отправиться на прогулку мог только больной на всю голову, где его кусает какая-то тварь, и в следующее полнолунье он превращается в волка, более нисколько не интересуясь ни овощами, ни сухими завтраками. Если бы Зах стал девушкой, трансформация была бы менее драматичной, медленной и спокойной, без рычания или воя на луну.

Его комната никоим образом не напоминала девичью. Он превратил ее в храм корпуса морской пехоты. По стенам висели постеры с изображениями морпехов в синей форме и белых перчатках, истребителя-бомбардировщика «Ф/А-18 Хорнет», суперского самолета вертикального взлета «В-22» и фотография знаменитого водружения знамени на Иводзиме[11]… Но ему больше всего нравилась репродукция ужасной и вызывающей восторг картины Тома Лоувелла: морские пехотинцы сошлись в рукопашной с немецкими солдатами в лесу Белло: ядовитый туман, противогазы, окровавленные штыки, раны на лицах…

Если бы его приняли в морскую пехоту, он собирался стать одним из них. Даже если бы он к этому моменту превратился в девушку: теперь в морпехи брали и девушек.

Родители его отца преподавали живопись, и его мать многого добилась в этом блинском мире искусств. Талант Заха передался ему с обеих сторон, и он знал, что должен его использовать, но вопрос заключался в другом: как именно его использовать? Он не хотел преподавать живопись, как не хотел отрезать себе уши и сделать из них сэндвич. Учить живописи – удовольствие небольшое. К сожалению, не всегда удавалось делать только то, что хочется. И его не волновало, что говорили о нем эти снобы мира искусств. Его мать была единственной неидиоткой среди ее друзей-идиотов из мира искусств. Ему, в отличие от матери, не хватало доброжелательности, он терпеть не мог снобов и, в отличие от нее, далеко не всегда мог найти в каждом из них светлую сторону. Если бы у него в конце концов появились свои друзья из блинского мира искусств, дело закончилось бы тем, что он выбросил бы их с десятого этажа, да еще выглянул бы в окно, чтобы посмотреть, как их плющит об асфальт.

А вот стать настоящим морским пехотинцем, который в период затишья находит мгновения, чтобы запечатлеть бой, из которого они только что вышли… это представлялось ему важной работой.

Другие подростки его возраста интересовались спортивными звездами и поп-исполнителями. Но в эти дни спортивные звезды и поп-исполнители стали ходячей рекламой стероидов и раздутых силиконом губ. Фальшь. Подделка. Что-то случилось с миром. Все стало пластиковым. Так было не всегда.

Зах знал имена и фамилии морпехов-баталистов, точно так же как другие подростки знали имена поп-исполнителей. Майор Алекс Раймонд, ставший знаменитым после комикса про Флэша Гордона. Рядовой Гарри Джексон, запечатлевший битву за Тараву[12]. Том Лоувелл, Джон Томасон, Майк Лихи во Вьетнаме…

Решение связать жизнь с морской пехотой пришло к Заху двумя годами раньше. Долгое время он не задумывался, чем оно вызвано, но в последнее время начал понимать.

Став взрослым, он не хотел заниматься чем-то скучным только для того, чтобы зарабатывать баксы. Он хотел стать частью какого-то общего дела, и чтобы люди, которые его делали, заботились друг о друге, могли умереть друг за друга, следовали высоким стандартам, уважали традиции, честь, правду. Все это он видел в своей семье, и образ ее жизни – особый ритм, когда каждый мог заниматься чем-то своим, с уважением относясь к тому, чем занимаются другие, и при этом все они оставались единым целым, одной семьей, умели радоваться вместе – ему хотелось бы сохранить на всю жизнь, потому что он к этому привык. Семья приучила его идти к поставленной цели и при этом наслаждаться жизнью. Поэтому ему хотелось, чтобы, став взрослым, он мог жить и работать, следуя принципам семьи Кальвино.

И еще он хотел стать морпехом из-за сестер.

Наоми была не только красоткой, но и умницей, легкомысленной, но такой талантливой, раздражающей, но и забавной, и иногда она говорила с тобой, пока не возникало ощущение, что ты попал в стаю взбудораженных птиц, синешеек и канареек, их было бесконечное множество, и все они щебетали. Жизнь рядом с ней часто напоминала вращение в аттракционе-бочке в парке развлечений, но, когда тебя выносило с другого конца и ты вставал на ноги, приходило осознание, что в бочке даже интереснее, чем вечно крутиться на скучной, тупой карусели, движущейся со скоростью десятой доли мили в час под выводящую из себя органную музыку.

Что же касалось Минни… Минни – это Минни. Двумя годами раньше, когда она слегла с какой-то загадочной болезнью и ей целую вечность (вероятно, неделю или чуть больше) не удавалось поставить диагноз, Зах не мог спать, рисовать и думать. Хотя сам он не болел, его вырвало дважды, только потому, что болела Минни. Об этой рвоте сочувствия он, само собой, никому не сказал.

Что-то плохое могло случиться с Наоми и Минни, потому что плохое случалось со всеми. Зах не мог уберечь их от вирусов и потерявших управление грузовиков. Но в большом мире хватало злых людей и безумных диктаторов, и, став морпехом, он, конечно же, помогал бы в защите родины, дома, сестер и их образа жизни.

Semper fi[13].

Он надеялся, что не превратится в девушку, потому что хотел быть им братом, а не сестрой. Просматривая недавние рисунки Лауры Леи Хайсмит, он задавался вопросом насчет половой принадлежности, потому что не испытывал к ней никакого влечения, хотя ее красота не вызывала сомнений, и он, глядя на девушку или чаще по памяти, нарисовал больше ее портретов, чем Микеланджело – изображений Бога, Иисуса, святых и ангелов вместе взятых.

Хотя влечение имело место быть и пару раз становилось таким сильным, что ему, чтобы отвлечься, пришлось жевать кубики льда, пока не заныли зубы.

Но, возможно, девяносто пять процентов его влечения к Лауре Лее не имело отношения к сексу. Он испытывал к ней те же чувства, что и к сестрам, только более сильные. Она казалась такой хрупкой, утонченной, изящной, такой маленькой и уязвимой, что Зах тревожился о ней, и это казалось странным, поскольку, пусть и миниатюрная, она не была карлицей с хрупкими костями и ростом не уступала многим тринадцатилетним девочкам. Ему хотелось защищать ее, хотелось, чтобы она всегда была счастлива, хотелось, чтобы все видели в ней то, что видел он, – не просто красоту, но и добродетель, достоинство, доброту и что-то очень дорогое, для чего он даже не мог подобрать названия. К Лауре Лее он питал такие нежные чувства, что они, казалось, не имели ничего общего с мужскими желаниями, которые должен ощущать юноша. Иногда при виде нее у Заха перехватывало дыхание, случалось, когда он рисовал ее по памяти, горло так сжимало, что он не мог сглотнуть, а когда наконец сглатывал, возникало ощущение, что горло узкое-узкое и даже капельке слюны приходится через него продавливаться. Конечно же, только девочки – и мальчики, превращающиеся в девочек, – могли испытывать такие эмоции.

Он раскрыл блокнот на чистой странице, положил его на наклонную чертежную доску, которая лежала у него на столе, достал из ящика карандаши. Он собирался нарисовать нос Лауры Леи Хайсмит. Ее нос служил для Заха постоянным вызовом в силу его совершенства.

После того как Зах заточил карандаши и разложил, приготовив к работе, прежде чем грифель коснулся бумаги, краем глаза он уловил какое-то движение. Развернулся на стуле и наблюдал, как дверь стенного шкафа медленно открывается.

Хотя ничего такого раньше дверь не проделывала, Зах не почувствовал, что ему грозит опасность. Он обладал богатым воображением, но оно не привело его к мыслям о монстре, затаившемся к шкафу, скажем, к зомби-вампирам-оборотням или даже хотя бы к какому-то парню-в-маске-на-лице-и-бензопилой-в-руке.

В реальной жизни люди, которые хотели тебя убить, делились на две категории. К первой относились безумные фанатики, которые намеревались влететь на самолете в твое окно или заполучить атомную бомбу, чтобы ее взрыв превратил тебя в пыль. С ними ты ничего поделать не мог. Для обычного человека они ничем не отличались от землетрясения или торнадо, поэтому не оставалось ничего другого, как оставить их морпехам и не тревожиться из-за них.

Ко второй – преступники, встречающиеся в повседневной жизни, мотивированные завистью, или жадностью, или похотью, или отчаянной необходимостью уколоться или закинуться. Они выглядели как законопослушные граждане, и очень часто ты понимал, что они не из тех, кому следует говорить: «Доброго вам дня», уже после того, как эти уроды всовывали дуло пистолета тебе в ноздрю и требовали бумажник или просто деньги.

Ни агент Аль-Каиды, ни торчок, грабящий маленькие магазинчики, не могли проникнуть в стенной шкаф спальни Заха.

Когда дверь замерла, полностью открывшись, он поднялся и направился к шкафу, чтобы понять, что послужило причиной ее движения.

Глубина стенного шкафа превышала ширину, и одежда подростка висела и лежала вдоль двух длинных стен. Ближе к дальней стене кольцо на веревке свешивалось с крышки потолочного люка, открывавшего доступ в узкое пространство между вторым и третьим этажом. Если дернуть за кольцо, крышка опускалась, и с нее сползала вниз складная деревянная лестница.

При опущенной крышке иногда возникал сквозняк, достаточно сильный, чтобы открыть дверь стенного шкафа, не запертую на защелку. Но теперь крышка занимала горизонтальное положение, не допуская никакого сквозняка.

В регионе, в котором они жили, землетрясений не случалось, но этот большой город стоял как минимум на одном неактивном разломе. И хотя слабые толчки казались невероятными, исключать их не следовало. Однако Зах никакой земной дрожи не почувствовал.

Может, дом садился. С домами такое бывало. Может, усадка дома привела к тому, что у двери стенного шкафа чуть сместился центр тяжести, и она, не запертая на защелку, открылась под собственным весом.

Другого объяснения не нашлось. Зах расследование прекратил.

Выключил свет и вышел из стенного шкафа.

К задней стороне двери крепилось зеркало в рост человека. Зах отдал себе честь, думая о том дне, когда по очень торжественному поводу наденет парадную форму с офицерским мамлюкским мечом в ножнах на боку.

Закрывая дверь, оставляя зеркало отражать только темноту стенного шкафа, он убедился, что защелка вошла в паз. И тут подумал, что в его отражении, когда он отдавал честь, что-то было не так.

Может, отдавая честь, он не встал на вытяжку, как положено. В одиннадцать лет Зах очень часто отрабатывал отдание чести, в двенадцать – реже, в последнее время совсем не отрабатывал, понимая, что должны пройти годы и годы, прежде чем он сможет стать настоящим морпехом, а потому эта отработка очень уж смахивала на детскую игру.

Зах вернулся к столу, сел перед чистой страницей альбома, взял карандаш. Вызвал из памяти образ неповторимого и изысканного носа Лауры Леи Хайсмит, задумался в надежде, что его осенит, почему этот нос такой неповторимый и изысканный.

Насколько он знал, в ее достойном богини носу не было волос. Во всяком случае, они из него не торчали, и он не видел, чтобы свет, вдруг падающий на ноздрю, выхватывал их из темноты. Разумеется, он не подходил к Лауре Лее Хайсмит вплотную и не заглядывал ей в ноздри, поэтому не мог гарантировать, что волосы в них отсутствовали.

– Идиот, – обругал он себя.

Она была человеческим существом, так что, конечно, волосы у нее в носу росли. Внутри ее нос мог быть таким же волосатым, как подмышка блинской гориллы. Волосы или их отсутствие никак не объясняли, почему он не мог запечатлеть на бумаге совершенство ее носа.

Надеясь на вдохновение, он принялся за работу, касаясь карандашом бумаги. Работал медленно, думал, разумеется, о Лауре Лее Хайсмит, но также время от времени думал о странностях своего отражения и, хотя сам закрыл дверь за защелку, несильно бы удивился, если бы она распахнулась вновь.

13

Стенной шкаф Наоми размерами даже превосходил стенной шкаф Заха, и на внутренней стороне двери тоже висело зеркало в полный рост, красивое, со срезанными углами, такое чистое и прозрачное, что Наоми считала его волшебным: если бы звезды должным образом осветили зеркало, оно стало бы дверью из этого мира в волшебную страну, где ее ждали удивительные приключения и где она нашла бы свою судьбу.

Мир, в котором она прожила одиннадцать лет, тоже был волшебным, во многих смыслах, если человеку хватало проницательности, чтобы замечать его бесчисленные чудеса. «Проницательность» – стало ее новым любимым словечком. Означало оно проникновение в суть, почти сверхъестественную способность видеть насквозь – и постигать – темное и непонятное. К сожалению, в эти дни в мире ощущался явный дефицит проницательности, тогда как темного и непонятного хватало с лихвой.

В любом случае этот мир был волшебным, но недостаточно волшебным на вкус Наоми. Она мечтала о магах, летающих лошадях, говорящих собаках, радугах в полночь, о чудесах, которые и представить себе не могла, чудесах, которые лишили бы ее дара речи и заставили раздуться сердце, раздуться не в плохом смысле этого слова, не от болезни или чего-то еще, а от восторга и радости. Если б у нее появился шанс пройти сквозь зеркало или через дверь, внезапно открывшуюся в стволе огромного дуба, она бы прошла не задумываясь… но, разумеется, ей пришлось бы взять с собой Минни, и Заха, и родителей, однако они, скорее всего, не выкажут готовности идти с ней, поэтому она обездвижит их «Тазером» или как-то еще. Они разозлятся, но потом будут только благодарить ее.

Думая о проницательности, и о волшебных мирах, и о том, как девочка ее возраста может раздобыть «Тазер», Наоми примеряла шляпки перед зеркалом, меняя выражение лица, чтобы найти наиболее подходящее к характеру шляпки. Она где-то прочитала о таком актерском упражнении и, хотя сомневалась, что станет актрисой, полностью этого не исключала, особенно если в ближайшие несколько лет перед ней не откроется магическая дверь.

Пока Наоми вертелась перед зеркалом, Минни сидела за своим игровым столиком, что-то строила из элементов «Лего». С конструктором она творила нечто невероятное, строила чуть ли не все, что хотела, но, по большей части, собирала какие-то странные конструкции, не имеющие аналогов в реальном мире. Некоторые представляли собой абстрактные формы, которые должны были развалиться, но не разваливались.

Наоми и Минни делили одну комнату, потому что в мире, битком набитом потерявшими рассудок, пускающими слюну хищниками, Минни была слишком юна и беззащитна, чтобы спать в отдельной комнате, хотя папочка каждую ночь, перед тем как лечь спать, включал охранную систему сигнализации, обеспечивающую защиту по всему периметру дома. Кроме того, Минни иногда пугалась и отказывалась оставаться одна. Все ее страхи не стоили и выеденного яйца, ничего реального, но, разумеется, она была еще ребенком.

Шляпка без полей с перышками с одной стороны побудила Наоми выглядеть таинственной и опасной, словно она ехала в поезде между Парижем и Стамбулом и везла зашитые в подкладку чемодана украденные бесценные бриллианты. Синяя соломенная шляпка с открытой тульей и короткой вуалью говорила: «Я шикарна, уверена в себе и не терплю глупостей. Я застрелю тебя из пистолета тридцать второго калибра, который лежит у меня в сумочке, перешагну через твой труп и смешаю себе божественный мартини».

Наоми приобрела свою коллекцию шляп в магазинах старинной одежды, куда заходила с матерью. Николетта обожала бродить по таким магазинам, хотя ничего себе не покупала, разве что бижутерию, которую потом никогда не носила. Она говорила, что все эти платья, вечерние и для официальных приемов, «надежды и мечты, развешанные по плечикам, мгновения жизни, радостные, и интригующие, и ужасно грустные одновременно». Наоми не могла взять в толк, как что-то может быть радостным и ужасно грустным одновременно, но очень уж об этом не задумывалась, поэтому коллекция ее шляпок только росла.

Когда произошло это странное событие, она примеряла красную соломенную шляпку с узкими, загнутыми вверх полями, толстой репсовой лентой и бантом. Наоми думала, что к этой шляпке подходит комичное выражение лица или, возможно, чопорное, но с последним у нее никак не получалось. Она настолько сосредоточилась на шляпке и своем лице, что ее глаза зафиксировали только что-то темное, промелькнувшее справа налево, когда кто-то прошел позади нее.

Минни сидела за своим столиком, Наоми ясно ее видела, и никто в этом доме не вошел бы, не постучавшись и не предупредив о своем приходе. Никакого стука она не слышала, но кто-то ведь прошел. Наоми обернулась, чтобы посмотреть, кто же это, и никого не увидела.

Открытый стенной шкаф. И в нем никого.

В недоумении она вновь уставилась в зеркало, гадая, может, что-то не так у нее с глазами, что-то ужасное и неизлечимое и теперь она ослепнет в тринадцать лет, трагическая фигура, слепая музыкантша, мужественно продолжающая брать уроки, набираясь мастерства. И вот она уже виртуоз, потому что в жизни у нее не остается ничего, кроме единственного оставшегося удовольствия – ее музыки. Она превратится в сенсацию мирового масштаба. Люди будут приезжать со всего света, чтобы посмотреть на нее и послушать ее игру, потому что музыка эта будет самой чистой, музыка невинной слепой девочки, исполняющей меланхолические пассажи так трогательно, что гангстеры будут плакать, как дети. И всегда рядом с ней будет сидеть белоснежная немецкая овчарка, ее поводырь. Наоми играла на флейте, но не могла представить себе огромный концертный зал, заполненный людьми, которые слетелись со всего света, чтобы послушать слепую флейтистку. Так, может, ей пора бросить флейту и переключиться на рояль? Да, она видела себя за роялем, драматически откидывающей голову, когда музыка захватывала ее, такую трагичную, так блестяще играющую. Зрители замирали, захваченные ее игрой, собака-поводырь восхищенно смотрела на свою хозяйку, а ее пальцы бегали по…

Вновь у нее за спиной промелькнула загадочная тень, на этот раз слева направо, темное пятно. Наоми ахнула, заглянула в стенной шкаф, куда, несомненно, нырнул незваный гость, но вновь никого там не увидела.

Минни поднялась из-за столика.

– Что не так? – спросила она, подходя к Наоми.

– Я кого-то видела. Отражение. В зеркале.

– Это, наверное, твое.

– Помимо моего, разумеется. Кто-то прошел позади меня.

– Никого здесь нет.

– Возможно. Наверное, нет. И все-таки… что-то произошло. Я видела его в зеркале, это точно. Очень быстрого. Он должен быть здесь, с нами в комнате.

– Ты лучше скажи мне правду, Наоми. Ты пытаешься напугать меня?

Минни достались черные волосы матери и зеленые глаза отца. И, как в случае с папочкой, эти изумрудные глаза могли пригвоздить к месту, словно луч фонаря человека, ведущего допрос, в комнате со звуконепроницаемыми стенами, расположенной в глубоком подземелье, и ты понимаешь, что будешь оставаться без очередного пальца всякий раз, когда солжешь. Наоми знала, что ни папочка, ни Минни не станут отрезать ей пальцы, но, когда любой из них, сощурившись, пристально смотрел на нее, она ни на йоту не отступала от правды.

– Ты пытаешься напугать меня? – повторила вопрос Минни.

– Нет, нет. Это не страшно. Не очень страшно. Чуть страшно. Но так странно. Я подумала, что мне придется стать слепой пианисткой.

– Ну ты загнула, – покачала головой Минни.

– Я видела в зеркале отражение какого-то парня, – настаивала Наоми.

– Правда? Поклянись могилой Уилларда.

Уиллард, их четырехлапый друг, умер двумя годами ранее. Его потеря стала самым тяжелым испытанием в их жизни. Они до сих не могли вспоминать его без боли в сердце. Самый лучший, самый милый, самый благородный пес во всем мире, так они о нем думали, и если ты клялся в чем-либо на его могиле и лгал, тогда тебе точно предстояло гореть в аду и до скончания вечности есть пауков, червяков и брюссельскую капусту.

– Клянусь могилой Уилларда, – ответила Наоми.

На Минни это произвело впечатление. Она повернулась к зеркалу, обратилась к отражению Наоми:

– И как он выглядел?

– Я не знаю. Я просто… никаких подробностей… просто пятно, он супербыстрый, быстрее, чем человек, быстрее, чем любое животное, но я видела не животное.

В зеркале глаза Минни перемещались с отражения глаз сестры к отражению комнаты за ними. Наоми тоже всматривалась в отражение комнаты.

– Может, это был не парень, – предположила Минни. – Может, девушка.

– Какая девушка?

Минни пожала плечами.

– Кто ее знает?

По зеркалу вновь промелькнула тень. Поскольку Наоми ждала ее появления, она увидела тень более отчетливо, но видеть особо было нечего: ни лица, ни рук или ног, только пятно темноты, появилось и исчезло.

Наоми вскрикнула: «Грецкий орех!» – как, бывало, говорила ее бабушка, если пугалась или от раздражения. Минни ограничилась коротким: «Вау!»

Они увидели не кого-то или что-то, а всего лишь чью-то тень, и Наоми посмотрела на плафон под потолком, решив, что это мотылек кружит у хрустального шара, но мотылька не обнаружила.

Когда же вновь перевела взгляд на зеркало, фантом проскочил в обратную сторону.

– Должно быть, в комнате мотылек, – сказала она сестре. – Помоги мне его найти.

– Это не мотылек, – очень серьезно ответила Минни. – И не в комнате. В зеркале.

Минни только-только исполнилось восемь лет, и все восьмилетние частенько несли чушь, потому что их мозг еще не развился полностью и не заполнял весь череп, или что-то в этом роде, во всяком случае, речь шла о доказанном наукой факте, поэтому не приходилось удивляться, если они говорили что-то совершенно абсурдное. И уж конечно, не имело смысла злиться на них за это.

– Утром ты выпила лишнюю таблетку глупости, Мышка. Как может мотылек попасть в зеркало?

– Это не мотылек, – ответила Минни. – Не смотри больше в него.

– Что значит – не мотылек? Я видела крылатую тень… на этот раз видела ясно. Наверняка мотылек.

– Не смотри больше в него, – гнула свое Минни. Вошла в стенной шкаф и начала подбирать для себя одежду. – Возьми все, что наденешь завтра, и положи на письменный стол.

– Зачем? Что ты делаешь?

– Поторопись.

И хотя мозг у Минни еще не развился и не занимал все внутреннее пространство ее восьмилетнего черепа, Наоми вдруг поняла, что имеет смысл последовать совету младшей сестры. Она вошла в стенной шкаф и скоренько собрала все необходимое.

– Не смотри в зеркало, – напомнила ей Минни.

– Посмотрю, если захочу, – ответила Наоми, старшая сестра, которая не могла допустить, чтобы ею командовала младшая, еще такая маленькая, что не могла накрутить спагетти на вилку, если не помогала себе пальцами. Но на зеркало Наоми так и не взглянула.

После того как сестры положили одежду на свои письменные столы, Минни принесла стул от игрового столика к стенному шкафу. Захлопнула дверь и подставила спинку стула под ручку, чтобы ее не смогли повернуть изнутри.

– Мне надо убрать все эти шляпки, – запротестовала Наоми.

– Не сегодня.

– Но нам иногда понадобится заходить в стенной шкаф.

– После того, как поймем, что делать с зеркалом, – ответила Минни.

– А что ты хочешь сделать с зеркалом?

– Я об этом думаю.

– Нам нужно зеркало.

– Не обязательно это, – заявила Минни.

14

В их апартаментах на третьем этаже Николетта переключила его на более низкую передачу, как и обещала, а он проделал то же самое с ней. Их любовные игры не напоминали гонку за наслаждением, превратились в легкое и знакомое путешествие, полное любви и нежности, и заканчивалось оно долгим и сладким взлетом к вершине блаженства.

До встречи с Николеттой Джон и думать не мог о половых отношениях, во всяком случае, не стремился к ним. Гибель всех членов его семьи от руки Олтона Блэквуда, насильника и убийцы, связала секс и насилие в голове юного Джона, и ему представлялось, что сексуальное желание – зверская похоть и любое стремление к близости – сублимация жажды убийства. У Блэквуда получение сексуального удовлетворения предшествовало убийству; и долгие годы Джон полагал, что любой его сексуальный контакт станет оскорблением памяти матери и сестер, а оргазм поставит на одну доску с их убийцей. Секс неизбежно напомнит ему об их унижении и агонии, и оргазм принесет ему не больше удовольствия, чем нанесенный самому себе удар ножом или пулевое ранение, потому что после изнасилования их резали и в них стреляли.

Если бы не появилась Николетта, Джон мог сменить полицейскую форму на рясу монаха до того, как стал детективом. Она сумела напомнить ему, что желание порочно, если порочна душа, что тело и душа могут возноситься, давая наслаждение во имя любви, и акт зачатия по сущности своей всегда милость Господня.

После событий этого дня он ожидал бессонной и тревожной ночи, но в разделенном тепле простыней, лежа на спине, сжимая ее руку в своей, он услышал, как изменился ритм ее дыхания, когда она заснула, и очень скоро заснул сам.

Во сне он оказался в городском морге, как частенько попадал туда в реальной жизни, только теперь коридоры и залы заполнял какой-то странный синий полусвет, и он – так выходило – остался единственным живым существом в этих керамических, кондиционированных катакомбах. Кабинеты и комнатки, где хранилась документация, застыли в тишине, и он шагал совершенно бесшумно, словно в вакууме. Он вошел в зал, где в стенах блестели торцы стальных ящиков, ящиков-холодильников, в которых недавно поступившие тела ожидали идентификации и вскрытия. Он думал, что его место здесь, он пришел домой, что сейчас один из ящиков выкатится из стены, холодный и пустой, и он ощутит неодолимое желание залезть в него и позволить смерти забрать его последний выдох. Теперь тишину нарушал один-единственный звук: мерные удары его сердца.

Отступая к двери, через которую только что вошел, Джон обнаружил, что выхода нет. Поворачиваясь по кругу, не увидел и другого выхода, но посреди зала появилось нечто такое, что ранее отсутствовало: наклоненный стол для вскрытия, с канавками и резервуарами для сбора вытекшей крови. На столе лежал накрытый простыней труп, труп с мотивацией и намерениями. Кисть появилась из-под белого савана, по ее размерам, по ее длинным, широким на концах пальцам и крепкому, шишковатому запястью, лишенному изящества, как шестерня девятнадцатого века, ему не составило труда установить, кто лежит под простыней. Олтон Тернер Блэквуд сдернул с себя простыню и сбросил на пол. Сел, потом слез со стола, вытянулся во все свои шесть футов и пять дюймов, тощий, костлявый, но невероятно сильный, с деформированными лопатками, оттопыривающими рубашку, отдаленно похожими на часть хитинового скелета насекомого. Сердце Джона забилось сильнее – сильнее, а не быстрее, – каменный пестик стучал по каменной ступе, размалывая его храбрость в пыль.

Блэквуд предстал перед ним в той же одежде, что и в ночь, когда проник в дом Кальвино: черные сапоги со стальными мысками, какие носят альпинисты, только без кошек на подошвах, брюки с четырьмя передними карманами и рубашка цвета хаки. Никаких ран, которые стали смертельными, именно так он и выглядел в ту ночь при первой встрече с Джоном.

Лицо его было скорее не деформированным, а странным, такая степень уродства обычно вызывает у большинства людей жалость, но без нежности. Из жалости возникало чувство дискомфорта – так таращиться просто неприлично, – а потом приходила неприязнь, заставляющая виновато отворачиваться, антипатия скорее интуитивная, чем осознанная.

Сальные черные волосы липли к черепу, брови топорщились, но никакой бороды. Кожа где-то бледная, где-то розовая, гладкая, словно у куклы-голыша, но какая-то нездоровая, которую нельзя отнести к достоинствам, вроде бы без пор, а потому неестественная. Поначалу Джон не смог определить, что не так в пропорциях длинного лица Блэквуда. Покатый лоб очень уж нависал над глубоко запавшими глазами. Нос точно рубильник, растянутые уши, напоминающие козлиные уши сатира, тяжелая и гладкая, словно высеченная из мрамора, челюсть, слишком тонкая верхняя губа и слишком толстая нижняя, лопатообразный подбородок, который он вскидывал на манер Муссолини, словно в любой момент мог вонзить его в тебя.

Радужные оболочки чернотой не уступали зрачкам и сливались с ними. Иногда казалось, что только белки глаз блестят и материальны, тогда как чернота – не цвет, а пустота, дыры в глазах, которые уходили в холодный, лишенный света ад его мозга.

Блэквуд отошел на три шага от стола для вскрытия, и Джон отступил на три шага, уперся спиной в стену с ящиками-холодильниками.

Маньяк заговорил низким, скрипучим голосом, превращающим обычные слова в ругательства:

– Твоя жена сладкая. Твои дети еще слаще. Я хочу конфетку.

По всему залу выдвигались большие ящики, из них поднимались мертвяки, легионы на службе у Олтона Блэквуда. Они тянули руки к лицу Джона, словно собирались содрать его…

Он проснулся, сел, встал, весь в поту, сердце билось так сильно, что сотрясало все тело. И его не отпускала мысль, что в дом проник кто-то чужой.

Лампочки-индикаторы светились на панели охранной сигнализации – желтая и красная. Первая означала, что система работает, вторая – что включена охрана периметра, установленные вне дома датчики движения. Никто не мог войти в дом, не подняв тревоги.

И чувство нависшей опасности – последствие кошмарного сна, не более того.

В отсвете цифр на электронном будильнике Никки Джон мог различить контуры ее укрытого одеялом тела. Она не шевелилась. Он ее не разбудил.

Около двери в ванную ночник освещал пол, разрисовывая ковер причудливыми тенями.

Джон заснул голый. Нашарил на полу у кровати пижамные штаны, надел их.

Дверь из ванной открывалась в короткий коридор, по обе стороны которого располагались их гардеробные. Он тихонько закрыл за собой дверь, прежде чем нажать на настенный выключатель.

Ему требовался свет. Он сел перед туалетным столиком Никки и позволил флуоресцентным лампам изгнать из его памяти взгляд глубоко посаженных глаз Олтона Тернера Блэквуда.

Когда посмотрел в зеркало, увидел не только встревоженного мужчину, но подростка, каким был двадцатью годами раньше, подростка, чей мир взорвался у него под ногами и который не нашел бы в себе выдержки и решимости построить себе новый мир, если бы, почти двадцатилетним, не встретил Никки.

Тот подросток так и не вырос. Взрослый Джон Кальвино сформировался за несколько минут ужаса, а подросток остался в прошлом, его эмоциональное взросление навсегда остановилось на четырнадцатилетнем рубеже. Он не развивался, постепенно становясь мужчиной, как происходило с другими мужчинами по пути из юности во взрослый мир; вместо этого в момент кризиса мужчина выпрыгнул из подростка. В каком-то смысле этот подросток, так резко оставленный позади, пребывал в мужчине чуть ли не отдельным организмом. И теперь Джону казалось, что этот остановившийся в своем развитии подросток и является причиной его юношеского страха. Причиной боязни того, что схожесть убийств семьи Вальдано и семьи Лукасов, разделенных двадцатью годами, не удастся объяснить методами полицейского расследования и чистой логикой. Этот живущий в сознании мальчик, с богатым воображением и завороженный сверхъестественным, как и положено четырнадцатилетним подросткам, настаивал, что объяснение следует искать вне логики и без потусторонних сил тут не обошлось.

Детектив отдела расследования убийств не мог руководствоваться такими идеями. Логика, дедуктивный метод, понимание способности человека творить зло служили ему рабочими инструментами, и никаких других не требовалось.

Кошмар, который его разбудил, приснился не взрослому человеку. Подросткам снятся такие сюжеты из комиксов, подросткам, у которых вновь обретаемый страх смерти приходит рука об руку с гормональными изменениями, вместе с просыпающимся интересом к девочкам.

Мобильники Джона и Никки лежали на гранитной поверхности туалетного столика, заряжаясь от двойной розетки. Его мобильник зазвонил.

Крайне редко ему звонили ночью в случае убийства. Но звонки эти обычно приходили по третьей из четырех телефонных линий, обслуживающих дом, по его личному номеру. При зарядке мобильник отключался. И на экране не высветилась идентификационная строка.

– Алло?

Чистый, ровный, ласкающий слух голос Билли Лукаса узнавался с первого слова:

– Тебе пришлось выбросить туфли?

Прежде всего Джон подумал, что мальчишке удалось удрать из закрытой психиатрической больницы.

Но озвучил он вторую мысль:

– Где ты взял этот номер?

– В следующий раз, когда мы встретимся, между нами не будет перегородки из бронированного стекла. И пока ты будешь умирать, я буду ссать на твое лицо.

Разговор мог доставить удовольствие только Билли, поэтому едва ли он стал бы отвечать на вопросы. Джон молчал.

– Я помню их мягкость на моем языке. Мне понравился вкус, – продолжил Билли. – Пусть и прошло столько времени, я помню их сладкий и чуть солоноватый вкус.

Джон стоял, глядя на пол из кремового мрамора, инкрустированный ромбами черного гранита.

– Твоя очаровательная сестра, твоя Жизель. У нее были такие аккуратненькие маленькие сисечки.

Джон закрыл глаза, сцепил зубы, шумно сглотнул, чтобы подавить рвотный рефлекс.

Он слушал ждущего киллера, слушал тишину и через какое-то время понял, что на той стороне связь отключили.

Попытался позвонить звонившему, набрав *69, но безуспешно.

15

На широком ночном столике между двумя кроватями стояли две лампы. Минни оставила свою включенной, на меньшем из двух режимов мощности, гибкую ножку распрямила, чтобы конус направлял неяркий свет в потолок. Среди прочего, и Наоми это действовало на нервы, маленькая девочка боялась летучих мышей не только оттого, что они вцепятся ей в волосы и поранят кожу на голове. Она боялась, что летучие мыши сведут ее с ума и остаток жизни ей придется провести в дурдоме, где не дают десерта. В данном случае Минни опасалась не летучих мышей, пусть в таком положении лампа служила для их отпугивания.

Обе лежали на груде подушек и могли видеть как забаррикадированную дверь, так и стул.

Хотя их родители выставляли к своему потомству многочисленные требования, детей не заставляли укладываться в постель в определенный час, при условии что вечернее время не тратится на телевизор и видеоигры. Однако от них требовалось принять душ, умыться, одеться и сесть завтракать с родителями в семь утра, чтобы в семь сорок пять приступить к домашним занятиям.

И только по субботам им разрешалось спать сколько угодно и завтракал каждый когда хотел. Разумеется, если та тварь в зеркале была такой враждебной, как предполагала Минни, они могли не дожить до субботы и, соответственно, остаться без завтрака.

– Может, нам сказать маме и папе? – предложила Наоми.

– Сказать что?

– Что-то живет в нашем зеркале.

– Ты им и скажи. Надеюсь, в дурдоме тебе понравится.

– Они поверят нам, если увидят.

– Они не увидят, – предсказала Минни.

– Почему не увидят?

– Потому что оно не хочет, чтобы они его видели.

– Так может быть в книге, а не в реальной жизни.

– Реальная жизнь – тоже книга.

– И что это означает?

– Ничего это не означает. Так оно и есть, ничего больше.

– И что же нам делать?

– Я думаю.

– Ты уже думала.

– Я все еще думаю.

– Грецкий орех! Почему я должна ждать, пока какая-то восьмилетняя девчонка решит, что нам делать?

– Мы обе знаем почему, – ответила Минни.

Стул под ручкой дверного шкафа не выглядел таким крепким, как хотелось бы Наоми.

– Ты ничего не слышала?

– Нет.

– Ты не слышала, как поворачивается ручка?

– Ты тоже не слышала, – ответила Минни. – Ни сейчас, ни те девять раз, когда думала, что слышишь.

– Не я думаю, что стая летучих мышей унесет меня в Трансильванию.

– Я никогда не говорила ни о стае, ни о том, что меня унесут, ни о Трансильвании.

Тревожная мысль пришла в голову Наоми. Она поднялась с подушек и прошептала:

– Под дверью щель.

– Какой дверью? – прошептала в ответ Минни.

Наоми повысила голос:

– Какой дверью? Стенного шкафа, разумеется. Что, если оно вылезет из зеркала и проскользнет под дверью?

– Оно не может выйти из зеркала, если только ты не попросишь.

– Откуда ты знаешь? Ты всего лишь в третьем классе. Я проходила программу третьего класса – скука жуткая – и уложилась в три месяца, но не помню урока о тенях, живущих в зеркале.

Минни помолчала.

– Я не знаю откуда, но я знаю. Одна из нас должна его пригласить.

Наоми вновь откинулась на подушки.

– Такого никогда не случится.

– Пригласить можно по-разному.

– В смысле?

– Например, если слишком много на него смотреть.

– Мышка, ты просто все выдумываешь.

– Не зови меня Мышкой.

– Ты все равно выдумываешь. Ты не знаешь.

– Или если ты заговоришь с ним, задашь вопрос. Это еще один путь.

– Я не собираюсь задавать ему вопросы.

– Лучше не задавай.

В комнате стало прохладнее, чем обычно. Наоми натянула одеяло до подбородка.

– Что за тварь живет в зеркале?

– Это человек, а не тварь.

– Откуда ты знаешь?

– Я знаю это сердцем, – так серьезно ответила Минни, что по телу Наоми пробежала дрожь. – Он из людей.

– Он? Откуда ты знаешь, что это он, а не она?

– Ты думаешь, это она?

Наоми подавила желание накрыться с головой.

– Нет. Мне кажется, это он.

– Это определенно он, – заявила Минни.

– Но он кто?

– Я не знаю, кто он. И не вздумай спросить его, кто он, Наоми. Это приглашение.

Они какое-то время помолчали.

Наоми решилась отвести взгляд от двери стенного шкафа. Подсвеченные уличным фонарем, по стеклу ползли серебристые червяки дождя. На южной лужайке высился огромный дуб, его мокрые листья отражали свет фонарей, и казалось, что они покрыты корочкой льда.

Первой заговорила Наоми:

– Знаешь, о чем я думаю?

– Готова спорить, о чем-нибудь странном.

– Может он быть принцем?

– Ты про мистера Зеркало?

– Да. Если он принц, зеркало, возможно, – это дверь в волшебную страну, землю невероятных приключений.

– Нет, – ответила Минни.

– И всё? Нет. Ничего больше?

– Нет, – повторила Минни.

– Но, если он живет за зеркалом, на той стороне должен быть другой мир. Волшебный мир Зазеркалья. Звучит магически, но такое возможно, правда? И он может быть таким же, как в книгах, – героические походы, приключения, романтика. Возможно, там может жить и мой суженый.

– Заткнись, когда ты так говоришь.

– Заткнись, когда говоришь «заткнись»! – фыркнула Наоми. – Ты не можешь знать мою судьбу. Я могу жить там и однажды стать королевой.

– Никто там не живет, – сухо ответила Минни. – Там все мертвые.

16

Надев темно-синий халат поверх пижамных штанов, Джон стоял перед галереей в своем кабинете на первом этаже. Здесь висели фотографии детей. На первом снимке каждого ребенка запечатлели младенцем, каким его привезли из больницы, потом их фотографировали на каждом дне рождения. Всего стену украшали тридцать пять фотографий, и в недалеком будущем галерее предстояло продолжиться уже на соседней стене.

Девочки любили приходить сюда и вспоминать самые удачные дни рождения, подшучивать над каждой в детстве. Заху не очень нравились его фотографии в самом раннем детстве и первых классах, потому что они не гармонировали с образом молодого человека, готовящегося служить в морской пехоте, который он культивировал в последние годы.

Джону – он даже не говорил об этом Никки – хотелось увидеть, как его дочери становятся женщинами: он верил, что у каждой доброе сердце и они изменят к лучшему маленький уголок мира, в котором будут жить. Он знал, что они могут удивить его, но не сомневался, что его порадует жизненный путь, который они выберут. Он знал, что и Зах сможет стать кем захочет – и в конце превзойдет своего отца.

Одно из двух окон кабинета выходило на вымощенную каменными плитами террасу и большой двор, лежащие сейчас в абсолютной темноте. Их дом стоял в тупике, на улице, которая проходила по гребню между двух сливающихся ложбин, в тихом и уединенном месте для городского дома. За забором, огораживающим двор, земля круто уходила вниз, в переплетенье деревьев и кустов. На дальних краях ложбин светились огни других жилых районов, смазанные и притушенные дождем. Пространство между окном кабинета и дальними огнями пряталось в темноте. Джон не видел ни террасы, ни лужайки двора, ни беседки, увитой плетистыми розами, ни высокого кедра с раскидистой кроной.

Пусть и не уединенный, дом располагался достаточно далеко от других домов, чтобы позволить насильнику-убийце, решительному и безжалостному, прийти и сделать свое черное дело, не опасаясь, что его увидят соседи.

В темноте лежала и могила Уилларда. Согласно городским установлениям рядом с жилым домом разрешалось захоронение только кремированных останков животных. Урну с пеплом их любимого золотистого ретривера похоронили под плитой из черного гранита за увитой розами беседкой.

Девочки так горевали, что родители сомневались, а брать ли им другую собаку и подвергать их риску новой утраты. Но, возможно, время пришло. Только Джон думал не о золотистом ретривере, который всех считал своим другом, а о породе, представители которой умели защитить своих хозяев. Скажем, о немецкой овчарке.

Сев за стол, Джон включил компьютер, с минуту подумал, прежде чем нажал клавишу, выводящую его на психиатрическую больницу штата. Система голосовой почты предложила несколько вариантов, хотя многие кабинеты открывались только в восемь утра. Он соединился со службой охраны психиатрических палат.

Мужской голос ответил на втором гудке.

Джон представил себе холл на третьем этаже, куда Коулман Хейнс привел его прошедшим днем. Он назвался, выяснил, что говорит с Денисом Маммерсом, и спросил, не сбежал ли Билли Лукас.

– С чего вы это взяли? – спросил Маммерс. – Никто отсюда еще не сбегал, и я готов поспорить на мое годовое жалованье, что и не сбежит.

– Как я понимаю, телефона у него нет. Но он мне позвонил.

– Телефон в его палате? Разумеется, нет.

– Если адвокат пожелает поговорить с ним, не приезжая в больницу, как это можно устроить?

– Его привязывают к каталке и привозят в набпер, где есть телефон «без рук».

– Что такое набпер?

– Наблюдательно-переговорная комната. Мы наблюдаем за ним через окно, но такие разговоры не предназначены для чужих ушей, поэтому мы ничего не слышим. Он обездвижен и находится под постоянным наблюдением, чтобы не пытался снять с телефона что-нибудь острое, а потом использовать как оружие.

– Он позвонил мне менее десяти минут тому назад. По мобильнику. То есть как-то раздобыл телефон.

Маммерс какое-то время молчал.

– Ваш номер?

Джон продиктовал его.

– Нам придется обыскать его палату. Могу я связаться с вами через полчаса?

– Я буду здесь.

Ожидая звонка Дениса Маммерса, Джон вышел в Интернет и побывал на нескольких государственных сайтах, содержащих как открытую информацию, так и закрытую, для получения которой требовалось ввести полицейский пароль.

Ему хотелось получить подтверждение, что Коулман Хейнс именно тот человек, за которого он себя выдавал. Джон дал санитару номер, по которому ему позвонил Билли, и по всему выходило, что номер этот мог попасть к убийце только через санитара.

Нескольких минут хватило, чтобы убедиться, что эмблема корпуса морской пехоты украшает правую руку Хейнса на законных основаниях. Санитар служил в морской пехоте, удостоился наград за проявленные мужество и героизм и с почетом вышел в отставку.

Ни в этом штате, ни в других, делящихся информацией с местным управлением полиции, Хейнс не привлекался ни за какие правонарушения. Ни разу не нарушал даже правила дорожного движения.

Служба в корпусе морской пехоты и законопослушание не гарантировали, что он не работает в паре с Билли Лукасом, но значительно уменьшали шансы на создание такого союза.

– У Билли нет телефона, – сообщил Маммерс, когда позвонил. – Вы уверены, что звонил он?

– Его голос узнается безошибочно.

– Он действительно неординарный, – согласился Маммерс. – Но как часто вы разговаривали с ним до вашего приезда сюда?

Джон предпочел не отвечать на этот вопрос.

– Он упомянул нечто такое, о чем мог знать только он, нечто, относящееся к нашему с ним разговору.

– Он вам угрожал?

Если бы Джон подтвердил угрозу, ему пришлось бы писать заявление, а если бы он его написал, в службе безопасности больницы могли выяснить, что к делу Лукаса он не имеет никакого отношения.

– Нет, – солгал он. – Никаких угроз. Что сказал Билли, когда вы обыскивали его палату в поисках телефона?

– Он ничего не сказал. С ним что-то случилось. Он словно впал в ступор. Замкнулся, ушел в себя, ни с кем не разговаривает.

– Есть шанс, что кто-нибудь из персонала мог позволить ему позвонить по своему мобильнику?

– Скорее всего, это стало бы причиной для увольнения, – ответил Маммерс. – Никто не решился бы рисковать.

– По роду своей работы, мистер Маммерс, я убедился, что некоторые люди рискуют всем, действительно всем, по весьма прозаичным причинам. Огромное вам спасибо за содействие.

Закончив разговор, Джон пошел на кухню, где включил свет в вытяжке над плитой.

Большинство их друзей пили вино, но некоторые предпочитали что-то покрепче, и Кальвино оборудовали небольшой бар в одном из буфетов. Только с тем, чтобы успокоиться и заснуть, Джон налил себе двойную порцию виски со льдом.

Его больше беспокоила не угроза Билли Лукаса, а последние слова, произнесенные подростком-убийцей по телефону.

Насколько Джон помнил, он так и не поделился с полицией тем, что убийца его родителей и сестер, Олтон Тернер Блэквуд, сказал ему перед смертью. Джон молчал от горя и ужаса, тогда как Блэквуд пытался отвлечь его разговорами.

И чуть ли не напоследок в ту далекую ночь Блэквуд, слово в слово, произнес те самые слова, которые Джон уже в эту ночь – не прошло и часа – услышал от Билли в самом конце их разговора: «Твоя очаровательная сестра, твоя Жизель. У нее были такие аккуратненькие маленькие сисечки».

17

Заху снилось, что он проснулся в темной спальне и увидел полоску янтарного света, вырывающуюся из-под двери стенного шкафа. Во сне он лежал, глядя на эту узкую яркую полосу, пытаясь вспомнить, погасил ли он свет в стенном шкафу, перед тем как лечь спать, и решил, что да, конечно же погасил.

Он включил лампу на прикроватном столике, правда, большая часть спальни при этом все равно осталась в тени, поднялся с кровати и медленно подошел к стенному шкафу, копируя поведение типичного тупицы в любом безмозглом фильме ужасов, где все умирают, потому что смертельно глупы. Когда он взялся за ручку двери, свет в стенном шкафу погас.

Кто-то или что-то находилось за дверью, другого способа добраться до выключателя не было, и самое глупое, что он мог сделать, так это открыть дверь в стенной шкаф, оставаясь безоружным. Тем не менее Зах наблюдал, как его рука вращает ручку, словно он ее не контролировал, совсем как в одном из тех самых фильмов, где какому-то дураку трансплантируют руку и она обладает собственным разумом.

Тут он начал соображать, что это сон, – руки были теми, с которыми он родился, а они делали только то, что он от них хотел. Потом резко, как бывает только во сне, дверь, которую он не открывал, оказалась широко распахнутой, и он стоял на пороге стенного шкафа, в котором царила чернильно-черная темнота.

Из этой черной дыры вытянулись огромные кисти рук, схватили его, одна за горло, вторая за лицо, мясистая ладонь расплющила ему нос, закрыла рот, оборвав крик, оборвав дыхание.

Он вцепился в руку, которая держала его за лицо, начал вырываться, но получалось не очень: запястье, массивное, как лошадиное копыто, крепкие кости, толстые сухожилия. Холодные, будто покрытые каким-то жиром подушечки пальцев, каждая размером со столовую ложку, давили на глаза, и он не мог вдохнуть, не мог выдохнуть…

Набрав наконец полную грудь воздуха, Зах сел на кровати, кошмарный сон отпустил его, разлетевшись, как расколотая скорлупа.

Сердце гулко колотилось в груди, но, пусть вызванный кошмаром страх быстро уходил, он увидел, что ситуация, в которую он попал во сне, повторяется и в реальном мире. В темноте настоящей комнаты светилась янтарная полоска – щель под дверью в стенной шкаф.

Ранее, когда дверь распахнулась сама по себе, он не придал этому значения, решив, что причина в усадке дома: сместился центр тяжести двери, и она открылась в полном соответствии с законом всемирного тяготения. А когда ему показалось, что он заметил какие-то странности в своем отражении в зеркале, заморачиваться не стал, но вернулся, чтобы посмотреться в зеркало еще раз, потому что знал, кто злодеи этого мира, и не нуждался в призраках, которые только отвлекали бы его от настоящего зла.

Но что-то в этом кошмаре изменило его взгляды. Внезапно его охватил страх, которого он не испытывал очень давно, разве что в раннем детстве, и воспоминания о нем уже стерлись.

В большинстве своем кошмары не столько тяжелое испытание, сколько развлечение, нечастая поездка по дому ужасов рассудка. Ты плывешь на личной гондоле от одной странной «живой картины» к другой, пока один из этих кошмариков не оказывается реальным, и уж тут начинается невероятная погоня. После короткого периода жуткого страха ты просыпаешься, и, если можешь вспомнить подробности, они обычно настолько нелепы, что вызывают у тебя смех. Собственно, и безмозглые фильмы ужасов ничуть не страшнее монстров, которых можно увидеть в телевизионных мультфильмах для маленьких детей.

Этот блинский сон воспринимался таким же реальным, как комната, в которой Зах проснулся: холодная, сальная твердость схвативших его рук, боль в расплющенном носу, зажатые ноздри, нехватка воздуха. И даже теперь боль в глазах говорила, что пальцы со здоровенными, как столовые ложки, подушечками были реальными и выдавили бы ему глаза, если б он не вырвался из сна.

Он включил лампу на прикроватном столике и спрыгнул с кровати, только не бросился к стенному шкафу, как это сделал идиот Зах во сне. В углу рядом с его письменным столом стояла точная копия мамлюковского меча, которую он и вытащил из полированных, с никелиевым покрытием ножен.

У современных мамлюкских мечей остались только представительские функции, они символизировали звание, ничего больше. Офицеры надевали их на различных церемониях. Этот изготовили из нержавеющей стали, с гравированным эфесом, позолоченным шишаком. И как бывает у любого церемониального меча, лезвие не затачивалось, а потому на оружие такой меч не тянул. Не затачивалось и острие, но оно как раз могло причинить вред, в отличие от лезвия.

Стоя у шкафа, Зах левой рукой распахнул дверь, держа в правой мамлюкский меч, готовый нанести удар. Но никто не ворвался в комнату, чтобы напороться на острие меча.

В стенном шкафу никто не прятался, но Заха там ждал сюрприз. Крышку потолочного люка опустили, складную лестницу раздвинули. И его приглашало темное пространство между вторым и третьим этажом.

Зах замер у подножия лестницы, глядя наверх, прислушиваясь. Но слышал только шипение газовых горелок двух котлов, смонтированных между вторым и третьим этажом. Звук этот напоминал доносящийся издалека шум водопада.

Между вторым и третьим этажом располагался технический полуэтаж, высотой в пять футов, так что Зах мог стоять там, лишь чуть пригнувшись. На техническом полуэтаже располагались два котла, увлажнители воздуха, несколько сот футов гибких трубопроводов, медные водопроводные трубы, металлические и полиэтиленовые канализационные трубы и еще многое, многое другое. Выключатель наверху у лестницы зажигал гирлянды ламп, которые обеспечивали освещение, необходимое сантехникам и электрикам, проводившим профилактический осмотр установленного на полуэтаже оборудования или его ремонт.

Чуть больше месяца тому назад крысолов с выпученными глазами и длиннющими усами, напоминающими антенны насекомых, поднялся по этой самой лестнице в поисках признаков присутствия грызунов. Но вместо крыс нашел белок: зверьки пробрались в дом через порванную сетку вентиляционного короба.

Но белки никак не могли опустить крышку люка и раздвинуть лестницу, пока Зах спал.

Ему хватало храбрости, чтобы подняться по лестнице и обыскать технический полуэтаж. Но он показал бы себя дубаком из дубаков, пойдя туда ночью, вооруженный красивым, но бесполезным в бою мечом с тупым лезвием. И ему требовался сильный фонарь, потому что гирлянды ламп, при которых работали ремонтники, не изгоняли темноту из всех углов. Завтра днем, после уроков и ленча, он может отправиться туда, чтобы разобраться, что к чему, увидеть все, что можно увидеть.

Наверное, даже лучше сказать отцу. Тогда они смогут обыскать технический полуэтаж вместе.

Левой рукой Зах взялся за нижнюю перекладину и сложил первую из четырех секций раздвижной лестницы, а потом вступил в действие автоматический механизм, уложил остальные секции на крышку люка и поднял ее. Крышка со стуком заняла горизонтальное положение.

Зах постоял в стенном шкафу, пока кольцо на конце веревки не перестало раскачиваться, словно маятник, потом еще минуту или две. Никто не пытался опустить лестницу.

Двери на улицу оставались закрытыми весь день. Отец говорил, что плохие люди – не вампиры, им нет нужды прятаться от солнца, они готовы к своим грязным делишкам двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, поэтому не нужно делать ничего такого, что могло бы облегчить им жизнь. Никто не мог проскочить с улицы и спрятаться на техническом полуэтаже.

Более вероятно, что в случившемся следовало винить усадку дома, которая привела к тому, что дверь стенного шкафа открылась сама по себе. Из-за минимального перемещения всего дома вес лестницы и сила тяжести преодолели сопротивление запорной защелки и привели к тому, что крышка откинулась, а лестнице не осталось ничего другого, как раздвинуться.

Собственно, именно так, должно быть, все и произошло. Любое другое объяснение – глупый детский лепет для трусохвостов, которые дуют в кровать.

Прежде чем выключить свет, он оглядел себя в зеркале. Спал он в трусах и футболке. Пусть и не качок, худышкой он тоже не был. И однако ему-то казалось, что он побольше. Он видел тощие ноги, розовые колени, бледные стопы. И меч был великоват для него, как, наверное, и для любого тринадцатилетнего. Он не выглядел смешным, но, уж конечно, ничем не напоминал парней на плакатах, которые висели в призывных пунктах.

Выключив свет, Зах плотно закрыл дверь стенного шкафа, а потом подпер ручки спинкой стула, который принес от письменного стола, пусть немного этого стыдился.

Положил меч на кровать, скользнул под одеяло, снаружи остались только голова и правая рука. Ладонь легла на рукоять мамлюка.

Несколько минут смотрел на включенную настольную лампу, но в конце концов решил, что оставлять ее включенной несусветная трусость, неподобающая мужчине. Он не боялся темноты. Абсолютно не боялся. Во всяком случае, самой темноты.

С выключенной лампой темноту в какой-то степени разгоняли прямоугольники занавешенных окон да светящиеся цифры на электронном будильнике-радиоприемнике. И Зах подумал, как и чуть раньше, что с его отражением в зеркале вновь было что-то не так. Решил, что сможет понять, почему отражение показалось ему не таким, как всегда, если пролежит без сна до зари, но лавина усталости накрыла его. И перед тем, как провалиться в сон, он увидел себя в зеркале, с бледными ступнями, и розовыми коленями, и слишком тощими ногами, что полностью соответствовало действительности, хотя и раздражало. А потом осознал, что глаза его отражения из серо-голубых, как в жизни, стали черными, черными, как сажа, черными, как сон.

18

Босиком и в синем халате, маленькими глоточками переправляя виски из стакана в желудок в надежде побороть бессонницу, Джон кружил по кухне при свете лампы под вытяжкой, размышляя над событиями прошедшего дня. Он понимал, что рано или поздно ему придется поделиться своими подозрениями с Никки. Но, учитывая необычность и даже фантастичность того, во что он собирался попросить ее поверить, ему хотелось обратиться к ней, лишь собрав неопровержимые улики. Они были близки, как только могли быть близки муж и жена, любили друг друга, полностью доверяли друг другу, но, разумеется, он не мог сказать ей, что у них на чердаке живут маленькие невидимые существа с Марса, и ожидать, что она поверит ему, даже не видя их.

Слишком многое из случившегося прошлым днем он мог списать на психологические последствия сильнейшей эмоциональной травмы, вызванной убийствами, которые произошли двадцатью годами раньше. В любом полицейском расследовании, в любом суде такие улики классифицировались бы, в лучшем случае, как основанные на слухах, в худшем – как бред.

Едва слышный звон колокольчиков, который он слышал в доме Лукасов, мог быть слуховой галлюцинацией. Да, он нашел колокольчики в форме цветков каллы в комнате Селины, но не того, кто мог бы в них там звонить. Он не сомневался, что слышал, как звонил мобильник подростка-убийцы, когда сидел за его столом, и думал, что слышал, как чей-то голос едва слышно произнес: «Servus», но без свидетелей, которые могли подтвердить его показания, они тоже смахивали на слуховые галлюцинации.

Джон знал, что ему не прислышался последний звонок от Билли, и полагал, что запрос в телефонную компанию подтвердит время входящего звонка, но внешне в Билли Лукасе не было ничего сверхъестественного, ничего не подтверждало идею Джона: возможность, что Олтон Тернер Блэквуд – его дух, призрак, как ни назови – вновь вернулся в этот мир и воспроизводит жестокие убийства, совершенные им двадцатью годами раньше, причем семья Кальвино – его четвертая и последняя цель.

Странности, которые он видел периферийным зрением, тоже мало что доказывали. Проходя мимо репродукции картины Джона Сингера Сарджента «Гвоздика, лилия, лилия и роза», он увидел – или подумал, что увидел, – будто одна из маленьких девочек на картине забрызгана кровью, а в следующий раз ее платье горело. Он не мог не признавать, что взбудораженное воображение могло все это выдумать. Электронные часы на кухне дома Лукасов и в спальне Билли, внезапно начавшие мигать, показывая время полдня или полуночи, не служили неоспоримым доказательством присутствия в реальном мире потустороннего существа; они вообще ничего не доказывали.

Николетта знала, что произошло с семьей Джона, знала, что Джон убил убийцу его родных в ту ночь чудовищного насилия. Он рассказал ей все подробности того события, чтобы она могла понять психологию (душевную боль, чувство вины, тихую паранойю, ужас, который никуда не делся) мужчины, за которого собиралась замуж. Умолчал только об одном, но ему пришлось бы открыть и это, если бы он решился объяснить ей, почему теперь боится за их жизни.

Дети знали, что Джон сирота. Когда они спрашивали, каким образом он остался в мире один, он не лгал им, но намекал, что его бросили в младенчестве, он ничего не знает о своих родителях и вырос в церковном приюте для мальчиков. Они подозревали, что его рассказ скрывает какую-то трагедию, но только Наоми время от времени касалась этой темы, думая, в силу своей натуры, что жизнь в приюте, с одной стороны, очень грустная, а с другой – полная приключений; и если прошлое отца наполнено романтикой, в классическом смысле этого слова, ей хотелось услышать все эти захватывающие истории, от первой до последней.

Джон намеревался рассказать правду всем троим, когда Минни исполнилось бы восемнадцать, но пока не видел смысла в том, чтобы знакомить детей с самым трагическим и страшным эпизодом своей жизни. Он слишком хорошо знал, каково это – взрослеть под тенью такого дикого ужаса. Джон надеялся, что они вырастут, ничего не зная об этом кошмаре.

Допив виски, он ополоснул стакан, оставил его в раковине и прошел в примыкающую к кухне подсобку. Здесь Уолтер и Имоджин ели, составляли списки покупок, обсуждали, что нужно сделать по дому.

Он сел к секретеру из орехового дерева, на котором лежал ежедневник: в него заносилось все, что следовало сделать. Открыл его там, где лежала бумажная закладка, на сентябрьском развороте.

Серийные убийцы, особенно те, кто скрупулезно следовал неким ритуалам, тщательно выбирали своих жертв. Такие, как Блэквуд, могли убивать и в любое время, если представлялась возможность, но главные свои преступления обычно совершали через регулярные промежутки времени. Периодичность эта зачастую соотносилась с фазами луны, хотя никто не знал почему, даже сами социопаты.

Реклама: erid: 2VtzqwH2Yru, OOO "Литрес"
Конец ознакомительного фрагмента. Купить полную версию книги.

Примечания

1

Штайхен, Эдвард (1879–1973) – знаменитый американский фотограф. Его фотопортреты 1920–1930 гг. – мировая классика.

2

Сарджент, Джон Сингер (1856–1925) – известный американский художник. Картина «Гвоздика, лилия, лилия и роза» написана в 1885–1886 гг.

3

«Вечный человек» – сборник философских эссе выдающегося английского писателя Г. К. Честертона (1874–1976), более известного у нас как автор детективных рассказов об отце Брауне и Хорне Фишере.

4

Георгианский – архитектурный стиль, господствующий в Англии в конце XVIII – начале XIX в.

5

Кайботт, Гюстав (1848–1894) – французский коллекционер и живописец, представитель импрессионизма.

6

Полента – каша из кукурузы.

7

Олкотт, Луиза Мэй (1832–1888) – американская писательница. Роман «Маленькие женщины» (1868) основан на воспоминаниях о ее взрослении в обществе трех сестер.

8

По сложившейся традиции роль Питера Пэна играют женщины.

9

Сражение у леса Белло – первое крупное немецко-американское сражение в Первой мировой войне. Началось 6 июня 1918 г., когда американская 2-я дивизия ген. Банди атаковала превосходящие силы ген. Людендорфа в лесу и очистила его после трех недель боев. Американцы потеряли 1811 чел. убитыми и 7000 ранеными.

10

Рикотта – итальянский сыр из сыворотки коровьего или овечьего молока.

11

Битва за Иводзиму – сражение между войсками Японской империи и США за остров Иото (Иводзима) в Тихом океане, начавшееся 16 февраля и завершившееся 26 марта 1945 года победой США. Императорская армия Японии соорудила на острове мощную линию обороны, благодаря которой на протяжении месяца ей удавалось отбивать атаки противника.

12

Битва за Тараву – сражение, происходившее на тихоокеанском театре военных действий Второй мировой войны с 20 по 23 ноября 1943 года.

13

Semper fi – сокращение от semper fidelis (всегда верен), девиз корпуса морской пехоты.