книжный портал
  к н и ж н ы й   п о р т а л
ЖАНРЫ
КНИГИ ПО ГОДАМ
КНИГИ ПО ИЗДАТЕЛЯМ
правообладателям
До рая подать рукой

Дин Кунц

До рая подать рукой

Эта книга посвящается Ирвину Эпплбауму, который поощрял мое стремление «поехать на поезде в те места, куда поезда не ходят», и, как издатель и как человек, вернул мне утерянную веру в издательскую индустрию, или бизнес, или причуду, или… уж не знаю, как это назвать;

и Трейси Дивайн, моей редакторше, которая никогда не паниковала, если, уже опоздав к намеченному сроку, я вдруг просил еще время, чтобы в сороковой раз выправить рукопись. Ее редакторский глаз замечал малейшие недочеты, работа с ней, на любом этапе, приносила мне только радость… Она наверняка подумает, что это посвящение слишком уж многословно и его следует сократить. Что ж, на этот раз я с ней не соглашусь.

Юмор – это эмоциональный хаос, вспоминаемый в спокойной обстановке. Джеймс Тарбер

Смех сотрясает Вселенную, выворачивает и открывает ее душу. Октавио Пас

Почему человек убивает? Чтобы есть. И не только чтобы есть: обычно не обходится без выпивки. Вуди Аллен

А в итоге, все – гэг. Чарли Чаплин

От безудержного смеха содрогаются небеса. Гомер «Илиада»

Забавному лучше в чем-то быть грустным.

Джерри Льюис

До рая подать рукой,

Живем к нему на пути.

До рая подать рукой,

Но до него не дойти.

Открыть заветную дверь,

За нею блеснет луч.

До рая подать рукой,

Вот только утерян ключ.

До рая один только шаг,

Но плата за вход велика…[1] «Книга сосчитанных печалей»

Глава 1

Мир полон порушенных судеб. Шины, гипс, чудодейственные снадобья и время не могут залечить разбитое сердце, помутившийся разум, загубленную душу.

На тот момент Микки Белсонг выбрала лекарством солнечный свет, благо в Южной Калифорнии в конце августа его хватало с лихвой.

Во вторник, во второй половине дня, надев бикини и густо смазавшись кремом от загара, Микки улеглась в шезлонг на заднем дворике тети Дженевы. Нейлоновая обивка изрядно выгорела. Когда-то зеленая, а теперь цветом напоминавшая блевотину, она провисла под тяжестью Микки. Алюминиевые соединения натужно скрипели, словно шезлонг возрастом мог дать фору двадцативосьмилетней Микки, пусть и чувствовала она себя глубокой старухой.

Ее тетя, которую судьба лишила всего, за исключением чувства юмора, называла дворик исключительно «садом». Ее правоту подтверждал розовый куст.

Участок шириной превосходил глубину, давая возможность поставить передвижной дом[2] длинной стороной к улице. От последней его отделяла не лужайка с деревьями, а навес, затенявший входную дверь. Зато за трейлером полоса травы тянулась от одного края участка до другого, двенадцать футов зелени между задней дверью и изгородью. Трава прекрасно себя чувствовала, потому что тетя Дженева регулярно поливала ее водой из шланга.

А вот розовый куст реагировал на заботливый уход самым извращенным образом. Несмотря на солнце, воду и удобрения, несмотря на регулярную аэрацию корней и периодические опрыскивания научно обоснованными дозами инсектицидов, куст оставался чахлым и увядшим, словно рос в сатанинских садах ада, где его поливали ядом и подкармливали чистой серой.

Лицом к солнцу, закрыв глаза, пытаясь очистить голову от всех мыслей, однако не в силах изгнать бередящие душу воспоминания, Микки поджаривалась уже с полчаса, когда услышала нежный девичий голосок: «Ты самоубийца?»

Повернув голову на голос, она увидела девочку лет девяти или десяти, стоявшую у покосившегося забора из штакетника, который отделял один участок с передвижным домом от соседнего. Солнечный блеск скрывал лицо ребенка.

– Рак кожи убивает, – объяснила девочка.

– Дефицит витамина D тоже.

– Это вряд ли.

– Кости становятся мягкими.

– Рахит. Я знаю. Но витамин D содержится в тунце, яйцах и молочных продуктах. Все лучше, чем ультрафиолетовые лучи.

Вновь закрыв глаза и обратив лицо к пышущим смертью небесам, Микки ответила:

– Знаешь, я и не собираюсь жить вечно.

– Почему?

– Может, ты не заметила, но никто столько не живет.

– А я, возможно, буду.

– Это как же?

– Чуть-чуть инопланетной ДНК.

– Да, конечно. Ты чуть-чуть инопланетянка.

– Еще нет. Сначала мне надо войти с ними в контакт.

Микки вновь открыла глаза и, щурясь, уставилась на фанатку НЛО.

– Мне бы только дотянуть до моего следующего дня рождения, а потом путь открыт. – Девочка двинулась вдоль забора, к тому месту, где один его пролет полностью лег на землю. Перебралась через штакетины и направилась к Микки. – Ты веришь в жизнь после смерти?

– Я не уверена, что верю в жизнь перед смертью, – ответила Микки.

– Я сразу поняла, что ты – самоубийца.

– Я не самоубийца. Просто острю.

Даже по траве девочка шла неуклюже.

– Мы арендуем соседний трейлер. Только что въехали. Меня зовут Лайлани.

Когда девочка приблизилась, Микки увидела, что на ее левой ноге поблескивает металлом сложный ортопедический аппарат, от щиколотки до нижней трети бедра.

– У тебя гавайское имя? – спросила Микки.

– Моя мать малость ку-ку насчет всего гавайского.

Лайлани была в шортах цвета хаки. В правой ноге Микки не заметила ничего необычного, зато левая, в металле и подложках, показалась ей деформированной.

– По правде говоря, – продолжила девочка, – Синсемилла, это моя мать… вообще немного чокнутая.

– Синсемилла? Это же…

– Сорт марихуаны. Может, в юрском периоде ее звали Синди, Сью или Барбара, но с тех пор, как я ее знаю, она – Синсемилла. – Лайлани уселась на отвратительный оранжево-синий парусиновый стул, такой же древний, как блевотно-зеленый шезлонг Микки. – Этой садовой мебели давно пора на помойку.

– Кто-то отдал ее тете Дженеве за так.

– Им следовало приплатить за то, что она ее взяла. Так или иначе, Синсемиллу как-то раз отправили в психушку и прострелили ей мозги то ли пятьюдесятью, то ли сотней тысяч вольт, но это не помогло.

– Негоже тебе так говорить о собственной матери.

Лайлани пожала плечами:

– Это правда. Я бы не смогла такого придумать. Более того, ей прострелили мозги несколько раз. Наверное, если бы они сделали еще одну попытку, у Синсемиллы развилось бы привыкание к электричеству. Но даже теперь она по десять раз на день сует пальцы в розетку. Она из тех, кто стремится к чему-то привыкнуть, но человек хороший.

И хотя небо по-прежнему напоминало раскаленную духовку, хотя тело Микки блестело от пота и пахнущего кокосом крема от загара, она вдруг напрочь забыла про солнце.

– Сколько тебе лет, девочка?

– Девять. Но я не по летам развитая. Как тебя зовут?

– Микки.

– Это имя для мальчика или мышонка. Наверное, тебя зовут Мишель. Большинство женщин твоего возраста зовут Мишель, Хитер или Кортни.

– Моего возраста?

– Я не хотела тебя обидеть.

– Я – Мичелина.

Лайлани наморщила носик.

– Это круто.

– Мичелина Белсонг[3].

– Неудивительно, что у тебя возникли суицидальные мысли.

– Отсюда… Микки.

– Я – Клонк.

– Ты кто?

– Лайлани Клонк.

Микки склонила голову набок, скептически нахмурилась:

– Не уверена, что мне следует верить хоть одному твоему слову.

– Иногда в именах – судьба. Взгляни на себя. Сладкозвучные имя и фамилия, сложена, как модель… если не считать всего этого пота и припухшего с похмелья лица.

– Спасибо тебе.

– С другой стороны – я… у меня только красивое имя, за которым следует нечто бессмысленное вроде Клонка. Я красивая наполовину.

– Ты вся очень красивая, – заверила Микки девочку.

И не погрешила против истины. Золотистые волосы. Глаза синие, как лепестки горечавки. А чистота линий лица Лайлани обещала, что ее красота не исчезнет вместе с детством, а останется навсегда.

– Одна моя половина, – признала Лайлани, – может с годами расцвести, но этот факт уравновешен тем, что я – мутант.

– Ты не мутант.

Девочка топнула левой ногой оземь, на что ортопедический аппарат ответил слабым дребезжанием. Подняла левую руку, доказывая правоту своих слов: мизинец и четвертый палец срослись вместе, а со средним, шишковатым обрубком, их соединяла перепонка.

Ранее Микки не заметила этого дефекта развития.

– У каждого есть свои недостатки, – попыталась она успокоить девочку.

– Это тебе не большой шнобель. Я – или мутант, или калека, а калекой я быть не желаю. Люди жалеют калек, а вот мутантов они боятся.

– Ты хочешь, чтобы люди тебя боялись?

– Страх предполагает уважение.

– Знаешь, по моей шкале страха ты пока высоко не поднялась.

– Дай мне время. У тебя потрясающее тело.

– Да, пожалуй, от природы я – большой пудинг, – в смущении ответила Микки: от ребенка ей такого слышать не доводилось. – Мне приходится много работать, чтобы поддерживать форму.

– Нет, не приходится. Ты родилась идеалом, а обмен веществ у тебя настроен, как гироскоп космического корабля. Ты можешь съесть полкоровы и выпить полбочки пива, но твоя талия не изменится ни на миллиметр.

Микки не могла вспомнить, когда в последний раз реплика собеседника лишала ее дара речи, но тут она не сразу смогла продолжить разговор.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю, – заверила ее Лайлани. – Ты не бегаешь, не делаешь зарядку…

– Я хожу в тренажерный зал.

– Да? И когда ты заглядывала туда в последний раз?

– Вчера, – солгала Микки.

– Да, да, – покивала Лайлани. – А я всю ночь протанцевала, – она снова топнула левой ногой, вызвав дребезжание железа. – Если у человека отменный обмен веществ, стыдиться тут нечего. Это не лень или что-то в подобном роде.

– Спасибо за добрые слова.

– И буфера у тебя настоящие, не так ли?

– Девочка, с тобой не соскучишься.

– Приятно слышать. Наверняка настоящие. Даже лучшие имплантаты не выглядят так естественно. Если только имплантационные технологии не выйдут на качественно новый уровень, моя единственная надежда – отрастить красивые буфера. Можно быть мутанткой и все равно привлекать мужчин, если у тебя красивые буфера. Я это заметила. Мужчины, конечно, милые существа, но в некоторых аспектах они абсолютно предсказуемы.

– Тебе девять лет, так?

– Я родилась двадцать восьмого февраля. В нынешнем году это среда, с которой начинается Великий пост. Ты веришь в посты и покаяние?

– Давай сэкономим время, и ты расскажешь, во что я верю, – со вздохом и смешком предложила Микки.

– С верой у тебя не очень, – без запинки ответила Лайлани. – Как бы поразвлечься да протянуть день – вот, пожалуй, и все.

Опять Микки лишилась дара речи. Не потому, что ребенок читал ее душу словно открытую книгу, но услышав правду, высказанную в лоб, тогда как сама она давно уже всеми силами старалась избежать этой правды.

– В развлечениях нет ничего плохого, – заверила ее Лайлани. – Если хочешь знать, я твердо верю, что мы здесь для того, чтобы наслаждаться жизнью. – Она покачала головой. – Фантастика. Мужчины, должно быть, липнут к тебе как мухи.

– Уже нет. – Микки удивилась не столько тому, что сумела ответить, сколько своей честности.

Правый уголок рта девочки искривился в улыбке, синие глаза весело блеснули.

– Так у тебя не возникло желания видеть во мне мутанта?

– Что?

– Пока ты думаешь обо мне как об увечном ребенке, жалость требует от тебя вежливости. С другой стороны, увидев во мне таинственного и, возможно, опасного мутанта, ты посоветуешь мне не совать нос в чужие дела и прогонишь со двора.

– Ты все больше и больше становишься похожей на мутанта.

Лайлани радостно хлопнула в ладоши.

– Я знала, что у тебя возникнут такие мысли. – С заминкой она поднялась со стула и указала на другую сторону двора: – А это что такое?

– Розовый куст.

– Нет, правда.

– Правда. Это розовый куст.

– Роз нет.

– Еще могут появиться.

– Да и листочков практически тоже.

– Зато много шипов, – отметила Микки.

Лайлани вскинула подбородок.

– Готова спорить, по ночам он выдергивает корни из земли и бродит по округе, пожирая бездомных кошек.

– Запирай на ночь дверь.

– У нас нет кошки. – Лайлани моргнула. – О, – улыбнулась, – дельная мысль. – Она изогнула правую руку, изображая лапу, поскребла воздух, зашипела, как разъяренная кошка.

– Что ты подразумевала, сказав «а потом путь открыт»?

– И когда я это сказала? – полюбопытствовала Лайлани.

– Ты сказала, что тебе надо только дотянуть до следующего дня рождения, а потом путь открыт.

– А, это насчет контакта с инопланетянами.

И хотя на вопрос Микки девочка так и не ответила, она повернулась и, прихрамывая, двинулась через лужайку к забору.

Микки приподнялась с шезлонга.

– Лайлани?

– Я много чего говорю. Не все что-нибудь да значит. – У пролома в заборе девочка остановилась, оглянулась. – Скажи, Мичелина Белсонг, я спрашивала, веришь ли ты в жизнь после смерти?

– И я сострила.

– Да, теперь вспомнила.

– Слушай… а ты? – спросила Микки.

– Что я?

– Ты веришь в жизнь после смерти?

Такой серьезности во взгляде девочки Микки еще не видела.

– Мне лучше верить.

Она осторожно перебралась через штакетины, пересекла выжженный солнцем дворик соседнего участка, поскрипывания и потрескивания ее ортопедического аппарата растворились в стрекоте трудолюбивых насекомых, наполнявшем горячий, сухой воздух.

Уже после того, как девочка зашла в соседний трейлер, Микки села и, наклонившись вперед, долго смотрела на дверь, за которой исчезла Лайлани.

Красивая, умная и дерзкая, впрочем, последним, конечно же, маскировалась ранимость души. И хотя воспоминания об их встрече вызывали у Микки улыбку, откуда-то взялась и не уходила тревога. Что-то скрывалось за их разговором, что-то очень важное, но разгадка этой тайны никак не давалась Микки.

Густая жара августовского солнца обволакивала молодую женщину. Ей казалось, что она лежит в горячей ванне.

Запах свежескошенной травы, будоражащий атрибут лета, наполнял застывший воздух.

Издалека доносился успокаивающий гул нескончаемого потока машин, мчащихся по автостраде. Не такой уж и неприятный, где-то даже напоминающий мерный шум морского прибоя.

Ей бы задремать, расслабиться, но голова у нее работала как часы, а тело свело от напряжения, которое не могло снять жаркое солнце.

И хотя все это вроде бы не имело отношения к Лайлани Клонк, Микки вспомнила, что сказала тетя Дженева прошлым вечером, после обеда…

* * *

«Измениться не так-то легко, Микки. Изменить жизнь – значит изменить образ мыслей. Изменить образ мыслей – значит изменить свои представления о жизни. Это трудно, сладенькая. Когда мы – творцы собственной нищеты, мы как-то привыкаем к ней, даже когда нам хочется все изменить. Нищета – это то, что нам знакомо. Мы с ней сроднились, она нам удобна».

К своему удивлению, сидя за столиком на маленькой кухне напротив Дженевы, Микки заплакала. Не зарыдала, нет. Просто по щекам покатились горячие слезы. Тарелка с домашней лазаньей расплылась перед глазами. Вилка продолжала двигаться под этот молчаливый, соленый шторм, а Микки отчаянно не желала признавать того, что с ней произошло.

Она не плакала с детства. Думала, что уже выше слез, переросла и жалость к себе, и сострадание к другим. Насупив брови, злясь на себя за то, что дала слабину, она упорно продолжала есть, пусть горло так перехватило от эмоций, что каждый глоток давался с трудом.

Дженева знала стоический характер племянницы, однако слезы Микки ее не удивили. Сидела молча, понимая, что слов утешения от нее не ждут.

Когда взгляд Микки прояснился, а тарелка опустела, ей удалось выдавить из себя: «Я смогу сделать то, что должна. Смогу попасть куда хочу, какими бы усилиями мне это ни далось».

Дженева добавила только одну мысль, прежде чем изменить тему разговора: «Это правда, что иногда… не часто, конечно, но все-таки случается… твоя жизнь может измениться к лучшему в мгновение ока, как по мановению волшебной палочки. Происходит что-то важное, кто-то особенный появляется на твоем пути, тебя словно осеняет свыше, и открывшаяся истина разворачивает тебя в нужном направлении, изменив твою жизнь раз и навсегда. Девочка, я бы отдала все, что у меня есть, лишь бы такое случилось с тобой».

Микки ответила без запинки, чтобы остановить новые слезы: «Это так мило, тетя Джен, но за всем, что у тебя есть, не захочется и нагибаться».

Дженева рассмеялась, перегнулась через стол, нежно похлопала Микки по левой руке: «Это правда, сладенькая. Но все-таки у тебя нет и половины того, что есть у меня».

* * *

И вот теперь, днем позже, под жарким солнцем, из головы Микки не выходила мысль о мгновенной перемене в ее жизни, которую пожелала ей Дженева. Она не верила ни в чудеса, ни в ангелов-хранителей, ни в глас Господний, открывающий ей истину, ни даже в теорию вероятностей, которая могла презентовать ей выигрышный лотерейный билет.

Однако чувствовала, что внутри началось какое-то странное шевеление, словно ее сердце и разум начали разворачиваться к новой отметке на компасе.

– Просто несварение желудка, – пробормотала Микки, насмехаясь над собой, зная, что она – все та же безвольная, потерявшая жизненные ориентиры женщина, которая неделей раньше приехала к Дженеве в «Шевроле Камаро» модели 1981 года, кашляющем, словно болеющая пневмонией лошадь, с двумя чемоданами одежды и прошлым, висевшим на ней, как цепи.

Тому, кто заблудился в жизни, никогда не удастся быстро и не прилагая усилий выйти на правильную дорогу. И сколько бы тетя Дженева ни рассуждала о волшебном мгновении трансформации, не произошло ничего такого, что могло бы развернуть Микки в нужном направлении.

Тем не менее по причинам, которые она сама не могла понять, все слагаемые этого дня: яркий солнечный свет, жара, гул далекой автострады, запахи свежескошенной травы и перемешавшегося с потом кокосового масла, три желтые бабочки, яркие, как ленты на коробке с подарком, – вдруг обрели пока еще таинственный смысл и значительность.

Глава 2

Слабые и редкие порывы ветерка шевелят густую луговую траву. В этот поздний час, в этом странном месте мальчик без труда представляет себе страшных чудовищ, бесшумно скользящих в море серебрящейся в лунном свете травы, поблескивающей за деревьями.

Лес, в котором он прячется, ночью запретная для него территория, как, возможно, и днем. Последний час он провел в компании страха, пробираясь по извилистым тропкам в густом подлеске, под сомкнутыми кронами деревьев, которые лишь изредка позволяли ему увидеть ночное небо.

Хищники, путешествующие по лесным хайвеям, проложенным над головой, возможно, выслеживают его, грациозно перепрыгивая с ветки на ветку, бесшумные и безжалостные, как холодные звезды, под которыми они охотятся. А может, без предупреждения что-то огромное, клыкастое и голодное вот-вот выскочит из земли у его ног, чтобы перекусить пополам или проглотить целиком.

Живое воображение, всегда бывшее его спасением, в эту ночь оборачивается проклятием.

Впереди, за последними деревьями, ждет луг. Слишком уж яркий под толстой луной. Обманчиво мирный.

Он подозревает, что там затаилась смерть. Он сомневается, что сумеет пересечь луг живым.

Привалившись к иссеченному ветрами и дождями валуну, мальчик мечтает о том, чтобы рядом оказалась его мать. Но никогда больше не быть ей рядом с ним.

Часом раньше он стал свидетелем ее убийства.

Яркие, острые воспоминания этого кошмара могут свести с ума. Ради выживания он должен забыть, хотя бы на какое-то время, и ужас случившегося, и невыносимую боль утраты.

Сжавшись в комок, окруженный враждебной ночью, он слышит издаваемые им самим жалобные звуки. Мать всегда говорила ему, что он – храбрый мальчик, а храбрые мальчики не пасуют перед свалившейся на них бедой.

В стремлении доказать, что мать не напрасно гордилась им, он изо всех сил старается вернуть контроль над собой. Потом, если он выживет, у него будет целая жизнь, в которой хватит места и душевной боли, и оплакиванию потери, и одиночеству.

Наконец он находит силы не в воспоминаниях о ее убийстве, не в жажде мести или восстановления справедливости, но в ее любви, стойкости, решительности, о которых ему никогда не забыть. Рыдания затихают.

Тишина.

Темнота леса.

И луг, ждущий под луной.

Над головой угрожающе шепчутся кроны. Может, это всего лишь ветерок, нашедший открытое окно на чердаке леса.

По правде говоря, диких зверей он боится куда меньше, чем убийц матери. Он не сомневается, что они по-прежнему преследуют его.

Вроде бы им давно следовало его поймать. К счастью, эта территория им незнакома, как, впрочем, и ему.

А возможно, душа матери оберегает его.

Но, будь она с ним в эту ночь, пусть и невидимая, он бы не смог положиться на нее. Он сам себе хранитель и может надеяться только на свои ум и храбрость.

А потому скорее на луг, без задержки, навстречу неизвестным, но, безусловно, бесчисленным опасностям. Густой запах травы смешивается с более тонким запахом жирной плодородной почвы.

Луг расположен на склоне, понижающемся к западу. Земля мягкая, трава легко приминается. Оглядываясь назад, даже под бледной лампой-луной мальчик хорошо видит оставленный им след.

Но выбора у него нет – только вперед.

Если бы все это ему снилось, если бы он сумел убедить себя, что спит, и этот ландшафт кажется ему странным именно потому, что существует только в его сознании, а значит, сколь долго и сколь быстро он бы ни бежал, до цели он никогда не доберется, но будет бежать и бежать то по залитому лунным светом лугу, то через укутанный темнотой лес.

Он и впрямь не знал, куда бежит. Ни в этом лесу, ни на этом лугу он никогда не бывал, цивилизация могла находиться на расстоянии вытянутой руки, но, скорее всего, удалялась от него с каждым шагом, а путь он держал в места, куда не ступала нога человека.

Периферийным зрением он то и дело замечал какое-то движение: преследователи обходили его с флангов. Но всякий раз, поворачивая голову, видел только колышущуюся под ветром траву. Однако эти призраки пугали его, у него перехватывало дыхание, в нем росло убеждение, что живым до леса по другую сторону луга ему не добраться.

Но даже мысль о выживании вызывала в нем жгучее чувство вины. Он не имел права жить, когда все остальные члены его семьи покинули этот мир.

Смерть матери терзала его сильнее других убийств, частично потому, что он видел, как ее убивали. Он слышал крики остальных, но, когда нашел их, они уже умерли, а их истерзанные останки ничем не напоминали людей, которых он любил.

Лунный свет сменился темнотой. Луг остался позади. Небо вновь скрыли ветви деревьев.

Попирая теорию вероятностей, он по-прежнему жил.

Но ему только десять, у него нет ни семьи, ни друзей, он в незнакомом краю, одинокий и испуганный.

Глава 3

Ной Фаррел сидел в своем «шеви», занимаясь чужими делами, когда лобовое стекло взорвалось, разлетевшись на мириады осколков.

Он спокойно лакомился пирожным с кремом, выстилающим стенки артерий еще одним слоем жира, и вдруг недоеденное пирожное разом стало несъедобным из-за усеявшей его стеклянной крошки.

А едва Ной отбросил пирожное, второй удар монтировкой разнес переднее боковое стекло, со стороны пассажирского сиденья.

Распахнув дверцу, он пулей выскочил из автомобиля и, глянув через крышу, увидел человека-гору, с выбритым черепом и кольцом в носу. «Шеви» стоял на открытом пространстве между двумя массивными терминалиями, и, хотя не прятался в тени деревьев, от ближайшего уличного фонаря его отделяли шестьдесят или восемьдесят футов. Однако и лампочки в кабине вполне хватило, чтобы Ной смог разглядеть вандала. Тот улыбнулся и подмигнул.

Движение слева привлекло внимание Ноя. В нескольких футах от него другой эксперт по уничтожению автомобилей, взмахнув кувалдой, обрушил ее на переднюю фару.

Этот накачанный стероидами джентльмен прибыл на работу в кроссовках, розовых спортивных штанах, черной футболке и кожаной жилетке. На весах его массивная лобная кость, скорее всего, потянула бы на те же пять фунтов, что и кувалда, с которой джентльмен управлялся как с пушинкой, а его верхняя губа длиной соперничала с конским хвостом.

Когда в фаре не осталось ни пластика, ни стекла, этот орангутанг в человеческом облике хватил кувалдой по капоту.

Одновременно парень с полированным черепом и декорированной ноздрей врезал загнутым концом монтировки по заднему стеклу со стороны пассажира. Возможно, ему не понравилось собственное отражение.

Шум стоял адский. У Ноя и так болела голова, поэтому он многое отдал бы за тишину и пару таблеток аспирина.

– Попрошу меня извинить, – сказал он Тору подвалов, вновь вознесшему кувалду над капотом, и всунулся в кабину, чтобы достать ключ из замка зажигания.

Потому что ключ от дома находился на том же кольце. Очень ему не хотелось по возвращении обнаружить, что эти бегемоты устроили в его бунгало небольшую вечеринку.

На пассажирском сиденье лежала цифровая фотокамера, запечатлевшая, как неверный муж подходит к дому на другой стороне улицы, в дверях которого его радостно встречает любовница. Ной не сомневался, что, потянись он к камере, его руку разнесли бы так же, как ветровое стекло.

Сунув ключи в карман, он зашагал прочь, мимо скромных домиков, отделенных от проезжей части аккуратно подстриженными лужайками, ухоженными клумбами и застывшими в недвижном теплом воздухе деревьями, посеребренными лунным светом.

За его спиной кувалда ритмично опускалась на корпус «шеви». Ей аккомпанировала монтировка, разбирающаяся с оставшимися стеклами.

Конечно, сцены из «Заводного апельсина» разыгрывались на улицах респектабельного пригорода Анахайма, родины Диснейленда, далеко не каждый день. Однако, запуганные телевизионными выпусками новостей, жители проявляли больше осторожности, чем любопытства. Ни один не вышел из дома, чтобы посмотреть, с чего такой шум.

И в освещенных окнах домов, мимо которых проходил Ной, он насчитал лишь несколько озадаченных и встревоженных лиц. Микки, Минни, Дональда или Гуфи среди них не просматривалось.

Обернувшись, он заметил «Линкольн Навигатор», отваливший от тротуара. В кабине, несомненно, сидели сообщники парочки, создающей из его автомобиля произведение современного искусства. Оглядываясь каждые десять или двенадцать шагов, он видел, что «Линкольн» движется следом с той же скоростью, что и он, не приближаясь и не удаляясь.

Прошагав полтора квартала, Ной прибыл на одну из больших торговых улиц. Большинство магазинов уже закрылось: все-таки будний день, вторник, да и на часах двадцать минут десятого.

Избиение «шеви» продолжалось, но расстояние и деревья заметно приглушили громыхающую какофонию.

Когда Ной остановился на перекрестке, «Навигатор», державшийся на полквартала позади, повторил его маневр. Шоферу хотелось знать, в какую сторону направит Ной свои стопы.

На пояснице, под гавайской рубашкой, Ной держал револьвер. Он не думал, что при выполнении этого задания ему понадобится оружие. Однако не собирался перековывать его на орало.

Повернул Ной направо и, миновав еще полтора квартала, прибыл к таверне. Конечно, аспирина ему бы там не предложили, но наверняка могли снабдить бутылкой ледяного «Дос Экиса».

Когда речь шла о поправке здоровья, он обычно соглашался на лекарство, которое оказывалось под рукой.

Длинный бар тянулся по правую руку от двери. По центру стояли восемь деревянных столиков, на каждом горела свечка в подсвечнике из янтарного стекла.

Большая половина высоких стульев у стойки и стульев за столиками пустовала. Несколько мужчин и одна женщина сидели в ковбойских шляпах, создавая впечатление, будто шутники-инопланетяне похитили их и переместили во времени и пространстве[4].

Бетонный пол, под цвет красного рубина, после Рождества если и мыли, то пару раз, сквозь запах забродившего пива пробивался душок дезинфицирующего средства. Ной решил, что тараканы, если они и водились в этом заведении, маленькие, а потому он сможет с ними справиться.

По левую руку от двери находились кабинки с деревянными стенками и сиденьями, обтянутыми красным кожзаменителем. В основном они пустовали. Ной устроился в самой дальней.

Заказал пиво у официантки, которая, должно быть, вшила себя в синие джинсы и красную клетчатую рубашку. А если ее груди не были настоящими, стране грозил серьезный дефицит силикона.

– Стакан нужен? – спросила она.

– Бутылка, наверное, гигиеничнее.

– Безусловно, – согласилась девица и направилась к бару.

Пока Алан Джексон[5] шевелил воздух меланхоличной притчей об одиночестве, Ной выудил из бумажника карточку автомобильного клуба, снял с ремня телефон и позвонил по номеру круглосуточной помощи на линии.

Женщина, взявшая трубку, голосом напомнила ему тетю Лили, сестру отца, которую он не видел уже пятнадцать лет. Но сентиментальных чувств этот голос не вызвал. Лили прострелила отцу голову, убила его, ранила и самого Ноя в левое плечо и правое бедро, когда ему было шестнадцать лет, поставив крест на любви, которую он мог бы к ней питать.

– Покрышки, должно быть, порезаны, – предупредил он женщину, – так что посылайте грузовик с безбортовой платформой, а не обычный тягач. – Он назвал адрес, по которому аварийная служба могла забрать автомобиль, и название салона и фамилию дилера, куда его следовало доставить. – Забирать лучше утром. Не стоит никого посылать, пока Щенята не выдохлись.

– Кто?

– Если вы не читали комиксы Скруджа Макдака, моя литературная аллюзия вам ничего не скажет.

В этот самый момент официантка в ковбойском наряде принесла бутылку «Дос Экиса».

– В семнадцать лет я хотела получить характерную работу в Диснейленде, но мне отказали.

– Характерную работу? – переспросил Ной, отключая телефон.

– Вы понимаете, ходить по парку в костюме, фотографироваться с людьми. Мне хотелось быть Минни Маус или, возможно, Белоснежкой, но меня нашли слишком грудастой.

– У Минни-то грудь плоская.

– Да, конечно, она же мышка.

– Логично, – кивнул Ной.

– А насчет Белоснежки… они полагали, что она должна выглядеть невинной. Уж не знаю почему.

– Если бы Белоснежка была такой же сексапильной, как вы, люди могли задаться вопросом: а чем она занималась с этими семью гномами… и, возможно, их ответы разошлись бы с версией Диснея.

Девица просияла.

– Да, в этом что-то есть, – согласилась она, потом разочарованно вздохнула: – Но вообще-то мне хотелось быть Минни.

– Мечты никак не хотят умирать.

– Это точно.

– Из вас получилась бы отличная Минни.

– Вы думаете?

Он улыбнулся:

– Счастливчик Микки.

– Вы такой милый.

– Моя тетя Лили так не думала. Она стреляла в меня.

– Не принимайте близко к сердцу, – посоветовала официантка. – Нынче у всех в семьях нелады. – И двинулась дальше.

В музыкальном автомате Алана Джексона сменил Гарт Брукс[6], и поля всех стетсонов у стойки опустились в грустном соболезновании. Но как только он уступил место «Дикси чикс»[7], стетсоны радостно заколыхались.

Ной уже ополовинил бутылку, когда кусок мяса, замаринованный в масле для волос и пряном одеколоне и одетый в черные джинсы и футболку с надписью «ЛЮБОВЬ – ВОТ ОТВЕТ», проскользнул в кабинку, устроился напротив и спросил: «Есть у тебя предсмертное желание?»

– А ты собираешься даровать мне его?

– Не я. Я – пацифист. – Вокруг правой руки пацифиста обвилась тщательно прорисованная гремучая змея. Она щерила зубы на тыльной стороне ладони, глаза сверкали ненавистью. – Но ты должен понимать, что слежка за таким влиятельным человеком, как конгрессмен Шармер, большая глупость.

– Мне и в голову не приходило, что конгрессмен может нанимать бандитов.

– А кого еще ему нанимать?

– Я думал, что я уже не в Канзасе.

– Знаешь, Дороти, там, где ты сейчас, маленьких собачек, как Тото, подстреливают для развлечения. А девушек вроде тебя затаптывают, если они не освобождают дорогу.

– Отцы-основатели страны могут этим только гордиться.

Глаза незнакомца, до того пустые, как сердце социопата, вдруг наполнились подозрительностью.

– Слушай… а ты не из политических психов? Я-то держал тебя за частного шпика, который за несколько долларов вынюхивает, что творится в чужих спальнях.

– Мне нужно побольше, чем несколько. Сколько стоит твой «Навигатор»? – спросил Ной.

– Он тебе не по карману.

– Мне дадут кредит.

Пацифист рассмеялся. Когда официантка направилась к ним, он отогнал ее взмахом руки. Затем достал свернутый и заклеенный лентой пакет из вощеной бумаги и бросил на стол.

Ной молча пил пиво.

Сжимая и разжимая правую руку, словно разминаясь перед тем, как щипать детей и монашек, пацифист продолжил:

– Конгрессмен – человек благоразумный. Конечно, взяв клиенткой его жену, ты прописался в стане его врагов. Но он хочет, чтобы ты стал его другом.

– Истинный христианин.

– А вот обзываться не надо, – всякий раз, когда пацифист сжимал кулак, пасть змеи широко раскрывалась. – По крайней мере, взгляни на его мирное предложение.

Ной взял пакет, снял ленту, развернул, наполовину извлек толстую пачку сотенных.

– Тут в три раза больше, чем ты выручил бы за свой ржавый «Шевроле». Плюс стоимость фотокамеры, оставшейся на переднем сиденье.

– Но на «Навигатор» не хватит, – заметил Ной.

– Мы не ведем переговоры, Шерлок.

– И что от меня потребуется?

– Сущий пустяк. Ты ждешь несколько дней, потом говоришь клиентке, что не отходил от конгрессмена ни на шаг, но он доставал свою штучку из штанов, только когда хотел отлить.

– А как насчет тех разов, когда он ставил раком всю страну?

– По твоему тону не скажешь, что ты хочешь с ним подружиться.

– У меня как-то не складываются отношения с людьми… но я готов попробовать.

– Рад это слышать. Откровенно говоря, я уже начал волноваться. В фильмах частные детективы такие неподкупные, они предпочитают, чтобы им вышибли зубы, но клиента не предают.

– Я в кино не хожу.

Указывая на пакет, в который Ной уже засунул деньги, пацифист спросил:

– Разве ты не понимаешь, что это?

– Отступные.

– Я про пакет. Это пакет для блевотины. Раздают в самолетах. – Его улыбка поблекла. – Как… ты никогда такой не видел?

– Я не путешествую.

– У конгрессмена отменное чувство юмора.

– Он истерик. – Ной свернул пакет и засунул его в карман.

– Он говорит, что деньги для него не более чем блевотина.

– Философ, однако.

– Знаешь, то, что у него есть, лучше денег.

– Ты, конечно, не про остроту ума.

– Я про власть. Если у тебя достаточно власти, ты можешь поставить на колени любого богача.

– И кто сказал это первым? Томас Джефферсон? Эйб Линкольн?

Пацифист покачал головой и ткнул пальцем в грудь Ноя.

– Ты кипишь от злости, не так ли?

– Абсолютно. Она так и распирает меня.

– Тебе надо бы присоединиться к «Кругу друзей».

– Звучит как квакеры.

– Это организация, которую основал конгрессмен. Так он сделал себе имя, до того, как пришел в политику… Помогал трудным подросткам, направлял их на путь истинный.

– Мне тридцать три, – внес ясность Ной.

– «Круг» теперь охватывает все возрастные группы. И действительно приносит пользу. Ты узнаешь, что в жизни есть, возможно, миллион вопросов, но ответ только один…

– Который ты носишь на груди, – догадался Ной, указав на надпись на футболке: «ЛЮБОВЬ – ВОТ ОТВЕТ».

– Люби себя, люби своих братьев и сестер, люби природу.

– Такие заповеди всегда начинаются с «люби себя».

– Иначе и не должно быть. Ты не можешь любить других, пока не полюбишь себя. Мне было шестнадцать, когда я присоединился к «Кругу», семь лет тому назад. Настоящий плохиш. Продавал наркотики, употреблял наркотики, мог за просто так избить человека, связался с бандой. Но теперь исправился.

– Теперь ты в банде с большим будущим.

Пасть змеи на внушительном кулаке широко раскрылась. Его обладатель рассмеялся.

– Ты мне нравишься, Фаррел.

– Я всем нравлюсь.

– Ты можешь не одобрять методы конгрессмена, но у него есть идеи, которые всех нас сблизят.

– Цель оправдывает средства, так?

– Видишь, в тебе опять говорит злость.

Ной допил пиво.

– Такие парни, как ты и конгрессмен, предпочитали прятаться за спиной Христа. Теперь это психология и самооценка.

– Программы, отталкивающиеся от Христа, получают слишком мало средств налогоплательщиков, чтобы даже изображать благочестие. – Громила выскользнул из-за стола, выпрямился во весь рост. – Ты же не собираешься взять деньги и не выполнить обещанного, так? Ты действительно задуришь голову его жене?

Ной пожал плечами:

– Она все равно мне не глянулась.

– Худосочная сука, не так ли?

– Сухая, как галета.

– Но для мужа она – пропуск в высшее общество. Значит, ты уйдешь отсюда и сделаешь все, что положено?

Ной вскинул брови:

– Что? Ты предлагаешь… ты хочешь, чтобы я отдал этот пакет с деньгами копам и подал на конгрессмена в суд?

На этот раз пацифист не улыбнулся.

– Наверное, мне следовало сказать: поступишь по-умному.

– Я просто хотел уточнить, – заверил его Ной.

– Как бы эти уточнения не привели тебя в гроб. – Змееносец развернулся и, покачиваясь, двинулся к выходу из таверны, демонстрируя всем желающим мастерство татуировщика.

Сидящие у стойки и за столиками ковбои повернулись, подгоняя его взглядами. Будь они истинными всадниками пурпурной зари, а не специалистами по компьютерным сетям и торговцами недвижимостью, один из них из принципа дал бы ему пинка.

Когда за пацифистом закрылась дверь, Ной попросил несостоявшуюся Минни повторить заказ.

Она принесла запотевшую бутылку «Дос Экиса» и спросила:

– Этот парень – бандит?

– Вроде того.

– А вы – коп.

– Бывший. Неужели заметно?

– Да. И на вас гавайская рубашка. Копы в штатском любят гавайские рубашки, потому что под ней легко спрятать пистолет.

– Ну, я под ней ничего не прячу, – солгал Ной, – за исключением пожелтевшей майки, которую следовало выбросить пять лет тому назад.

– Мой отец любил гавайские рубашки.

– Ваш отец – коп?

– Был, пока его не убили.

– Извините.

– Я – Френсина, меня назвали в честь песни «Зи-зи топ»[8].

– Почему многим копам прошлого нравилась «Зи-зи топ»? – спросил он.

– Может, в качестве антидота к тому дерьму, которое пели «Иглз»[9]?

Ной улыбнулся:

– Я думаю, ты в чем-то права, Френсина.

– Моя смена заканчивается в одиннадцать.

– Ты меня искушаешь, – признал он. – Но я женат.

Глянув на его руки и не обнаружив кольца, она спросила:

– Женат на чем?

– Теперь ты задаешь трудные вопросы.

– Не такие они и трудные, если быть честным с самим собой.

Ноя так увлекли ее тело и красота, что до этого момента он не замечал доброты, которой светились глаза Френсины.

– Может, на жалости к себе, – попытался он назвать свою суженую.

– Только не ты, – не согласилась девушка, словно хорошо его знала. – Скорее это злость.

– Как называется этот бар, «Огненная вода» или «Философия»?

– После того как слушаешь кантри-мюзик с утра до вечера каждый день, поневоле начнешь философствовать.

– Черт, из тебя вышла бы отличная Минни, – он говорил от души.

– Ты, должно быть, такой же, как мой отец. Та же гордость. Честь, как он говорил. Но в наши дни честь – это для неудачников, вот ты и наливаешься злостью.

Он смотрел на нее, искал ответ и не находил. В добавление к доброте он увидел в ее глазах и грусть, от которой защемило сердце.

– Тебя зовут к другому столику.

Она продолжала смотреть Ною в глаза.

– Если когда-нибудь разведешься, ты знаешь, где я работаю.

Он проводил ее взглядом. Потом, между глотками, пристально изучал бутылку, словно пытался разглядеть за стеклом смысл жизни.

А когда в ней не осталось ни капли, ушел, оставив Френсине щедрые чаевые, превосходившие счет за две бутылки пива.

Городские огни желтизной подсвечивали черное небо. Высоко над головой серебряным долларом висела полная луна. Черный небосвод сиял яркими, такими далекими звездами.

Ной зашагал на восток, обдаваемый ветерком, который поднимали проносящиеся мимо автомобили, пытаясь установить, следят ли за ним. Но «хвост» обнаружить не удалось. Очевидно, подручные конгрессмена потеряли к нему всякий интерес. Его нарочитая трусость и живость, с которой он предал своего клиента, убедили их, что они имеют дело, по современной терминологии, с добропорядочным гражданином.

Он снял с ремня телефон, позвонил Бобби Зуну, договорился о встрече, чтобы тот отвез его домой.

Прошагав еще милю, вышел к универсаму, работающему круглосуточно. «Хонда» Бобби, согласно договоренности, стояла около ящика с пожертвованиями для Армии спасения.

Когда Ной плюхнулся на пассажирское сиденье, Бобби, двадцатилетний, худой, с жидкой козлиной бороденкой и чуть отсутствующим взглядом давнишнего поклонника «экстази», увлеченно ковырял в носу.

Ной поморщился:

– Это отвратительно.

– Что? – спросил Бобби, не извлекая указательный палец из правой ноздри.

– Слава богу, хоть не застал тебя за игрой в карманный бильярд. Поехали отсюда.

– Там было круто. – Бобби повернул ключ зажигания. – Более чем.

– Круто? Идиот, мне нравился этот автомобиль.

– Твой «шеви»? Это же кусок дерьма.

– Да, но это был мой кусок дерьма.

– И все прошло даже лучше, чем я ожидал. Материала у нас теперь выше крыши.

– Да, – без энтузиазма согласился Ной.

– Этот конгрессмен – цвибак.

– Он кто?

– Это по-немецки. Дважды поджаренный гренок.

– Где ты это берешь?

– Беру чего?

– Все эти цвибаки?

– Мысленно я постоянно работаю над сценарием. В школе кинематографии нас учат, что все может стать основой сценария, а уж это тем более.

– Ад как место времяпрепровождения – главный герой фильма Бобби Зуна.

С серьезностью, на какую способны только двадцатилетние с козлиной бородкой, убежденные, что кино – это и есть жизнь, Бобби ответил:

– Ты – не герой. Главная мужская роль – моя. У тебя – роль Сандры Баллок.

Глава 4

Через лес, все дальше и дальше, от зацелованных ночью холмов к укутанным темнотой долинам, из царства деревьев на поле спешит мальчик-сирота. Поле выводит его к изгороди.

Он поражен тем, что все еще жив. Не решается поверить, что убийцы потеряли его след. Конечно, они где-то рядом, по-прежнему ищут его, хитрые и неутомимые.

Изгородь, старая, нуждающаяся в починке, громко скрипит, когда он перелезает через нее. Спрыгнув на землю, он замирает, сидя на корточках, прислушиваясь. Встает, лишь убедившись, что поднятый им шум не привлек ничьего внимания.

Облака, редкими овечками плывшие по небу, вдруг сгрудились вокруг пастуха-луны.

В темноте ночи силуэты построек выглядят загадочными. Амбар, конюшня, коровник, навесы, сараи. Он торопливо проходит мимо.

Тихое мычание коров, всхрапывание лошадей – не реакция на его вторжение. Эти звуки естественны для ночи на ферме, так же как бьющие в нос запахи животных и навоза, перемешанного с соломой.

Утоптанную землю хозяйственного двора сменяет недавно выкошенная лужайка. Бетонная кормушка для птиц. Розы на клумбах. Лежащий на боку велосипед. Шпалера, увитая виноградной лозой, большие листья, грозди ягод.

За шпалерой опять лужайка – и наконец дом. Кирпичные ступени ведут к заднему крыльцу. Дверь открывается легко, без скрипа.

Мальчик замирает на пороге, его волнуют и риск, на который он идет, и преступление, которое готов совершить. Мать воспитывала его в строгости; но, чтобы пережить эту ночь, он должен украсть.

Более того, ему очень не хочется подвергать риску этих людей, кем бы они ни были. Если убийцы придут к этому дому, когда он будет внутри, они не пощадят никого. Они не знают жалости, не оставляют живых свидетелей.

Но если он не найдет то, что ему нужно, в этом доме, придется идти в соседний или следующий за ним. Он вымотался, его гложет страх, он остался один, ему нужен план действий. Хоть на какое-то время он должен остановиться, оглядеться, подумать.

На кухне, осторожно прикрыв за собой дверь, он застывает, не дыша, прислушивается. В доме царит тишина. Очевидно, он никого не разбудил.

Буфет за буфетом, ящик за ящиком… Он находит свечи, спички, задумывается, нужны ли они ему, оставляет на месте. Наконец маленький фонарик.

Ему нужно кое-что еще, и быстрый осмотр первого этажа убеждает его, что поиски придется продолжить на втором.

У лестницы его парализует страх. А если убийцы уже здесь? Наверху. Затаились в темноте. Ждут, когда же он их найдет. Сюрприз.

Нелепо. Такие игры не для них. Они полны злобы, им важен только результат. Будь они здесь, он бы уже погиб.

Он мал, слаб, одинок, обречен. И чувствует, что ведет себя глупо, продолжая колебаться, когда логика подсказывает ему, что опасаться нужно только одного: его поймают люди, спящие наверху.

Наконец он поднимается по лестнице. Ступени возмущенно поскрипывают. Он старается держаться ближе к стене, чтобы свести скрип к минимуму.

Лестница выводит его в короткий коридор. С четырьмя дверьми.

За первой – ванная. За второй – спальня. Прикрывая фонарик рукой, он входит.

Мужчина и женщина лежат в кровати, крепко спят. Оба похрапывают, мужчина – громче, женщина – едва слышно. На комоде декоративный поднос, на нем – монеты и бумажник мужчины. В бумажнике – одна десятка, две пятерки, четыре долларовых купюры.

Хозяева – небогатые люди, и мальчик стыдится того, что вынужден взять их деньги. Дает себе слово, что когда-нибудь, если останется жив, вернется в этот дом и отдаст долг.

Ему нужны и монеты, но он их не касается. Его трясет от страха и напряжения, он может их выронить, разбудив фермера и его жену.

Мужчина что-то бормочет, поворачивается на бок… но не просыпается.

Быстро и бесшумно ретировавшись из спальни, мальчик замечает движение в коридоре, луч фонаря выхватывает пару блестящих глаз, белый оскал зубов. Он чуть не вскрикивает от неожиданности.

Собака. Черно-белая. Заросшая шерстью.

Он умеет находить общий язык с собаками, эта не исключение. Она обнюхивает его, радостно виляя хвостом, ведет по коридору к другой, приоткрытой двери.

Должно быть, собака и вышла из этой двери. А теперь, еще раз посмотрев на своего нового друга, перескакивает через порог, словно приглашает его в какое-то волшебное путешествие.

На двери стальная табличка с выгравированной лазером надписью: «ЦЕНТР УПРАВЛЕНИЯ ЗВЕЗДОЛЕТОМ. Капитан Кертис Хэммонд».

После короткого колебания незваный гость следом за собакой входит в «Центр управления».

Комната мальчика, на стенах – постеры фильмов о монстрах. На полках – фигурки героев фантастических фильмов и модели звездолетов. В углу скалит зубы пластиковый полноразмерный человеческий скелет, словно смерть – это очень веселая забава.

Один постер, возможно, указывает на то, что пристрастия капитана Кертиса Хэммонда начинают меняться. На нем изображена Бритни Спирс, с глубоким вырезом на груди, голым животом и агрессивной улыбкой. Она так и притягивает к себе взгляд… в чем-то такая же пугающая, как клыкастые, зубастые, хищные монстры, противостоящие человеку в фантастических фильмах.

Юный пришелец отводит глаза от поп-дивы, удивляясь тому, что может проявлять какие-то иные эмоции, помимо страха и горя, учитывая, что пришлось ему пережить в эту ночь.

Под постером Бритни Спирс, укрывшись простыней, спит на животе Кертис Хэммонд, не подозревая о том, что в центр управления звездолетом проникли посторонние. Ему лет одиннадцать, может, двенадцать, но для своего возраста он маловат, ничуть не выше ночного гостя, который сейчас стоит у его кровати.

Мальчик жестоко завидует Кертису Хэммонду, не потому, что тот сладко спит. Причина в том, что Кертис – не сирота, он не одинок в этом страшном мире. На мгновение зависть вдруг перерастает в ненависть, такую яростную, что мальчика так и подмывает ударить спящего Кертиса и унять невыносимую боль, разделив ее на двоих.

Дрожа от внезапно поднявшей ярости, мальчик, однако, не дает ей вырваться из-под контроля, не трогает Кертиса. Ненависть исчезает так же быстро, как появилась, горе, которое она вдруг оттеснила на второй план, возвращается, словно серый зимний пляж, открывающийся взору, когда прилив сменяется отливом.

На столике у кровати лежат несколько монет и полоска использованного бактерицидного пластыря с пятном крови на марлевой подложке. Крови совсем ничего, но незваный гость видел в эту ночь столько насилия, что по его телу пробегает дрожь. Монеты он не трогает.

В сопровождении собаки мальчик-сирота отходит к дверному шкафу. Дверца приоткрыта. Он распахивает ее шире. Лучом фонаря пробегает по одежде.

Кросс по лесам и полям не прошел даром: он исцарапан, исколот шипами, измазан землей. Ему хочется принять горячую ванну, отдохнуть, но позволить себе он может единственное – чистую одежду.

Собака наблюдает, склонив голову набок, в полном замешательстве, не в силах понять, что происходит.

У Кертиса Хэммонда уворовывают рубашку, джинсы, носки и кроссовки, а он сладко спит, словно его кто-то заколдовал. Будь он настоящим капитаном звездолета, его команда могла бы стать жертвой пожирающих мозги инопланетян или его звездолет по спирали затянуло бы в гравитационный водоворот черной дыры, пока он грезил о Бритни Спирс.

Не превратившись в пожирающего мозги инопланетянина, но едва передвигая ноги, словно попав в поле притяжения черной дыры, незваный гость возвращается к открытой двери комнаты, собака следует за ним по пятам.

В фермерском доме по-прежнему тихо, луч фонарика никого не находит в коридоре второго этажа. Однако инстинкт самосохранения заставляет мальчика замереть, едва он переступает порог.

Что-то не так. Слишком уж глубокая тишина. Может, проснулись родители Кертиса.

Чтобы добраться до лестницы, он должен миновать их дверь, которую, не подумав, оставил приоткрытой. Если фермер и жена пробудились, они наверняка вспомнили, что плотно закрыли дверь, прежде чем лечь спать.

Он возвращается в спальню, где Бритни Спирс и монстры наблюдают за ним со стен, все жутко голодные. Выключает фонарик, набирает полную грудь воздуха.

Начинает сомневаться в правоте инстинкта, прогнавшего его из коридора. Потом вдруг замечает, что собака более не виляет хвостом, даже поджала его. И замерла, так же как он.

В темноте выделяются серые прямоугольники: зашторенные окна. Мальчик пересекает комнату, стараясь вспомнить, где что стояло, чтобы ни на что не наткнуться.

Кертис Хэммонд чмокает губами, вертится под простыней, но не просыпается.

Легкое движение пальцев открывает защелку. Незваный гость поднимает нижнюю половину окна, выскальзывает из комнаты на крышу крыльца, оборачивается.

Собака стоит у окна, положив передние лапы на подоконник, словно готова бросить хозяина ради нового друга и ночных приключений.

– Оставайся, – шепчет мальчик-сирота.

На корточках он осторожно крадется к краю крыши. Когда оборачивается вновь, собака жалобно скулит, но не решается последовать за ним.

Мальчик крепкий, с отличной координацией. Прыжок с крыши крыльца для него сущий пустяк. Он приземляется на согнутые ноги, падает, катится по влажной от росы траве, легко вскакивает.

Проселок с изгородями по обе стороны, за которыми тянутся луга, политый чем-то масляным, чтобы избавиться от пыли, ведет к асфальтированной дороге, проложенной в паре сотен ярдов к западу. Торопясь, мальчик оставляет за спиной почти половину дистанции, когда до него доносится собачий лай.

Вспыхивают, гаснут, снова вспыхивают огни в доме Хэммондов, море света прогоняет тьму, словно компания светящихся призраков выбрала этот фермерский дом для ночного карнавала.

Со светом приходят крики, душераздирающие даже на таком расстоянии, не просто крики тревоги, но вопли боли и ужаса. Самые громкие больше похожи не на человеческие звуки, а на пронзительный визг насмерть перепуганных свиней, увидевших нож в руках мясника. Но что-то в этих криках есть и человеческое, несчастные Хэммонды, должно быть, просят оставить их в живых, не убивать.

Убийцы подобрались к нему даже ближе, чем он ожидал. Когда он вышел в коридор на втором этаже, его вспугнула не приоткрытая дверь в спальню старших Хэммондов, не опасение, что фермер и жена проснулись. Инстинкт самосохранения предупредил его о том, что охотники, которые жестоко расправились с его семьей, спустились с гор и через дверь черного хода вошли в дом Хэммондов.

Убегая в ночь, стараясь обогнать крики и чувство вины, которое они в нем вызывают, мальчик жадно хватает ртом холодный воздух, потом со свистом вырывающийся из груди. Его сердце отчаянно бьется, стремится выскочить из клетки с ребрами вместо прутьев.

Пленница-луна вырывается из облачной темницы, и масляный проселок под быстрыми ногами мальчика поблескивает отраженным светом.

Добравшись до дороги, он уже не слышит ужасных криков, только свое прерывистое дыхание. Повернувшись, видит, что свет горит во всех окнах, понимает, что убийцы обыскивают чердак, чуланы, подвал.

Скорее черная, чем белая – идеальный камуфляж для лунной ночи, – из темноты вырывается собака. Она бросается к мальчику, прижимается к его ногам, оглядываясь на дом Хэммондов.

Бока собаки раздуваются и сжимаются, ее трясет от страха, так же как мальчика. Тяжелое дыхание перемежается жалобным поскуливанием, но мальчик не поддается желанию сесть рядом с собакой и поплакать вместе с ней.

Асфальтированная дорога уходит на север и на юг, в неведомые края. И любое выбранное им направление, скорее всего, приведет все к той же страшной смерти.

Пустынную тьму Колорадо не тревожат ни приближающиеся фары, ни удаляющиеся задние фонари. Задерживая дыхание, мальчик слышит лишь тишину и поскуливание собаки, но не шум автомобильного двигателя.

Он пытается отогнать собаку, но та отгоняться не хочет. Она твердо решила связать свою судьбу с его судьбой.

Не желая брать на себя ответственность даже за маленькую зверюшку, но смирившись с неизбежным… и где-то даже благодарный за то, что теперь он не один, мальчик поворачивает налево, на юг, потому что на севере дорога поднимается на холм. Он не уверен, что ему хватит сил долго бежать в гору.

По правую руку тянется луг, по левую стоят высокие часовые-сосны, салютуя луне верхними ветвями. Его шаги по обочине, между деревьями и асфальтом, гулко разносятся в тишине. Он боится, что рано или поздно звук этот привлечет преследователей.

Еще один раз он оглядывается, но только один. Потому что видит пульсирующие языки пламени на востоке, поднимающиеся к темному небу, знает, что это горит дом Хэммондов. Обгоревшие до костей, тела мертвых никак не помогут полиции установить убийц.

Поворот дороги, и деревья скрывают от него пожарище, а выйдя из-за поворота, он видит грузовик, стоящий на обочине. Фары потушены, горят только подфарники и задние огни, но двигатель работает на холостых оборотах, мерно рычит, словно большущий зверь, который долго бежал, а теперь дремлет стоя.

Мальчик переходит с бега на быстрый шаг, стремясь приглушить и звуки шагов, и шум вырывающегося изо рта воздуха. Словно прочитав его мысли, собака держится рядом с ним, не идет – крадется, прижимаясь к земле, больше напоминая кошку.

Кузов грузовика обтянут брезентовыми крышей и стенами. Задний торец открыт, если не считать низкого борта.

Подойдя к заднему бамперу, чувствуя, что задние огни освещают его, как прожекторы, мальчик слышит голоса. Двое мужчин болтают о пустяках.

Он осторожно смотрит вдоль борта на стороне водителя, никого не видит, перемещается к противоположному борту. Двое мужчин стоят спиной к асфальту, глядя на лес. Лунный свет серебрит дугообразные струи мочи.

Он не хочет подвергать опасности этих людей. Если он останется здесь, они, возможно, умрут, не успев опорожнить мочевые пузыри: остановка продлится дольше, чем они планировали. Однако на своих двоих ему не удастся оторваться от преследователей.

Борт крепится ко дну кузова петлями. Два запорных болта фиксируют его в вертикальном положении.

Мальчик осторожно поворачивает и выдвигает правый запорный болт. Поддерживая борт, проделывает то же самое с левым. Опускает борт. Петли хорошо смазаны, не скрипят. Он мог бы встать на бампер и перелезть через борт, но его четвероногому другу такое не под силу.

Понимая, что задумал его новый хозяин, собака запрыгивает в кузов, мягко приземлившись среди груза, не перекрывая звуковой порог, установленный тихим урчанием двигателя.

Мальчик залезает под прикрытие брезента. Поднять борт изнутри – работа не из легких, но, стиснув зубы, он справляется. Загоняет в ушко один запорный болт, потом второй, аккурат в тот момент, когда мужчины вдруг громко смеются.

За грузовиком дорога по-прежнему пустынна. Параллельные разделительные полосы, желтые днем, под морозно-белой луной стали белыми, и мальчику они представляются двойным бикфордовым шнуром, по которому, шипя и дымясь, к нему приближается ужас.

«Поторопитесь, – молит он мужчин, словно усилием воли может заставить их сдвинуться с места. – Поторопитесь».

Шаря руками вокруг, он обнаруживает, что грузовик везет одеяла. Некоторые свернуты и легко раскатываются. Другие сложены в тюки и перевязаны веревкой.

Его правая рука находит гладкую кожу, крутой изгиб задней луки, плавный – подушки, переднюю луку, рог: седло.

Среди одеял лежат и другие седла, гладкие, как первое, и украшенные орнаментами, которые под любопытными пальцами мальчика рассказывают о парадах, красочных шоу, родео. Инкрустации, холодные на ощупь, сделаны, должно быть, из серебра, черепаховых панцирей, сердолика, малахита, оникса.

Водитель снимает грузовик с ручного тормоза. Выворачивает руль, возвращаясь с обочины на асфальт, камешки, подхваченные вращающимися колесами, улетают в темноту.

Грузовик катится на юго-запад, двойной бикфордов шнур все разматывается и разматывается, придорожные столбы с электрическими и телефонными проводами ассоциируются у мальчика с солдатами, марширующими к полю сражения, расположенному за горизонтом.

Среди груд одеял и седел, окутанный приятными запахами фетра, овчины, кожи и, конечно же, лошадей, мальчик-сирота и приблудная собака жмутся друг к другу. Они связаны утратой близких и обостренным инстинктом выживания. Они едут в незнакомые края, навстречу неведомому будущему.

Глава 5

В среду, ближе к вечеру, потеряв день на поиски работы, Микки Белсонг вернулась в трейлерный городок, украшенный жалкими клочками зелени, еще устоявшей под неистовым жаром немилосердного солнца. О торнадо, главном враге трейлерных городков в равнинных штатах, здесь, в Южной Калифорнии, знали только понаслышке, но, спасибо летней жаре, к августу их территория представляла собой жалкое зрелище. Не хватало только землетрясения, которое могло разнести такой городок не хуже торнадо.

Не первой молодости передвижной дом тети Дженевы более всего напоминал гигантскую печь, построенную с тем, чтобы одновременно жарить несколько коровьих туш. А может, какой-то злобный бог Солнца жил в этих металлических стенах, потому что воздух вокруг трейлера мерцал, будто его заполняли души мятущихся демонов.

Войдя в трейлер, Микки удивилась тому, что мебель еще не самовоспламенилась. Тетя Дженева сдвинула все окна, чтобы устроить сквозняк, но в этот августовский день воздух просто не желал шевелиться, загустев до плотности воды.

В крохотной спальне Микки сбросила отдавившие пальцы туфли на высоких каблуках. Сняла дешевый костюм из хлопчатобумажной ткани и колготки.

Микки подумала о душе, но со вздохом отказалась от этой мысли: в ванной одно маленькое окошечко, недостаточное для вентиляции в такую жару, и вместо душа получилась бы парная.

Она надела белые шорты и красную китайскую блузу без рукавов. Посмотрелась в зеркало на двери. Выглядела она очень даже хорошо, пусть на душе и скребли кошки.

Когда-то она гордилась своей красотой. Теперь задавалась вопросом: а стоило ли гордиться тем, что далось безо всяких усилий, без малейших жертв с ее стороны?

За последний год, ломая себя через колено, преодолевая собственное упрямство, тут она ничем не уступала мулу, не желающему тянуть плуг, Микки пришла к малоприятному заключению: жизнь ее на текущий момент растрачена попусту, а чтобы найти тому виновника, достаточно подойти к зеркалу. И злость, которую она выплескивала раньше на других, обратилась на нее саму.

Однако постоянно подбрасывать дровишки в костер злости – удел раздражительных и слабых людей, к каковым Микки не относилась. Так что со временем жгучее чувство ненависти к себе подостыло, уступив место депрессии.

Прошла и депрессия, и теперь изо дня в день Микки жила ожиданием перемен. Разумеется, к лучшему.

Одарив ее красотой, судьба более ничем не проявила щедрости. Вот почему Микки и не могла понять, чем вызвано это сладкое предчувствие. Конечно же, ее терзали сомнения. Вдруг ожидания напрасны?

Но в эту неделю, проведенную у тети Дженевы, она каждое утро просыпалась с убеждением, что перемены грядут, радостные, знаменательные перемены.

Разумеется, еще неделя безрезультатных поисков работы могла вернуть депрессию. Кроме того, не раз и не два на день в ней опять вспыхивала злость. Не такая жгучая, как в не столь уж далеком прошлом, еще не костер – искорка, но именно из искры, бывало, и разгоралось пламя. Долгий день с чередой отказов измотал ее и духовно, и физически. И собственная эмоциональная неустойчивость пугала Микки.

Босиком она прошла на кухню, где тетя Дженева готовила обед. Маленький электрический вентилятор, стоявший на полу, крутил горячий воздух, но не охлаждал его. Действительно, разве можно охладить кипящий суп, помешивая его деревянной ложкой?

Из-за преступной глупости или глупой преступности чиновников Калифорнии, ведающих вопросами электроснабжения, в начале этого лета штат столкнулся с серьезной нехваткой электроэнергии. Чтобы ликвидировать кризис, ее пришлось покупать в других штатах по очень высоким ценам. Соответственно, прыгнула вверх и плата за электричество. Так что теперь тетя Дженева не могла включить кондиционер.

Посыпая салат с макаронами тертым пармезаном, тетя Джен одарила Микки улыбкой, которая могла бы очаровать даже райского змея-искусителя, настроив его на благодушный лад. Когда-то золотые, волосы Джен заметно поблекли, в них появились седые пряди. Однако лицо оставалось гладким, потому что с возрастом она заметно располнела, а россыпь веснушек и зеленые глаза выдавали присутствие юной девушки, прячущейся за фасадом шестидесятилетней матроны.

– Микки, сладенькая, удачно провела день?

– Гнусный день, тетя Джен.

– Слушай, мне всегда так не нравилось это слово.

– Оно ничем не хуже других, но, если тебе не нравится, я найду другое. Ужасный день.

– Понимаю. Тогда почему бы тебе не выпить стакан лимонада? Я сделала свежий.

– Знаешь, я бы предпочла пиво.

– Есть и пиво. Твой дядя Вернон любил выпить вечерком пару банок ледяного пива.

Тетя Джен пиво не пила. Вернон уже восемнадцать лет лежал в земле. Однако Дженева держала в холодильнике любимое пиво мужа, а если его никто не выпивал, периодически заменяла старые банки, у которых истек срок хранения, новыми.

Уступив Вернона Смерти, она твердо решила не отдавать ей ни дорогие сердцу воспоминания, ни устоявшиеся семейные традиции. Только плоть – ничего больше.

Микки открыла банку «Будвайзера».

– Они думают, что экономика катится в тартарары.

– Кто думает, дорогая?

– Все, с кем я говорила насчет работы.

Поставив миску салата на стол, Дженева начала резать поджаренные куриные грудки для сандвичей.

– Просто тебе попадались пессимисты. Для одних экономика всегда катится в тартарары, тогда как другие всем довольны. Ты обязательно найдешь работу, сладенькая.

Ледяное пиво успокаивало.

– Как тебе удается всегда пребывать в радужном настроении?

– Легко, – не отрываясь от куриных грудок, ответила Дженева. – Для этого достаточно оглядеться вокруг.

Микки огляделась.

– Извини, тетя Джен, но я вижу маленькую кухню старого трейлера, по которому давно уже плачет свалка.

– Тогда ты не знаешь, куда смотреть, сладенькая. В холодильнике тарелочка с огурцами, оливки, миска с картофельным салатом, кое-что еще. Тебя не затруднит поставить все это на стол?

Доставая из холодильника сыр, Микки спросила:

– Ты ждешь в гости футбольную команду или как?

Дженева поставила на стол нарезанные куриные грудки.

– Разве ты не заметила… стол сервирован на троих.

– Так у нас к обеду гость?

Ей ответил стук. Дверь в кухню была открыта, чтобы улучшить циркуляцию воздуха, поэтому Лайлани постучала в дверной косяк.

– Заходи, заходи, это солнце тебя сожжет! – крикнула тетя Дженева, словно приглашала девочку не в печь-трейлер, а в прохладный оазис.

Подсвеченная сзади клонящимся к горизонту солнцем, в шортах цвета хаки и белой футболке с маленьким зеленым сердечком на груди, Лайлани вошла, позвякивая стальным ортопедическим аппаратом на левой ноге, хотя три ступеньки она преодолела бесшумно.

И Микки вдруг поняла, что ее безуспешные поиски работы – сущая ерунда в сравнении с тем, что выпало на долю этой девочки. Так что не ей называть прожитый день гнусным. Потому-то это слово так и покоробило тетю Дженеву. В общем, с появлением девочки-инвалида Микки, к своему изумлению, вновь ощутила то самое радостное ожидание перемен, которое, после приезда в трейлерный городок, не позволяло ей с головой уйти в пучину жалости к себе.

– Миссис Ди, – обратилась Лайлани к Дженеве, – ваш розовый куст, от которого мурашки бегут по коже, только что едва не прихватил меня.

Дженева улыбнулась:

– Если вы и поссорились, дорогая, я уверена, что инициатива исходила от тебя.

Большим пальцем изуродованной руки Лайлани указала на Дженеву и повернулась к Микки:

– Она – оригинал. Где ты ее нашла?

– Она – сестра моего отца, так что я получила ее в комплекте с ним.

– В качестве бонусных пунктов, – кивнула Лайлани. – У тебя, должно быть, отличный отец.

– С чего ты так решила?

– Сестра у него очень клевая.

– Он бросил мою мать и меня, когда мне исполнилось три года.

– Тяжелое дело. А мой никчемный папашка сбежал в день моего рождения.

– Не знала, что у нас соревнование, чей отец хуже.

– По крайней мере, мой отец не был убийцей, как мой нынешний псевдоотец… вернее, насколько мне известно, не был. Твой отец – убийца?

– Я опять проиграла. Он всего лишь самовлюбленная свинья.

– Миссис Ди, вы не обижаетесь, когда вашего брата называют самовлюбленной свиньей?

– К сожалению, дорогая, это правда.

– Значит, вы не просто бонусные пункты, вы – тот самый первый приз, который обнаружился в коробке с заплесневевшим крекером.

Дженева просияла.

– Как это мило, Лайлани. Налить тебе лимонада?

Девочка указала на стоящую на столе банку «Будвайзера».

– Раз Микки пьет пиво, я составлю ей компанию.

Дженева налила девочке лимонад.

– Представь себе, что это «Будвайзер».

– Она думает, что я ребенок, – пожаловалась Лайлани Микки.

– Ты и есть ребенок.

– Все зависит от того, что подразумевается под понятием «ребенок».

– Любой человек от двенадцати и младше.

– Как это грустно. Ты воспользовалась случайным числом. Это указывает на ограниченную способность к независимым мыслям и анализу.

– Хорошо, – кивнула Микки, – давай зайдем с другой стороны. Ты – ребенок, потому что у тебя еще нет буферов.

Лайлани вздрогнула.

– Несправедливо. Ты знаешь, что это мое больное место.

– Да что у тебя может болеть? Там же просто ничего нет. Все плоское, как кусок швейцарского сыра на этой тарелке.

– Да, конечно, но придет день, когда у меня будет такая большая грудь, что для равновесия мне придется носить на спине мешок цемента.

– Что-то в ней есть, не так ли? – Дженева поделилась с Микки своими впечатлениями.

– Она – абсолютный, не вызывающий никаких сомнений, прекрасный юный мутант.

– Обед готов, – объявила Дженева. – Холодные салаты и заправка для сандвичей. Ничего экзотического, но как раз по погоде.

– Все лучше, чем обезжиренный сыр тофу и консервированные персики поверх стручков фасоли, – кивнула Лайлани, садясь на стул.

– Не может быть! – ахнула тетя Дженева.

– Еще как может. Синсемилла, возможно, плохая мать, но гордится тем, что она – отвратительная кухарка.

Дженева выключила верхний свет, ради экономии денег и с тем, чтобы убрать хотя бы один источник тепла.

– Позже зажжем свечи, – пообещала она.

Несмотря на то что часы показывали семь вечера, огненно-золотое солнце с такой силой светило в открытое окно, что достаточно плотные занавески, которые закрывали его, но не могли остановить приток тепла в кухню, были не темнее лаванды и янтаря.

Усевшись и наклонив голову, Дженева прочитала короткую, но трогательную молитву: «Благодарю тебя, Боже, что снабдил нас всем, в чем мы нуждаемся, и в милосердии своем даровал нам счастье удовольствоваться тем, что у нас есть».

– Такое счастье представляется мне сомнительным, – подала голос Лайлани.

Микки протянула к ней руку, и девочка отреагировала мгновенно: ладони звонко шлепнули друг о друга.

– Это мой стол, – твердо заявила Дженева. – Это моя молитва, которая не нуждается в комментариях. И когда я буду пить «пина коладу» в раю под тенью пальм, что будут подавать вам в аду?

– Наверное, этот лимонад, – ввернула Лайлани.

Накладывая салат с макаронами в тарелку, Микки спросила:

– Значит, Лайлани, ты подружилась с тетей Дженевой?

– Да, мы провели вместе практически весь день. Миссис Ди наставляла меня по части секса.

– Девочка, нельзя такого говорить! – отчеканила Дженева. – Кто-то может тебе и поверить. Мы играли в карты.

– Я бы, конечно, ей проиграла, из вежливости и уважения к почтенному возрасту, но она не дала мне шанса. Сжульничала и выиграла.

– Тетя Джен всегда жульничает, – кивнула Микки.

– Хорошо еще, что мы не играли в русскую рулетку, – добавила Лайлани. – Мои мозги разлетелись бы по всей кухне.

– Я не жульничаю, – застенчивостью Дженева превосходила бухгалтера мафии, дающего показания комиссии конгресса. – Просто играю по сложной методике, – бумажной салфеткой она протерла лоб. – И не льстите себя надеждой, что я потею от чувства вины. Это жара.

– Отличный картофельный салат, миссис Ди, – сменила тему Лайлани.

– Спасибо. Ты уверена, что твоя мать не хотела бы присоединиться к нам?

– Нет. Она сейчас в отключке, на кокаине и галлюциногенных грибах. Если сумеет добраться сюда, то ползком, а если попытается что-то съесть, ее тут же вывернет.

Дженева, хмурясь, посмотрела на Микки, та пожала плечами. Она не могла сказать, правда ли рассказы о разгульной жизни Синсемиллы или плод фантазии, но подозревала, что без преувеличений тут не обошлось. Цинизм и сарказм могли прикрывать низкую самооценку. В детстве, а особенно в девичестве, Микки сама прибегала к такой стратегии.

– Это правда, – продолжила Лайлани, правильно истолковав взгляды, которыми обменялись женщины. – Мы живем здесь только три дня. Дайте Синсемилле немного времени, и она себя покажет.

– Наркотики приносят ужасный вред, – голос тети Джен вдруг стал очень серьезным. – Когда-то я влюбилась в Чикаго в одного человека…

– Тетя Джен, – попыталась остановить ее Микки.

Тень грусти легла на гладкое, светлое, веснушчатое лицо Дженевы.

– Он был такой красивый, такой чуткий…

Вздохнув, Микки поднялась, чтобы достать из холодильника вторую банку пива.

– …но он сидел на игле. Героин. Все считали, что он – конченый человек, кроме меня. Я просто знала, что он сможет найти в себе силы отказаться от этой пагубной привычки.

– Все это безумно романтично, миссис Ди, но, как моя мать неоднократно доказывала со своими дружками-наркоманами, для них все заканчивается трагически.

– Только не в этом случае, – стояла на своем Дженева. – Я его спасла.

– Спасли? Как?

Открыв банку, Микки вновь села за стол.

– Тетя Джен, этот чуткий наркоман из Чикаго… ты говоришь о Френке Синатре?

– Правда? – У Лайлани округлились глаза. Рука с салатом застыла на полпути от тарелки ко рту. – Тот умерший певец?

– Тогда он еще не умер, – заверила Дженева девочку. – Даже не начал лысеть.

– А сострадательной молодой женщиной, которая спасла его от иглы, – не унималась Микки, – была ты, тетя Джен… или Ким Новак?

Дженева в недоумении сдвинула брови.

– Конечно, в молодости я не могла пожаловаться на внешность, но никогда не решилась бы сравнивать себя с Ким Новак.

– Тетя Джен, ты думаешь о фильме «Мужчина с золотой рукой». В главных ролях Френк Синатра и Ким Новак. В пятидесятые годы народ валил на него валом.

Недоумение на лице Дженевы сменилось улыбкой.

– Ты абсолютно права, дорогая. У меня не было романтических отношений с Синатрой, хотя, окажись он рядом, я не уверена, что смогла бы перед ним устоять.

Вернув вилку с салатом на тарелку, Лайлани вопросительно взглянула на Микки. Наслаждаясь замешательством девочки, Микки пожала плечами:

– Я тоже не уверена, что смогла бы устоять перед ним.

– Ради бога, перестань дразнить ребенка! – воскликнула Дженева. – Ты уж меня прости, Лайлани. У меня проблемы с памятью, с тех пор как мне прострелили голову. Несколько проводков там перегорело, – она постучала по правому виску. – Поэтому иной раз старые фильмы становятся для меня такой же реальностью, как собственное прошлое.

– Можно мне еще лимонада? – спросила Лайлани.

– Конечно, дорогая. – И Дженева наполнила стакан девочки из стеклянного кувшина, покрытого каплями конденсата.

Микки наблюдала, как их гостья пьет лимонад.

– Не пытайся меня обмануть, девочка-мутант. Не такая уж ты крутая, чтобы тетя Джен не подцепила тебя на крючок.

Опустив стакан, Лайлани кивнула:

– Ты права. Наживку я заглотала. Когда вам прострелили голову, миссис Ди?

– Третьего июля, восемнадцать лет тому назад.

– Тете Джен и дяде Вернону принадлежал маленький угловой магазинчик, из тех, которые часто превращают в тир, если он расположен не на том углу.

– Перед Днем независимости хорошо шли гамбургеры и пиво, – заметила Дженева. – И расплачивались в основном наличными.

– И кому-то понадобились деньги, – догадалась Лайлани.

– Он вел себя как истинный джентльмен. – Дженева вспомнила тот день, и глаза ее затуманились.

– Если не считать того, что начал стрелять.

– Да, не считая этого, – согласилась Дженева. – Подошел к кассовому аппарату с такой милой улыбкой. Хорошо одетый, с мягким голосом. «Я буду вам очень признателен, если вас не затруднит отдать мне деньги из кассового аппарата. И, пожалуйста, не забудьте про крупные купюры из нижнего отделения».

– А вы отказались отдать ему деньги! – воскликнула Лайлани.

– Господи, да нет же, дорогая. Мы отдали ему все и даже поблагодарили за то, что он избавил нас от необходимости платить подоходный налог.

– Но он все равно вас застрелил?

– Он дважды выстрелил в моего Вернона, а потом, очевидно, в меня.

– Очевидно?

– Я помню, как он стрелял в Вернона. Лучше бы мне этого не помнить, но деваться некуда. – Дженева не погрустнела, как случилось, когда она «вспоминала» душещипательный роман с Синатрой, а наоборот, просияла. – Вернон был замечательный человек, сладкий, как мед в сотах.

Микки коснулась руки тети.

– Я тоже любила его, тетя Джен.

Дженева посмотрела на Лайлани:

– Мне так недостает его, даже после стольких лет, но я больше не могу оплакивать его, потому что любое воспоминание, даже о том ужасном дне, напоминает мне, какой он был хороший, как любил меня.

– Мой брат, Лукипела… был таким же. – В отличие от Дженевы Лайлани не улыбнулась, наоборот, впала в меланхолию. Серая дымка затянула синие глаза.

И тут по спине Микки пробежал холодок: на мгновение ей словно удалось заглянуть под лицо-маску, скрывающую душу их юной гостьи, и увидеть под ней картину, не столь уж отличающуюся от ее внутреннего ландшафта: тревогу, злость, отчаяние, ощущение собственной никчемности. Если б она спросила об этом Лайлани, девочка стала бы все отрицать, но Микки знала, что не ошиблась. Все это она многократно лицезрела в своей душе.

Но щелочка, в которую заглянула Микки, затянулась столь же быстро, как появилась. Глаза блестели от чувств, но дымка рассеялась. Лайлани перевела взгляд с деформированной руки на улыбающуюся Дженеву. Улыбнулась сама.

– Миссис Ди, вы сказали, что грабитель, очевидно, выстрелил в вас.

– Видишь ли, я, разумеется, знаю, что он в меня стрелял, но в памяти этого не осталось. Я помню, как он стрелял в Вернона, а мое следующее воспоминание – больничная палата, четырьмя днями позже.

– Пуля фактически не пробила ей голову, – добавила Микки.

– Она у меня слишком прочная, – с гордостью заявила Дженева.

– Просто повезло, – уточнила Микки. – Пуля не пробила череп, пусть он и треснул, а отрекошетила от него и пробороздила скальп.

– Тогда как же у вас, миссис Ди, перегорели проводки? – спросила Лайлани, постучав себя по голове.

– Трещина в черепе, – ответила Дженева. – Кусочки отлетели в мозг. Плюс кровоизлияние.

– Хирурги вскрыли череп тети Джен, словно банку с фасолью, – пояснила Микки.

– Микки, дорогая, не думаю, что об этом следует говорить за обеденным столом, – мягко укорила племянницу Дженева.

– За нашим я и не такое слышала, – заверила их Лайлани. – Синсемилла полагает себя фотохудожником и, когда мы путешествуем, обожает фотографировать автоаварии. Чем больше крови, тем лучше. И за обедом любит рассказывать, кого она видела размазанным по асфальту. А мой псевдоотец…

– Тот, что убийца, – прервала ее Микки, не подмигнув и не усмехнувшись, словно и не ставила под сомнение тот ужасный семейный портрет, что рисовала им девочка.

– Да, доктор Дум[10], – подтвердила Лайлани.

– Не позволяй ему удочерить тебя, – посоветовала Микки. – Даже Лайлани Клонк лучше, чем Лайлани Дум.

– Ну, я не знаю, Микки, – с детской непосредственностью не согласилась с ней тетя Джен. – Мне нравится Лайлани Дум.

Девочка непринужденно взяла банку «Будвайзера», которую Микки поставила на стол, но, вместо того чтобы налить себе пива, покатала банку по лбу, словно охлаждая его.

– Доктор Дум, разумеется, не настоящая фамилия. Так я называю моего псевдоотца за его спиной. Иногда за обедом он любит говорить о людях, которых убил… как выглядели они, когда умирали, об их последних словах, если они кричали, обделались ли они перед смертью. Его это заводит.

Девочка поставила банку на стол так, чтобы Микки не смогла дотянутся до нее рукой. Тем самым определив свой статус. Назначила себя хранительницей трезвости Микки.

– Возможно, – продолжила Лайлани, – вы думаете, что это интересные байки, пусть и несколько необычные, но позвольте вас заверить, это не так.

– А как настоящая фамилия твоего псевдоотца? – спросила Дженева.

Прежде чем Лайлани успела раскрыть рот, на вопрос Дженевы ответила Микки:

– Ганнибал Лектер.

– Для некоторых людей его имя страшнее, чем имя Лектера. Я уверена, вы его слышали. Престон Мэддок.

– Звучит впечатляюще, – заметила Дженева. – Прямо-таки член Верховного суда, сенатор или какая-то знаменитость.

– Он происходит из семьи, принадлежащей к академическому миру Лиги плюща[11]. Там ни у кого нет нормальных имен. Они дают детям имена почище Синсемиллы. Они все Хадсоны, Ломбарды, Треворы или Кинсли, Уиклиффы, Кристины. Можно состариться и умереть, пытаясь найти среди них Джима или Боба. Родители доктора Дума были профессорами… истории и литературы… поэтому второе имя у него Клавдий. Престон Клавдий Мэддок.

– Я никогда о нем не слышала, – покачала головой Микки.

На лице Лайлани отразилось удивление.

– Разве вы не читаете газеты?

– Я перестала их читать после того, как в них перестали сообщать информацию, – ответила Дженева. – Теперь там только мнения, от первой до последней страницы.

– Его показывали по телевизору.

Дженева покачала головой со сгоревшими проводками.

– По телевизору я смотрю только старые фильмы.

– А я не люблю новости, – объяснила Микки. – Они главным образом плохие, а если не плохие, то лживые.

– Ага, – глаза Лайлани широко раскрылись. – Вы – двенадцать процентов.

– Кто?

– Всякий раз, когда газетчики или телевизионщики проводят социологический опрос, двенадцать процентов людей не определяются со своим мнением. Вы можете спросить их, разрешать ли группе безумных ученых создать новый вид разумных существ, скрестив людей с крокодилами, и двенадцать процентов ответят, что по этой проблеме у них еще не сформировалось определенное мнение.

– Я была бы против, – Дженева, как мечом, взмахнула морковкой.

– Я тоже, – согласилась с ней Микки.

– Некоторые люди достаточно злобны и без крокодильей крови в их венах, – добавила Дженева.

– Как насчет аллигаторов? – спросила тетю Микки.

– Я против, – столь же решительно ответила Дженева.

– А если людей скрещивать с ядовитыми гадюками? – предложила Микки.

– Нет, если кто-то меня об этом спросит, – отрезала Дженева.

– Ладно, а что ты скажешь о скрещивании людей со щенками?

Дженева заулыбалась:

– Вот теперь ты говоришь дело.

Микки повернулась к Лайлани.

– Как я понимаю, мы – не двенадцать процентов. По многим вопросам у нас есть свое мнение, и мы им гордимся.

Улыбаясь, Лайлани вгрызлась в хрустящий соленый огурчик.

– Ты мне очень нравишься, Микки Би. И вы, миссис Ди.

– И мы тебя любим, сладенькая, – заверила ее Дженева.

– Только одной из вас стреляли в голову, а проводки перегорели у вас обеих… но вы от этого стали только лучше.

– Умеешь ты говорить изящные комплименты, – улыбнулась Микки.

– И такая умная, – в голосе тети Джен слышалась гордость, словно Лайлани была ее дочерью. – Микки, ты знаешь, что ее ай-кью – сто восемьдесят шесть?[12]

– Я думала, что он у нее будет никак не меньше ста девяноста, – ответила Микки.

– В день тестирования я съела на завтрак шоколадное мороженое, – объяснила Лайлани. – Если б мне дали овсяную кашу, набрала бы на шесть-восемь баллов больше. Но Синсемилла – не из тех мамочек, которые забивают холодильник до отказа. Поэтому во время тестирования у меня сначала шел выброс сахара в кровь, а потом наступило сахарное голодание. Только не подумайте, что я жалуюсь. Мне еще повезло, что я съела мороженое. Могла позавтракать и пирожками с марихуаной. Черт, мне повезло, что я не умерла и не похоронена в какой-нибудь безымянной могиле, а черви не занимаются своей страстной червиной любовью в моем пустом черепе… или не уведена на инопланетный звездолет, как Лукипела, и не доставлена на какую-нибудь забытую богом планету, где по телевизору не показывают ничего интересного, а в мороженое для вкуса добавляют толченых тараканов и змеиный яд.

– Значит, теперь мы должны поверить, что, помимо мамаши, сдабривающей стручки фасоли сыром и персиками, и убийцы-отчима, у тебя еще есть брат, похищенный инопланетянами? – спросила Микки.

– Такова наша нынешняя версия, и мы на том стоим, – кивнула Лайлани. – Странные огни в небе, светло-зеленые левитационные лучи, которые выдергивают тебя из башмаков и засасывают в летающую тарелку, маленькие серые человечки с большими головами и огромными глазами… все, как положено. Миссис Ди, можно, я возьму еще одну из этих редисок, которые выглядят как розы?

– Разумеется, дорогая, – Дженева пододвинула блюдечко с редисками поближе к девочке.

– Детка, – Микки рассмеялась и покачала головой, – ты перегнула палку с этим «семейством Аддамс»[13]. Уж в инопланетян я точно не поверю.

– Откровенно говоря, я тоже не верю, – ответила Лайлани. – Но альтернатива еще чудовищнее, поэтому я просто отбрасываю сомнения.

– Какая альтернатива?

– Если Лукипела не на другой планете, тогда он где-то еще, и это где-то, тут двух мнений быть не может, отнюдь не теплый, чистый, уютный дом, в котором угощают хорошим картофельным салатом и очень вкусными сандвичами с куриным мясом.

И на мгновение в блестящих синих глазах, за двойными зеркальными отображениями окна и бьющего в него горячего вечернего света, за смутными отражениями разнообразных кухонных теней, что-то начало лениво поворачиваться, как тело в петле палача, медленно вращающееся то по, то против часовой стрелки. Лайлани тут же отвела глаза, но Микки, спасибо выпитой банке «Будвайзера», легко представила себе, что увидела душу, зависшую над пропастью.

Глава 6

Как сказочная сильфида, летающая по воздуху, она приближалась к нему, словно не касаясь пола, высокая и стройная, в костюме из платиново-серого шелка, таком элегантном, словно соткали его из света.

Констанс Вероника Тейвнол-Шармер, жена обожаемого прессой конгрессмена, который раздавал отступные в пакетах для блевотины, вела свой род от верховьев реки человеческих генов, той ее части, что находилась в раю и не разбавлялась притоками грешного мира. Волосы цветом напоминали густую желтизну монет из чистого золота, достойным наследницы семьи, многие поколения которой укрепляли ее благополучие в банках и брокерских конторах. Черты лица, высеченные в камне, принесли бы скульптору высочайшие похвалы и, возможно, бессмертие, если измерять последнее столетиями и находить его в музеях. И глаза, какие у нее были глаза, разрезом напоминающие ивовый лист, зеленые, как весна, и холодные, как прохлада в тенистой роще!

Двумя неделями раньше, при первой встрече, Ной Фаррел сразу же невзлюбил ее, из принципа. Рожденная в богатстве и благословленная красотой, она скользила по жизни, как на коньках, всегда с улыбкой, согретая даже на самом холодном ветру, выписывая изящные фигуры сверкающими лезвиями, тогда как вокруг нее люди дрожали от холода и проваливались сквозь лед, который, крепкий под ней, становился предательски тонким под ними.

А вот когда миссис Шармер уходила по завершении их беседы, нелюбовь с первого взгляда уступила место восхищению. Вела она себя скромно, не выставляла напоказ свою красоту, отчего смотрелась еще эффектнее, держала деньги в кошельке, а не трясла ими, как поступали многие, богатством сравнимые с ней.

Ей было сорок, всего на семь лет больше, чем Ною. Другая столь же красивая женщина могла бы разбудить в нем сексуальный интерес… даже восьмидесятилетняя старуха, поддерживающая молодость диетой из обезьяньих желез. К этой, третьей встрече он воспринимал ее скорее как сестру: с желанием только защитить и удостоиться похвалы.

Она заставила прикусить язык живущего в нем циника, и ему нравилась эта внутренняя тишина, которой он лишился много лет тому назад.

Подойдя к открытой двери президентского люкса, у которой стоял Ной, она протянула руку. Он бы поцеловал ее, будь помоложе и поглупее. Но они обменялись рукопожатием. Хватка у нее была крепкая.

В голосе не чувствовалось звона денег, презрения к правильной речи или очевидной нехватки образования, зато слышались спокойная уверенность в себе и далекая музыка.

– Как сегодня настроение, мистер Фаррел?

– Вот удивляюсь, что мне может нравиться в моей работе?

– Быть шпионом или частным детективом захватывающе и драматично. Мне всегда нравились романы Рекса Стаута.

– Неприятно, знаете ли, постоянно приносить плохие вести. – Он отступил в сторону, давая ей пройти.

Президентский люкс принадлежал миссис Шармер. Не потому, что она сняла его для своих нужд: ей принадлежал весь отель. Всеми своими деловыми предприятиями она руководила сама. Если бы конгрессмен организовал за ней слежку, ее появление в отеле ранним вечером не вызвало бы у него подозрений.

– Разве вы приносите только плохие вести? – спросила она, когда Ной закрыл за собой дверь и последовал за ней в гостиную.

– Так часто, что создается ощущение, будто всегда.

В гостиной легко разместилась бы семья в двенадцать человек из какой-нибудь страны «третьего мира», вместе с домашними животными.

– А почему бы вам не заняться чем-то еще? – полюбопытствовала она.

– В копы меня больше не возьмут, а в голове нет кнопки перенастройки. Если я не могу быть копом, значит, буду заниматься тем же, что и коп, пусть без бляхи, а если когда-нибудь не смогу делать и этого… ну, тогда…

Поскольку он замолчал, фразу закончила она:

– Тогда и хрен с ним.

Ной улыбнулся. Потому-то она ему нравилась. Класс и стиль, безо всякой претенциозности.

– Именно так.

Люкс отвечал самым изысканным вкусам. Медовые тона, удобная мебель, музыкальный центр с колонками черного дерева, встроенный в стенку домашний кинотеатр.

Вместо того чтобы устроиться в креслах, они предпочли просмотреть фильм на ногах.

Горела одна лампа. Тени, как присяжные, заполнили углы.

Кассету Ной вставил в видеомагнитофон заранее. Теперь нажал кнопку «PLAY» на пульте дистанционного управления.

На экране тихая улица Анахайма. Камера установлена намного выше уровня земли, нацелена на дом любовницы конгрессмена.

– Какой странный угол, – отметила миссис Шармер. – Где вы находились?

– Снимал не я. Мой помощник в окне чердака дома напротив. Владелец получил денежную компенсацию. Пункт семь в вашем счете.

Камера еще сильнее наклонилась вниз, захватив «Шевроле» Ноя, припаркованный у тротуара, не первой молодости, но полный сил, на момент съемки еще готовый рвануть с места, не превращенный в груду искореженного металла.

– Это мой автомобиль, – пояснил он. – Я – за рулем.

Камера приподнялась, повернулась направо: в ранних сумерках на улицу свернул серебристый «Ягуар». Остановился у дома любовницы, открылась дверца со стороны пассажирского сиденья, из кабины вышел высокий мужчина, «Ягуар» укатил.

Крупный план мужчины, доставленного «Ягуаром»: конгрессмен Джонатан Шармер. Профиль – идеал для каменных памятников героического периода истории страны, хотя своими действиями он доказал, что ни душа, ни сердце ни в малейшей степени не соответствуют его лицу.

Он лучился самодовольством, словно праведник – святостью, стоял, гордо вскинув голову, казалось, восхищался красотой закатного неба.

– Поскольку он установил за вами слежку, ему с самого начала стало известно, что вы наняли меня. Да только он не знает, что я в курсе. Он уверен, что я не смогу уехать с фотокамерой и пленкой. Вот он и играет со мной, как кошка с мышкой. О моем помощнике на чердаке он не подозревает.

Наконец конгрессмен подошел к двери двухэтажного дома и нажал на кнопку звонка.

Максимально крупный план выхватил молодую брюнетку, которая открыла дверь. В обтягивающих шортах и топике, едва не лопающемся на груди. Если бы в таком виде ее увидел случайный прохожий, у него точно глаза полезли бы на лоб.

– Ее зовут Карла Раймс, – доложил Ной. – Сценический псевдоним, когда она танцевала, Тиффани Таш.

– Полагаю, не в балете.

– В ночном клубе «Планета Киска».

На пороге Карла и политик обнялись. Даже в надвигающихся сумерках, даже под тенью козырька над дверью их долгий поцелуй не подпадал под категорию платонических.

– Она состоит в штате сотрудников благотворительного фонда вашего мужа.

– «Круга друзей».

Парочка на экране больше напоминала не друзей, а сиамских близнецов, сросшихся языками.

– Получает тридцать шесть тысяч в год.

Картинка не сопровождалась звуком. Он появился лишь после завершения поцелуя. Джонатан Шармер и сотрудница его благотворительного фонда, а по совместительству и любовница, завели отнюдь не романтический разговор.

«Этот говнюк Фаррел действительно объявился, Джонни?»

«Прямо не смотри. Старый «шеви» на другой стороне улицы».

«Этот маленький извращенец даже не может себе позволить нормальный автомобиль».

«Мои парни и этот превратят в металлолом. Надеюсь, у него есть деньги на проезд в автобусе».

«Готова спорить, он сейчас гоняет шкурку, наблюдая за нами».

«Я обожаю твой грязный ротик».

Карла захихикала, сказала что-то неразборчивое и увлекла Шармера в дом, закрыв за ним дверь.

Констанс Тейвнол – в том, что от второй части фамилии она избавится в самое ближайшее время, сомнений быть не могло, – не отрываясь, смотрела на экран. За конгрессмена она вышла замуж пять лет тому назад, до первой из его трех успешных политических кампаний[14]. Создав «Круг друзей», он приобрел имидж специалиста по нестандартным подходам к решению социальных проблем, а женитьба на Констанс принесла ему класс и респектабельность. Для абсолютно беспринципного мужа такая вторая половина, по существу, являлась моральным эквивалентом сверкающей брони, которая ослепляла знатоков политического закулисья не красотой, а безупречностью репутации, отчего сам Шармер не вызывал никаких подозрений и желания приглядеться к его делишкам.

– С камерой синхронизирован высокоэффективный направленный микрофон, – объяснил Ной. – Мы добавляли звук, лишь когда разговор становился уликой против него.

– Стриптизерша. Какая проза! – Даже в печали, облаком которой накрыла ее видеозапись, она нашла нотку юмора, иронию, неизменно присутствующую в человеческих отношениях. – Джонатан культивирует образ умудренного жизненным опытом человека. Репортеры видят в нем себя. Они простили бы ему все, даже убийство, но теперь превратятся в стаю волков, потому что такая тривиальность их оскорбит.

Пленка крутилась без звука, сумерки тем временем сменились ночью.

– Мы используем камеру и специальную особо чувствительную пленку, которая позволяет фиксировать изображение даже при минимуме света.

Ной ожидал услышать зловещую музыку, предупреждающую о близости нападения на «шеви». Иногда Бобби Зун не мог устоять перед применением на практике знаний, полученных в школе кинематографии.

В самом первом их совместном проекте юноша представил отлично снятый и эффектно смонтированный десятиминутный фильм, главную роль в котором сыграл разработчик программного обеспечения, меняющий дискеты с наиболее важными секретами работодателя на чемодан с деньгами. Начинался он короткой заставкой: «Фильм Роберта Зуна». Бобби страшно огорчился, когда Ной приказал ему убрать заставку.

В случае с Шармером Бобби не удалось «поймать» приближения Щенят, радостно размахивающих кувалдой и монтировкой. Он сосредоточился на доме Карлы, на освещенном окне спальни, где зазор между портьерами обещал кадры, достойные первых полос таблоидов.

Внезапно камера ушла вниз, слишком поздно для того, чтобы показать зрителям разлетающееся вдребезги лобовое стекло. А вот уничтожение бокового стекла со стороны пассажирского сиденья на пленку попало, вместе с выскочившим из кабины Ноем и лыбящимися физиономиями двух одетых в яркие костюмы бегемотов, которые из утренних программ мультфильмов, служивших для них единственным источником образования в годы формирования личности, почерпнули лишь повадки отрицательных героев.

– Несомненно, это трудные подростки, которых «Круг друзей» уберег от кривой дорожки и помог восстановить доброе имя. Я ожидал, что меня заметят и предложат убраться, но почему-то думал, что все пройдет гораздо скромнее.

– Джонатан любит ходить по острию ножа. Риск его возбуждает.

Словно подтверждая слова Констанс Тейвнол, камера переместилась с «шеви» на выходящее на улицу окно спальни. Портьеры уже раздвинули. Карла Раймс стояла у окна, обнаженная, демонстрируя прелести верхней половины тела: нижнюю скрывала стена. Джонатан, тоже в чем мать родила, высился у нее за спиной, положив руки ей на плечи.

Вернулся звук. Из грохота, вызванного избиением «шеви», направленный микрофон выхватил смех и большую часть комментариев, которыми Карла и конгрессмен сопровождали действо, доставляющее им огромное удовольствие.

Насилие возбуждало их. Руки Джонатана с плеч спустились на голые груди Карлы. Скоро он вошел в нее сзади.

Раньше конгрессмен восхищался «грязным ротиком» Карлы. Теперь доказывал, что с таким лексиконом, как у него, не стыдно показаться в трущобах Вашингтона, округ Колумбия. Он по-всякому обзывал ее, оскорблял, как мог, а на женщину, похоже, каждое слово действовало словно таблетка «Виагры» на мужчину.

Ной нажал кнопку «STOP» на пульте дистанционного управления.

– Дальше все то же самое. – Он вытащил кассету из видеомагнитофона и положил в большой пакет для покупок с надписью «Ниман-Маркус»[15]. – Я положил вам еще две копии плюс кассеты с отснятым материалом, до монтажа.

– Хорошо.

– У меня тоже остались копии, вдруг с вашими что-то случится.

– Я его не боюсь.

– Я в этом и не сомневался. Далее… дом Карлы куплен на деньги «Круга друзей». Полмиллиона, под видом гранта на исследовательские работы. Номинально собственником является принадлежащая ей некоммерческая корпорация.

– Все они такие бескорыстные благотворители, – в голосе слышался исключительно сарказм, но не горечь.

– Они виновны не только в запрещенном использовании средств фонда в личных целях. «Круг друзей» получает миллионные государственные субсидии, а значит, они нарушают немало других федеральных законов.

– У вас есть доказательства, подкрепляющие ваши слова?

Ной кивнул.

– Все в пакете «Ниман-Маркуса»… – Он замялся, но решил, что исключительная сила этой женщины – достойный соперник слабостям конгрессмена. Правда ее сломать не могла. – Карла Раймс – не единственная его любовница. Вторая в Вашингтоне, третья в Нью-Йорке. Их дома тоже куплены на деньги «Круга друзей».

– И все это в пакете? Тогда вы уничтожили его, мистер Фаррел.

– С превеликим удовольствием.

– Он вас недооценил. И я, к сожалению, должна признать, что не возлагала на вас особых надежд.

При их первой встрече она упомянула о том, что предпочла бы большое детективное агентство или частную охранную фирму, располагающую достаточными ресурсами, чтобы действовать на территории всей страны. Она, правда, подозревала, что все эти акулы сыска время от времени выполняли поручения как отдельных политиков, так и ведущих политических партий. Ее тревожило, что компания, на которой она решила бы остановиться, могла иметь общие дела с ее мужем или с одним из его приятелей в конгрессе и прийти к выводу, что в долговременной перспективе предательство ее интересов принесет большую выгоду, чем успешное выполнение задания.

– Вы меня не обидели, – улыбнулся Ной. – Ни один человек в здравом уме не должен возлагать особые надежды на детектива, у которого конторой является его квартира… жалкие три комнаты над офисом гадалки.

Она присела за письменный стол, раскрыла сумочку, достала чековую книжку.

– А почему так? Почему вы не хотите расширяться?

– Миссис Тейвнол, вы когда-нибудь видели хорошо выдрессированную собаку?

На ее классическом лице отразилось недоумение.

– Простите?

– Еще маленьким мальчиком я видел фантастическое представление. Золотистый ретривер творил что-то немыслимое. Какие он только не выполнял трюки. Когда я понял, каким потенциалом обладают собаки, какими они могут быть умными, я задался вопросом: а почему они счастливы тем, что их просто водят на поводке? Конечно, это не та проблема, над которой следует задумываться маленьким мальчикам. Двадцатью годами старше я вновь увидел собаку, выполняющую самые замысловатые трюки, но к тому времени жизнь уже подсказала мне ответ. У собак есть талант… но нет амбиций.

Недоумение уступило место состраданию, и Ной знал, что она не только услышала его слова, но и поняла подтекст.

– Но вы же не собака, мистер Фаррел.

– Может, и нет, но уровень моих амбиций примерно такой же, как и у старого бассета в жаркий летний день.

– Даже если вы настаиваете на отсутствии амбиций, ваш талант заслуживает более высокой оплаты. Могу я взглянуть на общий счет, о котором вы упомянули?

Он достал из пакета «Ниман-Маркуса» счет и пакет из вощеной бумаги, по-прежнему набитый сотенными.

– Что это? – спросила она.

– Отступные от вашего мужа, десять тысяч баксов, предложенные мне одним из его «шестерок».

– Отступные за что?

– Частично – компенсация за автомобиль, остальное – за предательство ваших интересов. Вместе с видеокассетами в пакете лежат мои нотариально заверенные показания с приметами человека, который дал мне деньги, и подробным пересказом нашего разговора.

– У меня и без этого достаточно доказательств, чтобы уничтожить Джонатана. Оставьте взятку себе, в качестве премиальных. Приятно знать, что его деньги наконец-то пойдут на пользу хорошему человеку.

– Это грязные деньги, отмываться от которых у меня нет ни малейшего желания. Мне вполне достаточно суммы, проставленной в счете.

Написав на чеке его фамилию, она подняла голову, посмотрела на Ноя. На губах Констанс заиграла улыбка.

– Мистер Фаррел, вы – первый встреченный мною бассет со столь твердыми принципами.

– Знаете, я ведь мог и завысить счет, чтобы компенсировать эти десять тысяч, – заметил он, хотя ничего такого не делал и знал, что у нее даже не возникнет желания усомниться в его честности.

Он не сумел принять ее комплимент с достоинством, и его это злило. Не мог он понять и другого: почему у него возникло желание оговаривать себя?

Покачав головой, с улыбкой на губах, она вновь склонилась над чековой книжкой.

По поведению женщины, по загадочности ее улыбки Ной мог предположить, что она понимает его лучше, чем он сам. Такое предположение не располагало к приятным раздумьям, поэтому он занялся делом: выключил телевизор, закрыл резные створки домашнего кинотеатра. Она тем временем заполнила чек, расписалась, вырвала листок из чековой книжки и протянула Фаррелу.

Стоя у двери президентского люкса, он наблюдал, как Констанс Тейвнол идет по коридору с приговором конгрессмену в пакете от «Ниман-Маркуса». Тяжесть предательств мужа ни на миллиметр не изогнула позвоночник леди. Она по-прежнему напоминала сильфиду, не шла – плыла по воздуху. А после ее ухода, после того, как леди повернула за угол, воздух, казалось, завибрировал от какой-то сверхъестественной энергии, словно видимая часть женщины ушла, а незримая – осталась.

Пока красные сумерки сменялись лиловыми, которые, в свою очередь, уступили место ночи, Ной оставался в президентском с тремя спальнями люксе, слоняясь из комнаты в комнату, поглядывая из окон на миллионы огненных цветков, которые распускались на равнинах и холмах, населенных людьми, на мерцающий блеск электрического сада. И хотя некоторые любили это место, называя его воссозданным раем, все здесь было пожиже, чем в исходном Саду, за исключением одного: если считать змея неотъемлемой частью райского интерьера, здесь в листве прятался не один змей, а полчища ядовитых гадюк, прекрасно обученных силами тьмы, знающих, кого и как можно обмануть и предать.

Он кружил по люксу, пока не решил, что Констанс Тейвнол хватило прошедшего времени, чтобы покинуть отель. Ной не хотел, чтобы его засек кто-нибудь из соглядатаев конгрессмена, притаившийся в машине, чтобы последовать за женщиной.

Он мог бы задержаться и подольше, если бы не намеченная встреча. Время, отведенное для посещений в раю для одиноких и давно забытых, истекало, а там его ждал подбитый ангел.

Глава 7

Итак, ее брат на Марсе, несчастная мать – наркоманка, а приемный отец – безжалостный убийца. Эксцентричные байки Лайлани, безусловно, пришлись бы к месту за обедом в сумасшедшем доме, но, хотя и в Casa Geneva[16] иной раз жизнь выкидывала немыслимые фортели, а от безжалостной августовской жары плавились мозги, забывался здравый смысл и логика теряла свою притягательность, Микки решила, что они устанавливали новый стандарт иррациональности для этого трейлера, где раньше ближайшей отметкой на пути к безумию являлись благовоспитанное валяние дурака или сумасбродное самообольщение.

– Так кого убил твой отчим? – тем не менее спросила она, подыграв Лайлани только по одной причине: все веселее, чем говорить о неудачных поисках работы.

– Да, дорогая, кого он прихлопнул? – Глаза тети Джен зажглись неподдельным интересом. Иногда она путала впечатления реальной жизни с киношными фантазиями, а потому, возможно, с меньшим, чем Микки, скептицизмом восприняла хичкоковско-спилберговскую биографию девочки.

Ответила Лайлани без малейшей запинки:

– Четырех пожилых женщин, троих пожилых мужчин, тридцатилетнюю мать двоих детей, богатого владельца гей-клуба в Сан-Франциско, семнадцатилетнего звезду футбольной команды средней школы в Айове… и шестилетнего мальчика в инвалидной коляске, неподалеку, в городе Тастин.

Конкретность ответа приводила в замешательство. Слова Лайлани задели колокольчик в голове Микки, и по его звону она поняла, что девочка если и выдумывает, то не все.

Днем раньше, при их первой встрече, на предложение Микки не говорить о матери всякие гадости Лайлани ответила: «Это правда. Я бы не смогла такого придумать».

Но отчим, совершивший одиннадцать убийств? Который убил пожилых женщин? Маленького мальчика в инвалидной коляске?

И пусть интуиция убеждала Микки, что она слышит правду, логика настаивала на том, что все это – чистая фантазия.

– Если он убил стольких людей, почему он до сих пор на свободе? – спросила Микки.

– Это удивительно, не так ли? – ответила Лайлани.

– Более чем удивительно. Невозможно.

– Доктор Дум говорит, что мы живем в век смерти, поэтому такие, как он, – герои нашего времени.

– И что сие должно означать?

– Я не объясняю мировоззрение доктора. Я его цитирую.

– Получается, что он – отвратительный человек. – По тону выходило, будто Лайлани обвинила Мэддока лишь в том, что тот регулярно портил воздух и грубил монахиням.

– На вашем месте я бы не приглашала его к обеду. Между прочим, он не знает, что я здесь. Он бы этого не разрешил. Но сегодня его нет дома.

– Я бы скорее пригласила Сатану, – ответила Дженева. – Ты приходи в любое время, Лайлани, а вот ему лучше держаться по другую сторону забора.

– Он и будет. Он не любит людей, если только они не мертвы. Не станет по-соседски болтать с вами, облокотившись на забор. Но если вы наткнетесь на него, не называйте Престоном или Мэддоком. Нынче он выглядит по-другому и путешествует под именем Джордан… «зовите меня Джорри»… Бэнкс. Если вы назовете его настоящим именем или фамилией, он поймет, что я его выдала.

– Я вообще не буду с ним говорить, – замахала руками Дженева. – После того, что я здесь услышала, лучше ударю его, чем заговорю с ним.

И прежде чем Микки смогла кое-что уточнить, Лайлани сменила тему:

– Миссис Ди, копы поймали человека, который ограбил ваш магазин?

Помедлив с ответом, Дженева дожевала последний кусочек сандвича с курицей.

– От полиции никакого толку, дорогая. Мне пришлось выслеживать его самой.

– Потрясающе! – В сгущающихся тенях, которые затемняли, но не охлаждали кухню, в рубиновом свете заходящего солнца, Лайлани, с блестящим от пота лицом, ожидала продолжения. Несмотря на ай-кью гения, несмотря на знание изнанки жизни, несмотря на показной цинизм, девочка сохранила доверчивость ребенка. – Но как вы смогли переплюнуть копов?

Ответ тети Джен прозвучал в тот самый момент, когда Микки чиркнула спичкой, чтобы зажечь три свечи, стоявшие на середине стола: «Никакие детективы не могут составить конкуренцию оскорбленной женщине, если она решительна, храбра и обладает железной волей».

– Ты, конечно, храбра, – заметила Микки, зажигая вторую свечу, – но, подозреваю, ты думаешь об Эшли Джадд или Шарон Стоун, а возможно, и о Пэм Грайер.

Наклонившись через стол к Лайлани, Дженева драматически зашептала:

– Я нашла мерзавца в Новом Орлеане.

– Ты же никогда не бывала в Новом Орлеане, – с улыбкой напомнила ей Микки.

Дженева нахмурилась:

– Может, это был Лас-Вегас.

Микки хватило одной спички, чтобы зажечь все три свечи, и, задув ее, она повернулась к тете:

– Это не настоящие воспоминания, тетя Джен. Ты опять позаимствовала их из какого-то фильма.

– Правда? – Дженева все еще сидела, наклонившись над столом. Мерцающие огоньки свечей отбрасывали тени на ее лицо, освещали глаза, в которых отражался сумбур мыслей. – Но, дорогая моя, я так отчетливо все помню… то чувство глубокого удовлетворения, которое я испытала, застрелив его.

– У тебя же нет пистолета, тетя Джен.

– Это правильно. У меня нет пистолета, – внезапная улыбка Дженевы сверкнула ярче свечки. – Теперь, когда я подумала… человек, которого застрелили в Новом Орлеане… это был Алек Болдуин.

– А Алек Болдуин определенно не грабил магазин тети Джен, – заверила Микки девочку.

– Хотя я не стала бы открывать при нем кассовый аппарат. – Дженева поднялась. – Алек Болдуин скорее злодей, чем герой.

Но Лайлани хотела докопаться до истины.

– Так человек, который убил мистера Ди… его поймали?

– Нет, – ответила Микки. – За восемнадцать лет копы не нашли ни одной ниточки.

– Как ужасно.

Проходя мимо девочки, Дженева остановилась и положила руки на ее хрупкие плечи. И со смешком, без малейшей примеси горечи, сказала: «Это нормально, дорогая. Если человек, застреливший моего Вернона, еще не жарится в аду, он туда скоро попадет».

– Я не уверена, что ад существует, – ответила Лайлани с серьезностью человека, не один час уделившего обдумыванию этого вопроса.

– Сладенькая моя, разумеется, существует. На что был бы похож наш мир без туалетов?

Этот странный вопрос поверг Лайлани в замешательство, она взглянула на Микки в ожидании пояснений.

Та лишь пожала плечами.

– Жизнь после смерти без существования ада, – терпеливо объяснила тетя Джен, – была бы грязной и невыносимой, как нынешний мир без туалетов. – Она поцеловала девочку в макушку. – Вот и мне пора откликнуться на зов природы, посидеть, подумать.

После того как Дженева, покинув кухню, прошла коротким темным коридором и закрыла за собой дверь ванной, Лайлани и Микки, оставшиеся за столом, посмотрели друг на друга. Несколько секунд, окутанные вязкой августовской жарой, они безмолвствовали, как три язычка пламени, мерцающие между ними.

Первой нарушила тишину Микки:

– Если ты хочешь прослыть в этих местах оригиналом, тебе придется сильно постараться.

– Конкуренция высока, – признала Лайлани.

– Значит, твой отчим – убийца.

– Полагаю, могло быть и хуже, – ответила девочка с нарочитой небрежностью. – Он мог ходить в чем попало. Изворотливый адвокат может найти смягчающие обстоятельства практически каждому убийству, но нет оправданий безвкусному гардеробу.

– Он хорошо одевается?

– Он соблюдает определенный стиль. По крайней мере, в его компании показаться не стыдно.

– Хотя он убивает старушек и мальчиков-инвалидов?

– Насколько мне известно, только одного мальчика.

За окном раненый день, от которого осталось лишь пятно артериальной крови, разлитой по западному горизонту, укрывался саваном из золота и пурпура.

Когда Микки начала убирать со стола посуду, Лайлани отодвинула стул и собралась встать.

– Расслабься. – Микки зажгла лампочку над раковиной. – Я управлюсь.

– Я не калека.

– Чего ты такая обидчивая? Ты – гость, а мы не берем с гостей плату и не просим их отработать съеденное и выпитое.

Не слушая ее, девочка взяла с разделочного столика пластиковые крышки и начала накрывать миски с недоеденными салатами.

Сполоснув тарелки и столовые приборы, Микки оставила их в раковине, чтобы помыть позже, и повернулась к Лайлани.

– Логично предположить, что все твои разговоры об отчиме-убийце – плод буйной фантазии, попытка добавить особый штришок к образу мисс Лайлани Клонк, яркому юному эксцентричному мутанту.

– Это неправильное предположение.

– Всего лишь пустые слова…

– Пустые слова – это не мое.

– …но в этих пустых словах может скрываться более серьезный подтекст.

Лайлани поставила миску с картофельным салатом в холодильник.

– Так… ты думаешь, что я говорю загадками?

Действительно, дикие истории о Синсемилле и докторе Думе стали основой очень тревожной версии, возникшей в голове Микки. Если бы она высказала свои подозрения в лоб, то наверняка услышала бы в ответ новые увертки Лайлани. По причинам, на анализ которых времени у нее не было, ей хотелось помочь девочке, какая бы помощь той ни требовалась.

Не желая встречаться с Лайлани взглядом, избегая малейшего намека, который девочка могла истолковать как попытку вторгнуться в ее личную жизнь, Микки вновь взялась за посуду.

– Не загадками. Иногда нам нелегко о чем-то говорить, поэтому мы всеми силами стараемся обойти эту тему.

Лайлани поставила в холодильник салат с макаронами.

– Это твой метод? Ты обходишь то, о чем не хочешь поговорить? А я? Я должна догадаться, что волнует тебя больше всего?

– Нет, нет, – Микки замялась. – Ну, да, да, я часто так делаю. Но в данный момент речь не обо мне. Может, ты хочешь обойти какую-то тему, рассказывая нам эти пугающие истории о докторе Думе, убивающем мальчиков в инвалидных креслах?

Краем глаза Микки заметила, что девочка перестала убирать со стола и повернулась к ней.

– Помоги мне, Мичелина Белсонг. От твоих разговоров голова у меня пошла кругом. Какую тему, по-твоему, я старательно обхожу?

– Я понятия не имею, что ты обходишь, – солгала Микки. – Ты сама должна мне это сказать… когда сочтешь нужным.

– Как давно ты живешь у миссис Ди?

– Какая разница? Неделю.

– Одна неделя, а ты уже так поднаторела в одурманивающих разговорах. Хотелось бы мне услышать, как вы беседуете вдвоем, без толики здравомыслия, которую привносит в ваш диалог мое присутствие.

– Это ты привносишь здравомыслие? – Микки домыла последнюю тарелку. – Скажи честно, когда ты в последний раз ела тофу и консервированные персики, наложенные в тарелку поверх фасолевых стручков?

– Я никогда этого не ела. Но Синсемилла в последний раз ставила это блюдо на стол в понедельник. Давай скажи мне, о чем, по-твоему, я избегаю говорить? Ты сама завела этот разговор, значит, ты что-то подозреваешь.

Микки огорчило, что ее психологический экспромт оказался столь же успешным, как попытка создания атомного реактора из подручных средств или проведение нейрохирургической операции кухонным ножом.

Вытерев руки полотенцем, она повернулась к девочке:

– Я ничего не подозреваю. Лишь даю знать, если ты хочешь о чем-то поговорить, вместо того чтобы ходить вокруг да около, я здесь.

– О боже! – И если искорки в глазах Лайлани могли означать не веселость, а что-нибудь другое, то в голосе безошибочно слышался смех. – Ты считаешь, что я выдумываю истории об убийствах, совершенных доктором Думом, потому что боюсь или мне стыдно рассказать о том, что он действительно делает. Ты подумала, что на самом деле его потные, грязные, шкодливые ручонки никогда не сжимались на чьей-то шее, зато постоянно ползают по мне.

Возможно, девочка искренне изумилась тому, что кто-то может представить себе доктора Дума в роли растлителя малолетних. А может, она лишь изобразила изумление, чтобы скрыть стеснение: очень уж близко подобралась Микки к правде.

Дилетантское использование методов психоанализа в попытке истолковать реакцию пациента имело одно неоспоримое преимущество. Если бы Микки вот так, по-дилетантски, строила атомный реактор, то она уже обратилась бы в облако радиоактивной пыли.

А тут ей лишь пришлось задавать прямые вопросы, чего она поначалу пыталась избежать.

– А они ползают?

– Есть миллион доказательств абсурдности этой идеи. – Девочка взяла со стола вторую, не допитую Микки банку «Будвайзера».

– Назови одну.

– Престон Клавдий Мэддок по существу асексуальное создание, – заверила ее Лайлани.

– Таких не бывает.

– А как насчет амебы?

Микки уже достаточно хорошо понимала эту необычную девочку, знала, что в ее сердце много тайн, приобщиться к которым можно, лишь завоевав ее полное доверие, а путь его обретения только один: уважать Лайлани, принимать как данность ее эксцентричность, а следовательно, и участвовать в ее словесных играх. Этим и руководствовалась Микки, отвечая: «Я не уверена, что амебы асексуальны».

– Ладно, тогда парамеции, – ответила Лайлани, проталкиваясь мимо Микки к раковине.

– Я даже не знаю, кто такие парамеции.

– Печально. Разве ты не ходила в школу?

– Ходила, но плохо слушала. А кроме того, не можешь ты изучать амеб и парамеций в четвертом классе.

– Я не в четвертом классе. – Лайлани вылила теплое пиво в раковину. – Мы – цыгане двадцать первого века, в постоянном поиске лестницы к звездам, никогда не сидим на одном месте достаточно долго, чтобы пустить хоть единственный корешок. Я учусь дома и в настоящее время осваиваю программу двенадцатого класса. – Пивная пена пышно поднялась над сливным отверстием, запах солода заглушил тонкий аромат горячего воска, идущий от свечей. – Да, на бумаге мой учитель – доктор Дум, но на самом деле я учусь сама. Это называется самообразованием. Я – самоучка, хорошая самоучка, потому что даю сама себе под зад, если не проявляю достаточного прилежания, а это любопытное зрелище, с учетом вот этой железяки, – Лайлани указала на ортопедический аппарат, а потом здоровой рукой смяла пустую банку из-под пива. – Доктор Дум, возможно, был хорошим профессором, когда работал в университете, но теперь я не могу полагаться на него, когда дело касается собственного образования, потому что невозможно концентрироваться на занятиях, если учительская рука шарит у тебя под юбкой.

На этот раз Микки подыгрывать ей не стала.

– Смешного в этом ничего нет, Лайлани.

Глядя на промятую банку в своем кулачке, избегая взгляда Микки, девочка продолжила:

– Да, признаю, эта шутка не такая забавная, как разные анекдоты о глупых блондинках, которые мне очень нравятся, потому что я сама блондинка. И, конечно, над лужей пластиковой блевотины смеются громче. Опять же, эта шутка не проливает света на важный вопрос, растлевали меня или нет. – Она открыла дверцу шкафчика под раковиной и бросила банку в мусорное ведро. – Но дело в том, что доктор Дум никогда не прикоснулся бы ко мне, даже если бы был извращенцем, потому что жалеет меня, как жалеют раздавленную грузовиком собаку, наполовину размазанную по асфальту, но еще живую. И находит мои дефекты развития столь отвратительными, что, попытайся он меня поцеловать, его вывернуло бы наизнанку.

Несмотря на шутливый тон, слова Лайлани более всего напоминали рой ос, а звучащая в них правда причиняла девочке не меньшую боль, чем их ядовитые жала.

Сочувствие переполняло сердце Микки, но она предпочла промолчать, опасаясь, что сказанное будет неправильно истолковано.

А Лайлани, заполняя паузу, вызванную молчанием Микки, заговорила быстрее, словно боялась, что поток слов, прервавшись на мгновение, может пересохнуть совсем, оставив ее безмолвной и беззащитной.

– Насколько я помню, старина Престон коснулся меня дважды, и речь идет не о прикосновениях, за которые похотливых мужчин сажают в тюрьму. Просто прикоснулся, без всяких задних мыслей. И оба раза кровь так отливала от лица бедняжки, что он прямо-таки превращался в ходячий труп… Правда, я должна признать, что пахло от него лучше, чем от трупа.

– Замолчи, – Микки мысленно выругала себя за резкие нотки, которые послышались в этом слове. Добавила мягче: – Пожалуйста, замолчи.

Лайлани наконец посмотрела на нее. Прекрасное личико девочки оставалось непроницаемым, свободным от эмоционального напряжения, как бронзовая физиономия Будды.

Возможно, она ошибочно верила, что все секреты души написаны у нее на лбу, а может, на лице Микки увидела больше, чем хотела увидеть. Но она выключила лампу над раковиной, вернув их в сумрак, разгоняемый лишь пламенем свечей.

– Ты никогда не бываешь серьезной? – спросила Микки. – Обходишься исключительно остротами, пустой болтовней?

– Я всегда серьезна, но я всегда смеюсь в душе, это точно.

– Смеешься над чем?

– Ты еще не остановилась, не огляделась, Мичелина Белсонг? Над жизнью. Это одна нескончаемая комедия.

Они стояли в трех футах друг от друга, лицом к лицу, и, несмотря на жалость и сострадание, которые Микки испытывала к девочке, в их пикировке не обошлось без элемента противостояния.

– Я не понимаю твоего отношения к жизни.

– О, Микки Би, ты все понимаешь, будь уверена. Ты такая же умница, как я. Слишком много всякого происходит у тебя в голове, так же, как и в моей. Ты это прячешь, но я-то вижу.

– Ты знаешь, о чем я думаю? – спросила Микки.

– Я знаю, о чем ты думаешь и почему. Ты думаешь, будто доктор Дум растлевает маленьких девочек, потому что жизненный опыт научил тебя так думать. Мне становится очень грустно, Микки Би, когда я начинаю осознавать, через что тебе пришлось пройти.

От слова к слову голос девочки снижался до шепота, и тем не менее этот нежный голосок тараном проламывал дверь в сердце Микки, дверь, которую она давно уже заперла на все замки, засовы, задвижки. За этой дверью лежали бурные страсти и нерешенные конфликты, эмоции, столь неистовые, что одного признания их существования, после долгого отрицания, было достаточно, чтобы у Микки перехватило дыхание.

– Когда я говорю, что старина Престон – убийца, а не растлитель, ты просто не можешь с этим сжиться. Я знаю, почему не можешь, и это нормально.

Захлопни дверь! Запри на замки, засовы, задвижки. Прежде чем девочка смогла сказать что-то еще, Микки отвернулась от порога, за которым хранились эти нежеланные воспоминания, вновь обрела способность дышать и говорить:

– Я собиралась сказать совсем другое. Я думаю, ты боишься, что перестанешь смеяться…

– Потому что до смерти напугана, – согласилась Лайлани.

Неготовая к такой прямоте, Микки замямлила:

– …потому что… потому что, если…

– Я знаю все эти «потому что». Не нужно их перечислять.

За два дня знакомства с Лайлани Микки перенесло, словно смерчем, в неведомые ей края. Она путешествовала по стране зеркал, которые поначалу все искажали, как в комнате смеха, но тем не менее то и дело она наталкивалась на собственные отражения, точные до мельчайших деталей, выставляющие напоказ все ее чувства и эмоции, и отворачивалась от них в отвращении, злости, страхе. Эта девочка, с ясными глазами, со стальным ортопедическим аппаратом на ноге, проказница и выдумщица, поначалу вроде бы делилась с ней яркими фантазиями, не уступающими грезам Дороти о стране Оз. Однако Микки не заметила желтых кирпичей на этой дороге, и теперь, на маленькой кухне, вдыхая горьковатый запах теплого пива при свете трех свечей, сдерживающих настойчивые, зловещие тени, ее вдруг пронзило ужасающее осознание того, что ноги Лайлани, одна нормальная, вторая – деформированная, ступали не по сказочным дорогам, а по неровному проселку реальности.

– Я говорила только правду, – нарушила молчание девочка, словно читая мысли Микки.

И тут же снаружи донесся вопль.

Микки посмотрела в открытое окно, за которым догорали последние пурпурные лучи заката, со всех сторон теснимые чернотой ночи.

Вопль повторился, на этот раз более протяжный, полный муки, страха, страданий.

– Синсемилла, – назвала источник Лайлани.

Глава 8

Еще не прошло и двадцати четырех часов с того момента, как мальчик-сирота едва разминулся со смертью, в памяти ребенка ярко пылает фермерский дом и слышатся ужасные крики его обитателей. Но он жив и сидит за рулем новенького «Форда Эксплорера». На пассажирском сиденье устроилась собака, теперь его неразлучный друг. Они слушают радиопрограмму классических песен Дикого Запада, на тот момент звучат «Призрачные всадники неба». Они мчатся сквозь ночь Юты, в четырех футах над асфальтом.

Иногда, если вдоль дороги не стоит стеной лес, через боковые окна они могут видеть звездное небо, у горизонта, но не над головой, где положено скакать призрачным всадникам. А в лобовом стекле – задний борт еще одного, без пассажиров, «Эксплорера», плюс днища внедорожников, стоящих на верхней платформе двухъярусного прицепа для перевозки легковушек.

Ближе к вечеру они забрались в прицеп на огромной стоянке для грузовиков неподалеку от Прово[17], воспользовавшись тем, что водитель пошел перекусить. Дверь одного из «Эксплореров» открылась, и мальчик с собакой нырнули в кабину.

Собака инстинктивно чувствовала, что в «Эксплорере» они непрошеные гости, поэтому, свернувшись в комок, тихонько лежала рядом с хозяином, не высовываясь в окно, пока не вернулся насытившийся водитель и они не тронулись в путь. Но и потом, при свете дня, они старались держаться ниже окон, чтобы их случайно не увидели из обгоняющих трейлер легковых автомобилей и не сообщили водителю о пассажирах-«зайцах».

На часть денег, взятых в доме Хэммондов, оголодавший мальчик купил на стоянке для грузовиков два чизбургера. Как только трейлер выехал на автостраду, он съел один, а второй мелкими кусочками скормил собаке.

А вот с маленьким пакетиком картофельных чипсов он такой щедрости не проявил. Такие они были хрустящие, такие вкусные, что он стонал от наслаждения, засовывая их в рот.

Экзотическим блюдом показались они и для собаки. Первый чипс она повертела на языке, похоже, удивленная и вкусом, и жесткостью, потом долго пережевывала соленый деликатес. Точно так же поступала и с остальными кусочками, которые отрывал от сердца молодой хозяин.

Воду мальчик пил прямо из бутылки, но с собакой этот номер не прошел: все закончилось лишь мокрыми шерстью и обивкой. Но на пластиковой консоли между сиденьями имелись углубления под чашки, и, когда мальчик наполнил одно из них водой, его друг без труда утолил жажду.

Покинув горы Колорадо, они тайком несколько раз пересаживались с одного грузовика в другой.

Вот и теперь ехали неизвестно куда, бродяги, обремененные тяжким грузом воспоминаний.

Убийцы обладают огромным опытом выслеживания жертв, их козыри – природные навыки и электронное оборудование, они столь изобретательны и хитры, что могут выйти на след мальчика, как бы быстро он ни наращивал разделявшие их мили. И хотя расстояние служит препятствием для врагов, время его надежный союзник… по крайней мере, он в это верит. Каждый час выживания приближает его к абсолютной свободе, каждый новый рассвет на чуть-чуть, но уменьшает страх.

И теперь, в ночи, опустившейся на штат Юта, он гордо сидит за рулем «Эксплорера» и поет под музыку припев, который запоминает сразу, после первого же куплета. Призрачные всадники неба. Бывают ли такие?

Федеральная автострада[18] 15, по которой они мчатся на юго-запад, не пустует и в этот час, но нельзя сказать, что трасса забита. За широкой разделительной полосой машины держат путь на северо-восток, к Солт-Лейк-Сити, и кажется, что они заряжены какой-то злой энергией, словно рыцари, скачущие на турнир. Копья света пронизывают темноту пустыни. По соседним полосам легковушки обгоняют прицеп с внедорожниками, время от времени мимо проносятся и большие грузовики.

Цифровой дисплей радиоприемника подсвечивается от аккумулятора, но отсвет слишком слабый, чтобы привлечь внимание тех, кто пролетает мимо на скорости семьдесят или восемьдесят миль в час. Мальчик не боится, что его увидят. Не хочется только оставаться без приятной музыки, которая оборвется, если сядет аккумулятор.

Уютно устроившись в темном салоне внедорожника, наполненном приятными запахами новой кожи обивки и сохнущей шерсти собаки, мальчик не обращает особого внимания на проезжающие мимо автомобили. Он следит за ними разве что краем глаза, слышит рев двигателей да иногда чувствует, как воздушной волной чуть покачивает прицеп.

«Призрачных всадников неба» сменяет «Холодная вода», песня о мучимом жаждой ковбое и его лошади, бредущих по пустыне. После «Холодной воды» приходит черед рекламной паузе, петь больше нечего.

И когда мальчик поворачивается к боковому окну, он видит, как мимо проскакивает знакомый грузовик, и скорость его куда больше той, с которой он вез мальчика и собаку, устроившихся среди одеял и седел. Рама с фарами, установленная на крыше белой кабины. Черный брезент, обтягивающий кузов. Вроде бы тот самый грузовик, который стоял на узкой сельской дороге неподалеку от фермы Хэммондов меньше двадцати четырех часов тому назад.

Разумеется, этот грузовик не единственный в своем роде. На ранчо Запада наверняка используются сотни таких же.

Однако интуиция настаивает, что это не просто похожий грузовик, а тот самый.

Он и собака покинули первое убежище на колесах вскоре после рассвета, к западу от Гранд-Джанкшен[19], когда водитель и его напарник остановились, чтобы залить в бак горючее и позавтракать.

Этот прицеп с внедорожниками стал их третьим катящимся домом, после того как беглецы расстались с одеялами и седлами. От Гранд-Джанкшен до Прово они добрались с промежуточной пересадкой, на двух других грузовиках, повозивших их по штату Юта. С учетом прошедшего времени и случайности выбора средства передвижения вероятность встречи с первым казалась очень уж малой, хотя и возможной.

Совпадение, однако, зачастую представляет собой проявление в остальном скрытого от глаз замысла. И сердце безапелляционно убеждает мальчика в том, с чем отказывается соглашаться рассудок: это не случайное событие, но часть плана, а план этот – поймать его и убить.

Крыша грузовика блестит, белая, как человеческий череп. Один угол черного тента полощется, словно подол платья Смерти. Грузовик проскакивает мимо так быстро, что мальчик не успевает заметить, кто сидит в кабине и есть ли у них оружие.

Вроде бы двое мужчин в ковбойских шляпах, но он не уверен, те ли это мужчины, что привезли его с гор к Гранд-Джанкшен. Он не сумел разглядеть их лиц ни тогда, ни теперь.

Даже если бы он их и опознал, возможно, сейчас они уже не те мирные ранчеры, перевозящие седла для родео или конного шоу. Они могли стать частью широкой сети, раскинутой над сухим морем пустыни, чтобы поймать единственного выжившего в той резне в Колорадо.

Теперь они умчались в ночь, не подозревая о том, что проехали в нескольких футах от него… или заметили и решили перехватить при первой же остановке.

Собака сворачивается калачиком на пассажирском сиденье и лежит, опустив голову на консоль, ее глаза поблескивают отраженным светом дисплея.

Поглаживая собаку по голове, почесывая сначала за одним ухом, потом за другим, испуганный мальчик находит успокоение в шелковистой шерсти и тепле своего друга. Ему удается справиться с волнами дрожи, прокатывающимися по телу, но не с холодом, поселившимся внутри.

Нет второго такого беглеца, как он, никого не ищут с таким рвением, не только на Западе, по всей стране, от океана до океана. Мощные силы брошены на поиски, безжалостные охотники бороздят ночь.

Мелодичный голос доносится из радиоприемника, рассказывая историю одинокого ковбоя и его девушки в далеком Техасе, но желание подпевать у мальчика пропало.

Глава 9

Баньши, сорокопуты, рвущие на куски добычу, стая охотящихся койотов, вервольфы под полной луной не могли бы издать более холодящего кровь крика, чем вопль, на который Лайлани отозвалась словом «Синсемилла», – а Микки шагнула к двери и открыла ее.

Спустившись по трем бетонным ступеням на траву в последнем красном отсвете сумерек, Микки осторожно двинулась к забору. Но осторожность не остановила ее: она не сомневалась, что кому-то требуется немедленная помощь, ибо кричал этот человек от невыносимой боли.

По соседнему двору, за покосившимся забором из штакетника, металась фигура в белом одеянии, словно охваченная огнем и пытающаяся сбить пламя. Да только ни единого языка этого самого пламени Микки не разглядела.

Она подумала о пчелах-убийцах, которые также могли заставить фигуру носиться по двору. Но солнце село, а ночью пчелы не летали, пусть пропеченная за день земля излучала достаточно тепла. Да и воздух не вибрировал от сердитого жужжания.

Микки оглянулась на передвижной дом. Лайлани стояла в дверном проеме, в слабом свете свечей четко очерчивался ее силуэт.

– Я еще не съела десерт, – и девочка исчезла из виду.

Призрак в темном соседнем дворе перестал вопить, но и в молчании, столь же тревожном, что и крики, продолжал поворачиваться, извиваться, подпрыгивать. Призрачное белое одеяние раздувалось и кружилось, словно жило в своем ритме.

Подойдя к забору, Микки разглядела, что перед ней человеческое существо, а не гость из других миров. Бледная, гибкая, худая, женщина кружилась, нагибалась, выпрямлялась, вновь кружилась, переступая босыми ногами по выжженной солнцем траве.

Вроде бы физической боли она не испытывала. Возможно, своим танцем пыталась сбросить излишек энергии, но, что более вероятно, то был какой-то спастический припадок.

Она была в длинной комбинации из шелка или нансука[20], красиво расшитой, с широкими бретельками и лифом, отделанным кружевами. Кружева тянулись и по подолу. Чувствовалось, что комбинация не просто вышедшая из моды, она – из далекого прошлого, старинная, женщины могли носить такие не в нынешний век быстрого секса, а в поствикторианскую эпоху, и пролежала она на чердаке, в чьем-то сундуке, многие десятилетия.

Шумно выдыхая, жадно хватая воздух широко раскрытым ртом, женщина, похоже, стремилась довести себя до полного изнеможения.

– Миссис Мэддок? – позвала Микки, двигаясь вдоль забора к упавшей секции.

Жалобный визг, сорвавшийся с губ танцующей женщины, не был ни ответом, ни свидетельством физической боли. Так могла повизгивать несчастная собака, которую вдруг посадили в клетку.

Лежащие на земле штакетины затрещали под ногами Микки, когда она переходила на соседний участок.

А женщина-дервиш вдруг опустилась на землю, не человек – тряпичная кукла, без единой кости, и застыла.

Микки поспешила к ней, встала на колени.

– Миссис Мэддок? Вы в порядке?

Женщина лежала не шевелясь, чуть приподняв верхнюю половину тела на худеньких локотках и опустив голову. Лицо находилось в дюйме-двух от земли, скрытое пологом волос, белоснежных в свете луны и остатка дня, но, наверное, такого же цвета, как у Лайлани. Воздух клокотал у нее в груди. При каждом шумном выдохе волосяной полог раздувался, потом опадал.

С заминкой Микки положила успокаивающую руку на ее плечо, но миссис Мэддок не отреагировала на прикосновение, точно так же, как и на свою фамилию, и на вопрос. Волны дрожи прокатывались по ее телу.

Оставаясь рядом с женщиной, Микки подняла голову и увидела Дженеву, которая стояла на верхней ступеньке лестницы у двери на кухню, наблюдая. Лайлани оставалась в трейлере.

Определенно не понимая, что происходит, тетя Джен радостно помахала ей рукой, должно быть, принимая передвижной дом за океанский лайнер, отправляющийся в долгий круиз.

Микки не удивилась, когда ответила тетушке тем же. За неделю, проведенную у Дженевы, она уже свыклась с ее отношением к плохим новостям и ударам судьбы. Джен встречала любую неудачу не просто со стоическим смирением, а с распростертыми объятиями. Она отказывалась сосредоточивать на ней свое внимание или печалиться из-за случившегося, выказывала твердую решимость воспринимать как скрытое благословение очередную свалившуюся на нее беду, словно нисколько не сомневаясь, что со временем эта беда обязательно обернется благом. Где-то в глубине души Микки понимала, что такой подход к тяготам жизни давал наилучшие результаты, если тебе прострелили голову и ты путаешь сюжеты сентиментальных фильмов с реалиями жизни, но другая ее часть, изменяющаяся Микки, находила не только утешение, но и душевный подъем в философии тетушки Джен.

Дженева вновь помахала рукой, более энергично, но, прежде чем Микки успела продолжить этот разговор жестов в духе Эбботта и Костелло[21], лежащая на земле женщина вдруг жалобно захныкала. Хныканье перешло в долгий, протяжный стон, сменившийся плачем – не лениво катящимися по щекам слезами меланхолической девы, но рыданиями, сотрясающими все тело.

– Что не так? Чем я могу помочь? – обеспокоилась Микки, хотя уже не ожидала ни связного ответа, ни вообще какой-то реакции.

В арендованном Мэддоками передвижном доме горела лампа, и плотные занавески тлели темно-оранжевым светом, еще более неприятным, чем зловещий огонек в пугающем фонаре из тыквы с прорезанными отверстиями в виде глаз, носа и рта. Занавески закрывали все окна, из трейлера за ними никто не наблюдал. Через открытую дверь Микки видела пустую кухню, которую вырывала из темноты подсветка настенных часов.

Если Престон Мэддок, он же доктор Дум, находился в доме, то демонстрировал абсолютное безразличие к страданиям жены.

Микки ободряюще сжала плечо женщины. И обратилась к ней по единственному известному ей имени, пусть и верила, что оно – плод богатого воображения Лайлани.

– Синсемилла?

Женщина вскинула голову, словно от удара кнутом, пряди светлых волос заметались по воздуху. Ее лицо, наполовину скрытое темнотой, напряглось, глаза широко раскрылись от ужаса.

Она сбросила с плеча руку Микки. Поползла от нее по траве. Последнее рыдание комком встало в горле, а когда женщина попыталась проглотить его, из груди вырвался уже не стон, а рычание.

Она больше не горевала о только ей ведомых утратах, теперь ею в равной степени двигали злость и страх.

– Я тебе не принадлежу!

– Успокойтесь, успокойтесь, – ворковала Микки, не поднимаясь с колен.

– Ты не сможешь контролировать меня именем!

– Я лишь пыталась…

Ярость, охватившая женщину, нарастала с каждым новым словом.

– Ведьма с метлой в заднице, ведьмина сучка, сатанинское отродье, старая колдунья, спустившаяся с луны с моим именем на языке, ты думаешь, что сможешь наложить на меня заклятье, догадавшись, как меня зовут, но этому не бывать, никому не удастся повелевать мною, и тут не помогут ни магия, ни деньги, ни сила, ни врачи, ни законы, ни ласковые уговоры, никто и НИКОГДА не будет повелевать мною!

Микки осознала, что на дикую тираду, которая для этой ослепленной яростью женщины могла стать прелюдией к насилию, есть только один ответ: молчание и отступление. Не поднимаясь с колен, она попятилась к забору.

Но и это движение, символизирующее желание разойтись миром, еще больше разъярило женщину. Синсемилла не вскочила, а буквально взлетела с земли. Подол обернулся вокруг ног, пряди волос заметались, как змеи на голове Медузы. Вместе с собой она подняла едкие клубы пыли и порошка, в который под испепеляющими лучами солнца обратилась трава.

Сквозь стиснутые зубы она прошипела: «Ведьмина сучка, колдовское семя, ты меня не испугаешь!»

Не отрывая глаз от напрягшейся, словно изготовившейся к прыжку Синсемиллы, Микки поднялась с колен и продолжала пятиться к забору, не решаясь повернуться спиной к соседке, приехавшей в трейлерный городок прямиком из ада.

Вороватое облако заграбастало монету-луну. Но в последних остатках дня, догоравших на западном горизонте, Микки успела разглядеть фамильное сходство этой безумной женщины и Лайлани, не оставляющее сомнений в том, что они – мать и дочь.

Когда под ногами затрещали хрупкие штакетины, она поняла, что нашла пролом в заборе. Хотела посмотреть вниз, опасаясь зацепиться ногой за одну из них, но не решилась оторвать глаз от непредсказуемой соседки.

А ярость в Синсемилле, похоже, потухла так же внезапно, как разгорелась. Она поправила на плечах широкие бретельки длинной, до пола, комбинации, обеими руками подняла широкий подол и потрясла его, словно сбрасывая пыль и кусочки сухой травы. Выгнув спину, закинув голову, разведя руки, женщина сладко потянулась, словно пробудилась после очень приятного сна.

Рассудив, что уже отошла на безопасное расстояние, где-то в десяти футах от забора, Микки остановилась, глядя на мать Лайлани, зачарованная ее необычным поведением.

– Микки, дорогая, – позвала тетя Джен, выглянув из двери, – мы ставим десерт на стол, так что не задерживайся, – и скрылась в кухне.

Раскаявшись в совершенном преступлении, облако отпустило украденную луну, и Синсемилла вскинула тонкие руки к небу, словно лунный свет наполнял ее счастьем. Подставив лицо серебряным лучам, она медленно повернулась, потом бочком двинулась по кругу. А вскоре уже танцевала, легко и непринужденно кружилась в медленном вальсе, под музыку, которую слышала только она, с лицом, запрокинутым к луне, словно последняя была принцем, сжимающим ее в своих объятиях.

С соседнего участка донесся смех. Не безумный, как могла бы ожидать Микки, нет, девичий, нежный и мелодичный, даже застенчивый.

Через минуту смех затих, а с ним окончился и тур вальса. Женщина позволила невидимому партнеру проводить ее до лесенки к двери на кухню, села на бетонную ступеньку, зашуршав расшитым подолом, школьница из другого века, вернувшаяся к одному из стульев, расставленных вокруг танцпола.

Не замечая Микки, Синсемилла сидела, упершись локтями в колени, обхватив подбородок ладонями, уставившись в звездное небо. Юная девушка, мечтающая о романтике любви и потрясенная бесконечностью Вселенной.

Потом ее пальцы прошлись по лицу. Голова упала. Потекли слезы, сопровождаемые всхлипываниями, такими тихими, что до Микки они долетали голосом настоящего призрака: едва слышным криком души, попавшей в ловушку пустоты между поверхностными мембранами этого и последующего миров.

Ухватившись за перила, Синсемилла с трудом встала со ступеньки, поднялась к двери, переступила порог, ушла к настенным часам и теням кухни.

Микки ладонями отряхнула колени, сбрасывая сухие соломинки, прилипшие к коже.

Августовская жара, словно бульон в котле каннибала, покрыла ее кожу тонкой пленкой пота, а тихая ночь и не пыталась своим дыханием охладить этот летний суп.

Правда, в мозгу у нее сработал внутренний термостат. Да так, что Микки задрожала от холода и даже подумала, что капельки пота на лбу превратились в бисеринки льда.

Лайлани не жить!

Микки отшвырнула эту ужасную мысль, едва она возникла в ее голове. Она тоже выросла в неблагополучной семье, без отца, с жестокой матерью, неспособной на любовь, подавлявшей психологически, избивавшей ее… однако выжила. Лайлани оказалась не в лучшей ситуации, но и не в худшей, чем Микки, просто в другой. Трудности закаляют тех, кто не гнется, не ломается, а Лайлани, в свои девять, определенно стала несгибаемой.

Тем не менее Микки ой как не хотелось возвращаться на кухню Дженевы, где ждала девочка. Если, рассказывая о Синсемилле, Лайлани ни на йоту не погрешила против истины, означало ли это, что ее отчим, доктор Дум, действительно убил одиннадцать человек?

Только вчера, в этом самом дворике, когда Микки жарилась на солнце, забавляясь разговором с опасным мутантом, как себя охарактеризовала Лайлани, девочка произнесла несколько, как теперь выяснялось, значимых фраз. Одна как раз всплыла в памяти. Девочка спросила, верит ли Микки в жизнь после смерти, а когда Микки обратилась к ней с тем же вопросом, ответила просто: «Мне лучше верить».

На тот момент ответ показался Микки странным, но и не особенно мрачным. И однако эти три слова несли большую нагрузку, чем товарные поезда, на которых Микки мечтала уехать, когда в другое время и в другом месте лежала без сна, прислушиваясь к ритмичному перестуку колес и свисткам локомотивов.

Здесь и теперь. Августовская ночь. Луна. Звезды и бесконечность. И никаких поездов для Лайлани, возможно, никаких и для Микки.

Ты веришь в жизнь после смерти?

Мне лучше верить.

Четыре пожилые женщины, четверо пожилых мужчин, тридцатилетняя мать двоих детей… шестилетний мальчик в инвалидном кресле…

И где брат девочки, Лукипела, о котором она говорила так загадочно? Может, он стал двенадцатой жертвой Престона Мэддока?

Ты веришь в жизнь после смерти?

Мне лучше верить.

– Святой Боже, – прошептала Микки. – Что же мне делать?

Глава 10

Восемнадцатиколесные трейлеры, груженные чем угодно, от уточных бобин до зимозиметров[22], рефрижераторы, набитые мороженым или мясом, сыром или замороженными обедами, прицепы с плоской платформой, на которой лежали бетонные трубы, строительная арматура, железнодорожные шпалы, прицепы для перевозки легковых автомобилей, трейлеры с перфорированными бортами для перевозки скота, бензовозы, цистерны с химическими продуктами – десятки огромных грузовиков с потушенными фарами, но включенными габаритными огнями и лампами на кабинах окружают бетонные островки автозаправок точно так же, как миллионы лет тому назад стегозавры и бронтозавры паслись в опасной близости от бездонных трясин, которые заглатывали их тысячами, сотнями тысяч. Рыча, урча, шипя, отдуваясь, каждый большой грузовик ждет встречи со шлангом, по которому в его чрево потечет болотный дистиллят возрастом в двести миллионов лет.

Так мальчик-сирота представляет себе современную теорию появления смолистых отложений вообще и нефтяных в частности. Так написано везде, от учебников до интернетовских сайтов. И хотя он полагает, что идея превращения динозавров в дизельное топливо достаточно глупа, чтобы первым ее выдвинул Даффи Дак[23] или другая звезда «Песенок с приветом»[24], он поглощен этим захватывающим зрелищем: огромное стадо грузовиков, ревущее, гудящее, воняющее, собравшееся посреди темной, молчаливой, практически лишенной запаха пустыни.

Из своего убежища, кабины «Эксплорера», стоящего на первом ярусе прицепа, он наблюдает, как мужчины и женщины заправляют свои грузовики. Некоторые выделяются нарядом: ковбойские сапоги ручной работы, расшитые джинсовые куртки, футболки с названиями автомобильных компаний, блюд быстрого приготовления, марок пива, баров от Омахи до Санта-Фе, от Абилейна до Хьюстона, от Рено до Денвера.

Не замечая всей этой суеты, не вдохновляясь, в отличие от мальчика, романтикой дальних дорог и экзотическими местами, названия которых он читает на груди этих цыган скоростных магистралей, собака дремлет, свернувшись калачиком на переднем пассажирском сиденье.

Заполнив бак, трейлер с внедорожниками отъезжает от автозаправки, но не возвращается на дорогу. Вместо этого водитель сворачивает на огромную стоянку, с намерением перекусить или отдохнуть.

Такую большую стоянку мальчик видит впервые, с мотелем, зоной, отведенной для домов на колесах, рестораном, магазином сувениров и, как мальчик прочитал на щите-указателе при съезде с трассы, «полным набором услуг». Он никогда не был на карнавале, но чувствует, что попал в эпицентр шумного праздника.

А потом они проезжают мимо знакомого грузовика, который стоит под фонарем в конусе желтого света. Он меньше, чем гигантские восемнадцатиколесники, припаркованные бок о бок на черном асфальте. Белая кабина, черные брезентовые стены кузова. Грузовик с седлами из Колорадо.

Мгновением раньше мальчику не терпелось обследовать это место. Теперь он хочет одного: уехать отсюда, и побыстрее.

Их прицеп сворачивает в зазор между двумя здоровенными грузовиками.

Пневмотормоза шипят и вздыхают. Глохнет двигатель. «Эксплореры» на обоих ярусах по инерции подаются чуть вперед, словно вдруг проснувшиеся лошади, грезившие о тучных пастбищах, потом назад и замирают в глубокой тишине, сравнимой с той, что царила на лугах Колорадо.

Когда клубок черно-белой шерсти на пассажирском сиденье вновь превращается в собаку и поднимает голову, оценивая новую ситуацию, мальчик озабоченно говорит:

– Нам пора двигаться.

В одном аспекте близость тех, кто его ищет, особого значения не имеет. Вероятность того, что на него могут напасть в ближайшие минуты, ничуть не уменьшилась бы, окажись он за тысячу миль от этой стоянки. Мать часто говорила ему: если ты умен, хитер и смел, то сможешь спрятаться у всех на виду с той же легкостью, как в хорошо замаскированном схроне. Ни местоположение, ни расстояние не имеют решающего значения для выживания: важно только время. Чем дольше он будет оставаться на свободе и неузнанным, тем меньше шансов на то, что его поймают.

Но при этом осознание того, что охотники совсем рядом, тревожит. Их близость заставляет его нервничать, а нервничая, он становится не таким умным, не таким хитрым, не таким храбрым, а потому они смогут найти его, узнать, будь он у всех на виду или в пещере на глубине тысячи футов от поверхности земли.

Очень осторожно он открывает дверцу внедорожника и ступает на платформу прицепа.

Прислушивается. К сожалению, он не охотник, а потому не знает, к чему именно надо прислушиваться. Далекий гул доносится от автозаправки. Едва слышно звучит музыка, само собой, кантри, песнь сирены Дикого Запада несется над укрытой ночью пустыней, обещая неземное блаженство.

Платформа чуть шире «Эксплорера», и зазор, конечно же, слишком узок для того, чтобы собака могла благополучно спрыгнуть с сиденья водителя, на которое она уже перебралась. Если она спрыгнула с крыши над крыльцом дома Хэммондов, то, безусловно, ей по силам спрыгнуть на асфальт, благо расстояние между вертикальными стойками прицепа это позволяет. Не такой уж это и подвиг, даже по собачьим меркам, но вот уверенности новому другу мальчика определенно не хватает. Оставаясь на насесте-сиденье, собака смотрит налево, направо, жалобно повизгивает, словно чувствует, что в одиночку не справится, умоляюще смотрит на своего хозяина.

Мальчик снимает собаку с сиденья «Эксплорера», точно так же, как раньше поднимал ее в кабину. Его качает, но он удерживается на ногах и ставит собаку на металл платформы.

Затем мальчик осторожно закрывает дверцу внедорожника, а собака отправляется к заднему борту платформы. Останавливается там, поджидая хозяина.

Вскинув голову, навострив уши, принюхиваясь. Пушистый хвост, обычно гордо вскинутый, опущен.

Хотя и одомашненная, собака в какой-то степени все равно остается охотником, и, как и у мальчика, у нее есть инстинкт выживания. А потому тревогу собаки следует воспринимать со всей серьезностью. Вероятно, она уловила угрожающий, а может, просто подозрительный запах.

В этот момент ни один грузовик не заезжает на стоянку, не покидает ее. Не видно и водителей.

Хотя неподалеку, как минимум двести метров, стоянка безлюдна, словно любой кратер на поверхности Луны.

С запада, из пустыни, дует легкий ветерок, теплый, но не горячий, неся с собой слабый запах песка и аромат растущих там кактусов.

Мальчик вспоминает о доме, который, скорее всего, ему уже больше не увидеть. Ностальгия охватывает его, быстро перекидывая мостик к воспоминаниям об ужасной гибели всей семьи, его вновь качает: поток горя, вливающийся в сердце, буквально валит с ног.

Позже. Слезы позже. Прежде всего выживание. Он слышит, как мамина душа убеждает его взять себя в руки и оставить до лучших времен оплакивание близких.

Собака не хочет покидать прицеп с внедорожниками, словно опасность надвигается со всех сторон. Хвост опускается еще ниже, обвивается вокруг задней правой лапы.

Мотель и ресторан находятся на востоке, невидимые, скрытые рядами грузовиков. Определить их местонахождение можно лишь по отсвету красной неоновой вывески. Мальчик направляется к ним.

Собака стала не только единственным другом мальчика, между ними установилась телепатическая связь. Отбросив страхи, она семенит рядом с хозяином.

– Хорошая собачка, – шепчет мальчик.

Они проходят мимо восьми грузовиков и находятся позади заднего борта девятого, когда собака вдруг тихонько рычит, и мальчик мгновенно останавливается. Даже если бы он не почувствовал тревогу собаки, то в свете ближайшего фонаря прекрасно видно, что шерсть у нее встала дыбом.

Собака вглядывается в масленую тьму под большим грузовиком. Вместо того чтобы вновь зарычать, она смотрит на мальчика и тихонько скулит.

Доверяя мудрости своего собрата по несчастью, мальчик опускается на корточки, одной рукой опирается о задний бампер, вглядывается в темноту. Видит только параллельные колеса и коридор между ними.

Внезапно глаз улавливает движение, не под грузовиком, а рядом с ним. Ковбойские сапоги, заправленные в них синие джинсы. Кто-то идет вдоль трейлера, приближаясь к заднему борту, у которого сидит мальчик.

Скорее всего, это обычный дальнобойщик, понятия не имеющий об охоте на мальчика, которая, не привлекая внимания, ведется сейчас по всему Западу. Наверное, возвращается из ресторана, плотно пообедав, с полным термосом кофе, чтобы продолжить путь.

За первой парой сапог появляется вторая. Двое мужчин, не один. Оба молчат, оба идут уверенно, знают куда.

Может, обычные водители. Может – нет.

Юный беглец ложится на асфальт и заползает под трейлер, собака не отстает. Прижавшись друг к другу, оба наблюдают за проходящими мимо сапогами, и сердце мальчика учащенно бьется, уже не от страха, а от возбуждения: схожие ситуации имеют место во всех приключенческих романах, которые он так любит читать.

Да, конечно, сейчас ощущения совсем не те, какие получаешь, перелистывая страницы книг. Юным героям этих историй, от «Острова сокровищ» до «Янтарной подзорной трубы», не вспарывали живот, их не обезглавливали, не отрывали руки и ноги, не приносили в жертву, а с ним обойдутся именно так, он это знает, вот ему и трудно смотреть в будущее с уверенностью, присущей персонажам этих книг. Так что к возбуждению подмешивается нервозность, какой не испытывал даже Гекльберри Финн, а ведь тому тоже пришлось натерпеться страха. Но он тем не менее мальчик, и программа, заложенная в него природой, способствует выбросу в кровь адреналина при событиях, призванных проверить его отвагу, выдержку, ум.

Двое мужчин подходят к заднему борту трейлера, останавливаются, должно быть, оглядывают стоянку, может, никак не могут вспомнить, где оставили свой грузовик. Они молчат, словно прислушиваются к звукам, которые только охотники могут уловить и истолковать.

Несмотря на затраченные усилия, несмотря на жаркую ночь, собака дышит совершенно бесшумно. Неподвижно лежит под боком хозяина.

Хорошая собачка.

Ветер не только несет из пустыни запахи, напоминающие мальчику о доме, он также подметает стоянку, поднимает облачка пыли, тащит с собой высохшие травинки и бумажки. Одна из таких бумажек лениво скользит по асфальту, пока не цепляется за носок одного из сапог. Огни на стоянке яркие, и с расстояния нескольких футов мальчик видит, что это ценная бумажка: пятидолларовая купюра.

Если незнакомец наклонится, чтобы поднять деньги, он может заглянуть под грузовик… нет, даже если он опустится на колено, вместо того чтобы наклониться, его голова будет значительно выше днища трейлера. Он не сможет разглядеть контуры мальчика и собаки, спрятавшихся в глубокой тени между колес.

Подрожав у носка сапога, пятидолларовая купюра освобождается… и ныряет под задний борт.

В темноте мальчик теряет ее из виду. Он не отрываясь смотрит на ковбойские сапоги.

Конечно, хотя бы один из мужчин попытается достать из-под грузовика пять баксов.

В большинстве детских книг, да и во взрослых тоже, приключения всегда сопряжены с поисками сокровищ. Этот шарик вращается на золотой оси. Именно так и сказал одноногий, с попугаем на плече пират в одном из романов.

Однако никого из ковбоев смятая пятерка не заинтересовала. По-прежнему молча они идут дальше, прочь от грузовика.

Вероятность, что ни один из них не заметил купюру, ничтожно мала. Проявив полное безразличие к пяти долларам, они выдали себя: они лихорадочно ищут что-то гораздо более ценное и не могут позволить себе отвлекаться по пустякам.

Мужчины шагают на запад, в ту сторону, где остался прицеп с внедорожниками.

Мальчик и его спутник ползут вперед, дальше под трейлер, к кабине, потом выбираются из укрытия на открытое пространство между двумя грузовиками, где им на глаза и попались ковбойские сапоги.

Очевидно выхватив маленькое сокровище из зубов ветра, собака держит в пасти пятидолларовую купюру.

– Хорошая собачка.

Мальчик берет пятерку, складывает, прячет в карман джинсов.

Денег у них в обрез, и они не могут надеяться, что ветер принесет им новые, как только старые закончатся. Но на какое-то время они избавлены от угрызений совести, вызванных необходимостью совершить еще одну кражу.

Может, собаки не способны испытывать угрызения совести. Никогда раньше собаки у мальчика не было. Он знает о них только из фильмов, книг да по нескольким случайным встречам.

Вот этот пес, который шумно дышит, поскольку теперь шумное дыхание ничем им не грозит, точно заслуживает добрых слов. Настоящий разбойник, любитель приключений, живущий по простым законам джунглей.

Став братьями, они изменят друг друга. Собака может понять, что над ней, как и над ее хозяином, постоянно висит дамоклов меч смерти, и это будет грустно. Но мальчик знает, что на их отчаянном и, возможно, долгом пути к свободе ему нельзя многое брать от диких животных, прежде всего непродуманную и поспешную ответную реакцию на действия врагов.

Собака бесстыдно справляет малую нужду прямо на асфальте.

Мальчик обещает себе, что никогда не откажется от привычки пользоваться туалетом, как бы ни побуждал его к этому пример нового друга.

Пора двигаться.

Двое молчаливых мужчин, направившиеся к прицепу с внедорожниками, возможно, не единственные, кто ищет его в ночи.

Лавируя между грузовиками, стараясь не задерживаться на коридорах движения, с собакой, ни на секунду не теряющей бдительности, мальчик выбирает кружной маршрут, петляет, как в лабиринте, медленно, но верно приближаясь к красному неону.

Движение придает ему уверенности, а уверенность необходима, чтобы успешно спрятаться. Кроме того, это движение снимает волнение, а спокойствие – важный элемент маскировки. Мудрость матери и здесь помогает ему.

Полезно и находиться среди людей. Толпа отвлекает врага… пусть немного, но иногда и этого достаточно… играет роль ширмы, за которой, при удаче, может укрыться беглец.

К стоянке для грузовиков примыкает стоянка для легковых автомобилей. Здесь мальчика заметить куда проще, чем среди мастодонтов дорог.

Он шагает быстрее и решительнее, к щиту, обещающему «полный набор услуг», которые предлагаются в комплексе построек, расположенных дальше от автострады по сравнению с заправочной станцией и ремонтными мастерскими.

За широкими окнами ресторана путешественники с аппетитом расправляются с содержимым своих тарелок. Мальчику хватает одного взгляда, чтобы вспомнить, как много времени минуло с той поры, когда он, сидя в «Эксплорере», съел холодный чизбургер.

И собака повизгивает от голода.

Из теплой ночи они входят в приятную прохладу ресторана, наполненную аппетитными ароматами, мальчик вдруг ощущает, что голоден как волк, и широко улыбается в предвкушении трапезы.

Но не улыбка, а собака привлекает внимание женщины в униформе, стоящей за стойкой с надписью «ХОЗЯЙКА». Она миниатюрная, красивая, говорит, комично растягивая слова, но сурова, как надзиратель концлагеря, когда, выйдя из-за стойки, обращается к мальчику, загораживая ему дорогу:

– Дорогой мой, я признаю, что у нас не пятизвездочный ресторан, но мы все равно не пускаем босоногих клоунов и прочих четвероногих, какими бы они ни были милашками.

Мальчик в кроссовках и не клоун, поэтому не сразу понимает, что говорит она о собаке. Войдя в ресторан с собакой, он привлек к себе внимание, которое ему совершенно ни к чему.

– Извините, мэм, – признает он свою ошибку.

Возвращается к входной двери вместе с собакой, чувствуя на себе взгляды людей. Улыбающейся официантки. Кассирши, которая поглядывает на него поверх кассового аппарата и очков. Клиента, оплачивающего чек.

Никто из них не смотрит на него подозрительно, среди них, похоже, нет безжалостных охотников, идущих по его следу.

Выйдя из ресторана, он приказывает собаке сесть. Она послушно садится чуть в стороне от дверей. Мальчик наклоняется к ней, гладит, чешет за ушами, говорит: «Жди здесь. Я вернусь. С едой».

Над ними нависает мужчина… высокий, с окладистой черной бородой, в зеленой бейсболке с желтой надписью «ВОДИТЕЛЬ МАШИНЫ» над козырьком… не тот человек, который расплачивался с кассиром, другой, только идущий в ресторан.

– Отличная у тебя собака, – говорит водитель машины, и собака начинает вилять хвостом. – Как зовут?

– Кертис Хэммонд, – без запинки отвечает мальчик, воспользовавшись именем и фамилией хозяина одежды, которая сейчас надета на нем, и тут же задается вопросом: а мудрое ли это решение?

Кертис Хэммонд и его родители погибли менее двадцати четырех часов тому назад. К настоящему моменту полиция Колорадо уже поняла, что фермерский дом сгорел в результате поджога, а медицинские эксперты, если успели провести вскрытия, установили, что все три жертвы умерли насильственной смертью, возможно, после пыток, до того, как загорелся дом. И имена убитых наверняка попали в теле– и радиовыпуски новостей.

Но бородатому водителю, если он тот, за кого себя выдает, а не один из охотников, ни имя, ни фамилия ничего не говорят.

– Кертис Хэммонд, – повторяет он. – Довольно странная кличка для собаки.

– О! Да. Вы про мою собаку. – Мальчику стыдно, потому что он вновь допустил явную ошибку, неправильно истолковал самый обычный вопрос. А насчет клички, так он об этом еще не думал, знал, что, когда они получше познакомятся, станут ближе друг к другу, кличка появится, не абы какая, а та, что в наибольшей степени подходит собаке. Но времени на более близкое знакомство нет, поэтому, почесывая шею собаки, он черпает вдохновение в фильме. – Это Желтый Бок[25].

Водитель усмехается:

– Ты дуришь мне голову, юный друг?

– Нет, сэр. С какой стати?

– Где же логика? Как можно назвать эту красавицу Желтый Бок, если от носа до кончика хвоста у нее нет ни одной желтой волосинки?

Стыдясь своего неумения вести самый что ни на есть простой разговор, мальчик пытается вывернуться:

– Видите ли, сэр, цвет не имеет к кличке никакого отношения. Нам нравится эта кличка, потому что лучшей собаки нет в целом мире. Тот же случай, что и с Желтым Боком в фильме.

– Не совсем, – не соглашается водитель. – Желтый Бок был кобелем. А эта очаровательно черно-белая леди немного сбивает с толку как кличкой, так и отсутствием присутствующего в ней цвета.

Мальчик вообще не думал о том, какого пола собака. Глупо, глупо, глупо.

Он вспоминает совет матери: если хочешь сойти за кого-то еще, ты должен держаться уверенно, прежде всего уверенно, потому что сомнения в себе могут выдать. Так что и последние слова водителя не должны сбить его с толку.

– Понимаете, мы не думали, мужского или женского рода кличка Желтый Бок, – объясняет он, все еще нервничая, но довольный тем, что может говорить быстро и связно, особенно если смотрит не на бородатого дальнобойщика, а на двери ресторана. – Любая собака может быть Желтым Боком.

– Вероятно, да. Пожалуй, я куплю себе кошечку и назову ее Бойскаутом.

Злобы в этом высоком, с большим животом мужчине не чувствуется, в поблескивающих синих глазах не читается подозрительности. Он похож на перекрасившегося Санта-Клауса.

Тем не менее мальчику хочется, чтобы водитель побыстрее ушел, но он не знает, как закруглить разговор.

– А где твои родители, сынок? – спрашивает мужчина.

– Я с отцом. – Мальчик встает. – Он в ресторане, покупает еду, чтобы мы поели в дороге. Собак здесь на порог не пускают, знаете ли.

Дальнобойщик, хмурясь, сравнивает активность у ремонтных мастерских с тишиной и безлюдьем стоянки для грузовиков.

– Тебе не стоит отходить отсюда, сынок. В мире живут всякие люди, и с некоторыми тебе незачем встречаться ночью на пустынной автостоянке.

– Конечно, я знаю о таких людях.

Собака поднимает голову, поглядывает из стороны в сторону, словно показывая, что и ей известно о том, что не все люди хорошие, хватает и плохих.

Улыбаясь, бородач наклоняется, чтобы погладить собаку.

– Полагаю, ты действительно Желтый Бок и отхватишь кусок мяса у любого, кто попытается причинить зло твоему хозяину.

– Она – настоящий защитник, – заверяет его мальчик.

– Главное, не уходи отсюда. – Водитель машины прикасается к козырьку бейсболки, так вежливые ковбои иногда прикасаются к полям стетсона, если выказывают уважение дамам или просто добропорядочным гражданам, и наконец проходит в ресторан.

Мальчик наблюдает через стеклянную дверь и окна, как хозяйка приветствует дальнобойщика и ведет его к столику. К счастью, садится он спиной к входу. Не снимая бейсболки, с головой погружается в изучение меню.

Мальчик поворачивается к собаке:

– Оставайся здесь, девочка. Я скоро вернусь.

Она мягко рычит, словно понимает.

На огромной автомобильной стоянке, где конусы грязно-желтого цвета перемежаются с коридорами темноты, не видно двух молчаливых мужчин, ни один из которых не нагнулся, чтобы подобрать пять долларов.

Рано или поздно они вернутся, чтобы прочесать ресторан, мотель или другие места, на которые укажет их охотничий инстинкт, даже если они все уже осмотрели. А если придут не те двое мужчин, то двое других. Или четверо. Или десять. Или легион.

Пора двигаться.

Глава 11

Большие куски домашнего яблочного пирога. Простые белые тарелки, купленные в «Сирсе». Желтые пластиковые подставки из «Уол-Марта»[26]. Медовый свет трех простых, без ароматических добавок, свечей, приобретенных вместе с двадцатью двумя другими в экономичной упаковке в дисконтном магазине скобяных товаров…

Скромный столик на кухне Дженевы вернул Микки на землю, рассеял туман нереальности, оставшийся в голове после встречи с Синсемиллой. Действительно, Дженева, протирающая и так уже чистую десертную вилку кухонным полотенцем, отличалась от Синсемиллы, в одиночестве вальсирующей под луной, как освежающий ветерок – от арктического бурана.

И каким удобным для жизни стал бы этот мир, если бы образ жизни тети Джен превратился в норму.

– Кофе? – спросила Дженева.

– Да, пожалуйста.

– Горячий или ледяной?

– Горячий.

– Черный или чего-нибудь капнуть, дорогая?

– Бренди и молока, – ответила Микки, и тут же Лайлани, которая не пила кофе, уточнила: «Молока», – подтверждая свое право на контроль количества алкоголя, потребляемого Мичелиной Белсонг.

– Бренди, молоко и молоко, – кивнула тетя Джен, наливая кофе.

– Ладно, капельку «Амаретто», – смирилась Микки, но Лайлани стояла на своем: «Только молоко».

Обычно Микки вспыхивала от злости и становилась упрямой, как вол, если кто-то говорил ей, что не следует делать, чего ей хотелось, за исключением тех случаев, когда ее убеждали, что сделанный выбор не из лучших, что она может загубить свою жизнь, если не будет осторожнее, что у нее проблема с алкоголем, с отношением к жизни, с мотивацией, с мужчинами. В недавнем прошлом тихие слова Лайлани о том, что в кофе ей добавят только молока, послужили бы детонатором мощного взрыва, который разнес бы в клочья тишину и покой маленькой кухоньки Дженевы.

Но за последний год Микки отдала очень много часов ночному самоанализу, поскольку обстоятельства сложились так, что она более не могла не зажечь свет в некоторых комнатах своего сердца. Ранее она изо всех сил противилась этим визитам, может, потому, что боялась найти внутри себя дом, населенный всякой нечистью, от призраков до гоблинов, чудовищами, которые прятались за каждой дверью от подвала до чердака. Нескольких монстров она нашла, это точно, но куда больше ее обеспокоило другое: в особняке ее души обнаружилось множество пустых помещений, без мебели, пыльных и холодных. С детства ее средствами борьбы с жестокой жизнью были злость и упрямство. Она видела себя одиноким защитником замка, без устали патрулирующим стены, пребывающим в состоянии войны со всем миром. Но постоянная готовность к битве отпугивала друзей с той же легкостью, что и врагов, и мешала ей ощутить полноту жизни, заполнить хорошими воспоминаниями пустые комнаты, чтобы хоть как-то уравновесить плохие, от которых ломились другие помещения.

Вот для эмоционального выживания она в последнее время и предпринимала усилия, чтобы сдерживать ярость и не вытаскивать упрямство из ножен. И теперь она согласилась с Лайлани:

– Только с молоком, тетя Джен.

Но в этот вечер речь шла не о Микки Белсонг, не о ее желаниях и стремлении к самоуничтожению, не о том, сможет ли она выбраться из огня, в который сама и забралась. Главным действующим лицом этого вечера была Лайлани Клонк, хотя, когда они садились обедать, вопрос, возможно, так и не стоял, и Микки не могла вспомнить другого случая, когда чья-то судьба интересовала ее гораздо больше собственной.

Бренди она попросила автоматически, чтобы снять стресс, вызванный первым столкновением с Синсемиллой. За прошедшие годы алкоголь стал надежной составляющей ее арсенала наряду со злостью и упрямством, помогающими держать жизнь в узде.

– Эта женщина или сумасшедшая, или заторчала покруче шамана навахо после фунтовой дозы мескаля.

Лайлани подцепила вилкой кусочек пирога.

– И то и другое. Хотя и без мескаля. Я же тебе сказала, сегодня это кокаин и галлюциногенные грибы, действие которых усилено влиянием луны. Синсемилла очень чувствительна к полнолунию.

Микки есть не хотелось. Ее кусок пирога остался нетронутым.

– Ее действительно клали в психиатрическую клинику, не так ли?

– Я же тебе вчера говорила. Ей прострелили голову шестьюстами тысячами вольт…

– Ты говорила о пятидесяти или ста тысячах.

– Слушай, я не стояла там и не настраивала оборудование. Могу дать волю фантазии.

– И в какой клинике она лежала?

– Мы тогда жили в Сан-Франциско.

– Давно?

– Более двух лет тому назад. Мне было семь.

– А с кем ты жила, пока она находилась в клинике?

– С доктором Думом. Они вместе уже четыре с половиной года. Видишь, семьи бывают и у чокнутых. Короче, психиатры лечили старушку Синсемиллу электрошоком, не будем уточнять мощность разрядов, но ей это совершенно не помогло, а вот заряд безумия в ее голове вполне мог вывести из строя все трансформаторы в районе Залива. Отличный пирог, миссис Ди!

– Спасибо, дорогая. Это рецепт Марты Стюарт. Не то чтобы она дала мне его лично. Я записала рецепт во время ее телепередачи.

– Лайлани, неужели твоя мать всегда такая… какой я ее только что видела?

– Нет-нет, иногда с ней просто нет сладу.

– Это не смешно, Лайлани.

– Ты не права. Это безумно весело.

– Эта женщина опасна.

– Будем справедливы, – Лайлани отправила в рот очередной кусок пирога, – моя дорогая мамочка не всегда сходит с ума, как вот сегодня. Она приберегает это лакомство для особых вечеров: дней рождения, годовщин, нахождения Луны в седьмом доме, Юпитера и Марса в одном созвездии и так далее. Большую часть времени она обходится косяком, может, иной раз добавляет к нему «колеса». Случается, что она вообще ничего не принимает, но в такие дни пребывает в глубокой депрессии.

– Почему бы тебе не перестать набивать рот пирогом и не поговорить со мной? – в голосе Микки слышалась мольба.

– Я могу говорить и с полным ртом, пусть это невежливо. Я не рыгала весь вечер, поэтому ты не можешь сказать, что я уж совсем невоспитанная. А отказаться от пирога я просто не могу. Синсемилла не смогла бы испечь ничего подобного, даже если бы на кону стояла ее жизнь, хотя я сомневаюсь, чтобы кто-то поставил ее перед дилеммой: испечь вкусный пирог или умереть.

– А какие пироги печет твоя мать? – поинтересовалась Дженева.

– Однажды она испекла пирог с земляными червями, – ответила Лайлани. – Тогда она зациклилась на естественных продуктах, причем под эту категорию попадали и муравьи в шоколаде, и соленые пиявки, и белковый порошок из толченых насекомых. Пирог с червями увенчал все это безобразие. Я абсолютно уверена, что этого рецепта Марта Стюарт своим зрителям не предлагала.

Микки большими глотками допила кофе, словно забыла, что в нем нет ни бренди, ни «Амаретто», при этом ее организм совершенно не требовал кофеина. У нее тряслись руки. Когда она ставила чашку, последняя выбила дробь по блюдцу.

– Лайлани, ты не можешь продолжать с ней жить.

– С кем?

– С Синсемиллой. С кем же еще? Она психически ненормальная. Как говорят власти, когда отправляют человека в психиатрическую больницу помимо его воли… она представляет собой опасность для себя и других.

– Для себя – это точно, – согласилась Лайлани. – Для других скорее нет, чем да.

– Она представляла собой опасность для меня, когда обзывала меня колдуньей и ведьминой сучкой, кричала что-то насчет заклятий, заявляла, что не позволит собой повелевать.

Дженева поднялась со стула, чтобы принести полный кофейник. Наполнила чашку Микки.

– Может, это успокоит твои нервы.

Поскольку тарелка Лайлани опустела, она отложила вилку.

– Старушка Синсемилла испугала тебя, ничего больше. Она может казаться такой же страшной, как Бела Лугоши[27], Борис Карлофф[28] и Большая птица[29], слитые воедино, но она неопасна. По крайней мере, пока мой псевдоотец снабжает ее наркотиками. Наверное, она может много чего натворить, когда у нее начнется ломка.

Дженева наполнила и свою чашку.

– Я не нахожу Большую птицу опасной, дорогая. Конечно, она немного нервирует, но не более того.

– О, миссис Ди, тут я с вами не согласна. Люди, одетые в костюмы больших странных животных, да еще скрывающие лица… с ними куда опаснее, чем спать с атомной бомбой под кроватью. Вы должны предугадать, что они задумали.

– Прекрати, – резко, но не сердито бросила Микки. – Пожалуйста, прекрати.

Лайлани изобразила удивление:

– Прекратить что?

– Ты прекрасно понимаешь, о чем я. Прекрати уходить от ответа. Говори со мной по конкретной проблеме.

Увечной рукой Лайлани указала на нетронутый кусок пирога на тарелке Микки.

– Ты будешь есть пирог?

Микки пододвинула тарелку к себе.

– Я готова обменять пирог на серьезную дискуссию.

– Серьезную дискуссию мы уже провели.

– У меня осталось еще полпирога, – радостно напомнила Дженева.

– Я бы с удовольствием съела еще кусок, – улыбнулась ей Лайлани.

– Оставшуюся половину пирога сегодня есть не будут, – возразила Микки. – Ты можешь получить только мой кусок.

– Ерунда, Микки, – махнула рукой Дженева. – Завтра я могу испечь тебе еще один яблочный пирог.

И уже поднялась из-за стола, но Микки остановила ее:

– Сядь, тетя Джен. Речь не о пироге.

– А мне представляется, именно о нем, – возразила Лайлани.

– Послушай, девочка, ты не можешь до бесконечности изображать молодого опасного мутанта, червем проползающего…

– Червем? – Лайлани скорчила гримаску.

– Червем проползающего… – Микки замолчала, удивленная тем, что хотела сказать.

– В твою селезенку? – предложила свой вариант окончания фразы Лайлани.

Никогда раньше, насколько помнила Микки, она не позволяла себе до такой степени озаботиться судьбой другого человека.

Наклонившись через стол, словно пытаясь помочь Микки найти ускользающие от нее слова, Лайлани предложила другой вариант:

– В твой желчный пузырь?

Теплые чувства к кому-либо опасны. Теплые чувства к кому-либо делают уязвимой тебя саму. Оставайся на высоких стенах, под защитой крепостных башен.

– В почки? – внесла свою лепту Дженева.

– Червем проползающего в наши сердца, – продолжила Микки, заменив первоначальное мое на более нейтральное наши, чтобы разделить риск с Дженевой и не слишком подставиться под удар, – а потом думать, что нам безразлична опасность, которой ты подвергаешься.

Но Лайлани продолжала паясничать, не выходя из роли:

– Я никогда не видела себя сердечным червем, но, полагаю, это очень респектабельный паразит. Так или иначе, я заявляю со всей ответственностью, если это необходимо, чтобы получить кусок пирога, что моя мать мне не опасна. Я живу с ней с тех пор, как маман меня родила, и у меня по-прежнему целы и руки, и ноги, и голова. Она трогательная, старушка Синсемилла, но не страшная. И потом, она – моя мать, а когда тебе девять лет, пусть ты и очень умна, ты не можешь собрать чемоданы, уйти из дома, найти хорошую квартиру, высокооплачиваемую работу в фирме, специализирующейся на программном обеспечении, и к четвергу разъезжать по городу на «Корветте». Я к ней привязана, если ты понимаешь, о чем я, и знаю, как вести себя в такой ситуации.

– Служба охраны прав ребенка…

– Намерения у них добрые, но проку от них никакого, – прервала ее Лайлани с уверенностью человека, который знает, о чем говорит. – И потом, я не хочу, чтобы Синсемиллу вновь упекли в дурдом и в очередной раз прострелили ей мозги электричеством, потому что тогда я останусь одна с моим псевдоотцом.

Микки покачала головой:

– Они не оставят тебя на попечении бойфренда твоей матери.

– Говоря «псевдоотец», я подразумеваю лишь отсутствие биологической связи. Он – мой законный приемный отец. Женился на Синсемилле четыре года тому назад, когда мне было пять. Я еще не вышла на уровень колледжа, но понимаю, что это значит. Была даже свадьба, позволь заметить, пусть и без высеченного изо льда лебедя. Вам нравятся высеченные изо льда лебеди, миссис Ди?

– Никогда ни одного не видела, дорогая, – ответила Дженева.

– Я тоже. Но идея мне нравится. Женившись на Синсемилле, он сказал, что теперь я и Лукипела должны носить его фамилию, пусть он нас и не усыновил, но я по-прежнему предпочитаю говорить всем, что я – Лайлани Клонк, как и при рождении. Надо быть сумасшедшим, чтобы носить фамилию Мэддок, в этом у нас с Лукипелой разногласий не было.

И тут в глазах девочки что-то переменилось, словно мутная волна внезапно прокатилась по чистой воде, в них мелькнуло отчаяние, и даже слабого света свечей хватило, чтобы увидеть его.

Известие о том, что отношения Синсемиллы и доктора Дума официально зарегистрированы, не остановило Микки в ее желании взять на себя опеку сестры по несчастному детству.

– Даже если он твой законный приемный отец, соответствующие правоохранительные органы…

– Соответствующие правоохранительные органы не нашли человека, который убил мужа миссис Ди, – отпарировала Лайлани. – Ей пришлось идти по следу Алека Болдуина до самого Нового Орлеана и вершить правосудие собственными руками.

– Что я и проделала с чувством глубокого удовлетворения, – откликнулась Дженева, поднимая кофейную чашку, словно салютуя праву на благородную месть.

Но ни единая искорка веселья не оживила глаза Лайлани, уголки рта не изогнулись в улыбке, да и в голосе не слышалось шутливых ноток, когда она, встретившись с Микки взглядом, прошептала:

– Когда ты была красивой маленькой девочкой и плохие люди брали у тебя то, что ты не хотела отдавать, разве соответствующие правоохранительные органы хоть раз помогли тебе, Мичелина?

Интуитивная догадка Лайлани о том, через какой ад пришлось пройти Микки, ужаснула ее. Сочувствие в синих глазах потрясло до глубины души. Микки вдруг поняла, что девочке открылись самые отвратительные секреты, которые она так тщательно хранила. И пусть она не собиралась говорить с другим человеком о годах унижения, пусть до этого момента яростно отрицала бы утверждения о том, что была чьей-то жертвой, Микки не почувствовала ни боли, ни страха, как ожидала. Наоборот, словно развязался узел, стягивающий душу, поскольку она осознала, что в сочувствии, которое выказывала девочка, не было ни грана снисходительности.

– Хоть раз помогли? – повторила вопрос Лайлани.

Не доверяя голосу, Микки покачала головой, впервые признав, на каком страшном прошлом построена ее жизнь. И пододвинула тарелку с пирогом к Лайлани.

Из сидящих за столом слезы брызнули только у Дженевы, и она шумно высморкалась в бумажную салфетку. Разумеется, она могла вспоминать какую-то душещипательную сцену, в которой ей ассистировал Кларк Гейбл, Джимми Стюарт или Уильям Холден, но Микки чувствовала, что в этот раз ее тетушка не утратила контакта с реальностью.

– Выдумать такое трудно, – разлепила губы Микки.

– Да, где-то я это уже слышала. – Лайлани взяла вилку.

– Он – убийца… не так ли? О своей матери ты сказала все как есть.

Лайлани отделила вилкой кусок пирога.

– Хороша парочка, а?

– Но одиннадцать человек? Как ему удалось остаться…

– Ты уж извини, Микки, но история о докторе Думе и его многочисленных жертвах скорее скучная, чем захватывающая, и она может еще больше испортить нам этот чудесный вечер. Он уже и так испорчен, спасибо представлению, которое устроила Синсемилла. Если ты действительно хочешь побольше узнать о Престоне Клавдии Мэддоке, кузене Смерти, читай газеты. Он какое-то время не появлялся на первых полосах, но ты найдешь эту историю, если захочешь. Что же касается меня, то я предпочту есть пирог, говорить о пироге, философствовать о пироге. В нашей компании лучшей темы для общения не найти.

– Да, мне понятно, почему тебе этого хочется, но и ты должна понимать, что есть один вопрос, который я не могу не задать.

– Конечно, я понимаю.

Девочка уставилась в тарелку с пирогом, но не решилась поднести кусок ко рту.

– Ни в одном фильме я не видела такой грустной сцены, – голос тети Джен дрожал.

– Он убил твоего брата Лукипелу?

– Да.

Глава 12

В ресторане, рассчитанном как минимум на триста посетителей, мальчик, уже без собаки, проскальзывает мимо отвлекшейся хозяйки.

Оглядываясь на ходу, он замечает лишь нескольких детей, и все с родителями. Он-то надеялся, что детей будет больше, гораздо больше. Тогда он не сразу бы попался на глаза людям, которые его ищут.

Он держится подальше от просторного зала со столиками и кабинками, обитыми красным винилом. Вместо этого идет к прилавку, за которым обслуживают тех, кто торопится. Занята лишь меньшая половина высоких стульев.

Мальчик усаживается к прилавку, наблюдает, как два повара управляются с большими решетками, установленными над огнем. Они жарят бекон, котлеты для гамбургеров, яичницу. Горы пирожков поблескивают маслом.

Наверное, между мальчиком и собакой действительно установилась телепатическая связь, поэтому его рот наполняется слюной, но ему удается ее сглотнуть до того, как слюна вытечет на подбородок.

– Чем я могу тебе помочь, большой мальчик? – спрашивает официантка, обслуживающая прилавок блюд быстрого приготовления.

Она фантастически крупная женщина, такая же круглая, как и высокая. Груди-подушки, пухлые плечи, шея, на которой рвутся воротнички, гордые подбородки. Униформа у нее с короткими рукавами, поэтому она демонстрирует большие, как у бодибилдера, руки, только вместо мускулов – мягкая плоть, распирающая розовую кожу. А чтобы добавить себе роста, огромную массу каштановых волос официантка начесывает, и они воздушным шаром плывут над ее головой. Маленькую желто-белую шапочку, элемент униформы, легко принять за бабочку, решившую отдохнуть на воздушном шаре.

Мальчик млеет, думает, ну до чего хорошо быть такой женщиной, задается вопросом: всегда ли она выглядит такой величественной или иногда чувствует слабость и испуг, как обычные люди? Конечно же, нет. Она – истинная королева. Великолепная, прекрасная. Она может жить по установленным ею же правилам, делать, что пожелает, и мир будет восторгаться ею, выказывать уважение, которого она достойна.

У него нет и мысли о том, что он может стать такой великой личностью, как эта женщина. С его слабой волей и без семи пядей во лбу он едва справляется с ролью Кертиса Хэммонда. Однако он старается.

– Меня зовут Кертис, и мой папа послал меня купить что-нибудь из еды.

У нее мелодичный голос, ослепительная улыбка, и он, похоже, ей понравился.

– Что ж, Кертис, а я – Донелла, потому что моего отца звали Дон, а мать – Элла… и я думаю, ты правильно сделал, что пришел к нам за едой.

– Она так вкусно пахнет. – На решетках шкворчат, булькают, дымятся деликатесы. – Я никогда не видел такого большого ресторана.

– Правда? Ты не производишь впечатления человека, который вырос в ящике.

Он моргает, лихорадочно ищет ответ, пытаясь понять, о чем она, и не удерживается от вопроса:

– А вы?

– Что я?

– Вы выросли в ящике?

Донелла морщит носик. Собственно, это все, что может у нее морщиться, потому что все остальное большое, круглое, гладкое и так плотно упаковано, что там нет места даже ямочке.

– Кертис, ты меня разочаровал. Я подумала, что ты хороший мальчик, милый мальчик, а ты – наглый и развязный.

О боже, он опять сделал что-то не то, образно говоря, вляпался в дерьмо, но мальчик не может понять, чем он обидел ее, и не знает, как снова завоевать ее благорасположение. Он боится привлекать к себе излишнее внимание, потому что слишком много охотников разыскивают мальчика-беглеца, и он должен купить еду себе и Желтому Боку, которая в этом полностью зависит от него, но на пути к еде, очень вкусной еде, стоит Донелла.

– Я – хороший мальчик, – заверяет он ее. – Моя мама всегда мною гордилась.

Суровое выражение лица Донеллы чуть смягчается, хотя она не дарит ему улыбку, которой встретила.

Говорить от чистого сердца вроде бы лучший способ наладить отношения.

– Вы просто невероятная, мисс Донелла, такая прекрасная, такая великолепная.

Даже его комплименту не удается вдохнуть воздух в ее опавшую улыбку. Более того, ее мягкое розовое лицо вдруг превращается в каменную маску, а холода во взгляде достаточно для того, чтобы положить конец лету на всем Североамериканском континенте.

– Не надо смеяться надо мной, Кертис.

Когда Кертис понимает, что еще сильнее оскорбил ее, горячие слезы туманят зрение.

– Я только хотел понравиться вам, – молит он.

Жалостливая дрожь в голосе – позор для любого уважающего себя юного искателя приключений.

Разумеется, в этот момент ему не до приключений. Он пытается наладить отношения с другим человеком, и по всему выходит, что это значительно сложнее, чем принимать участие в опасных экспедициях или совершать героические поступки.

Он быстро теряет уверенность в себе. А без этой уверенности ни одному беглецу не провести охотников. Полный самоконтроль – ключ к выживанию. Так всегда говорила мама, а она не бросала слов на ветер.

Сидящий через два стула от Кертиса дальнобойщик с сединой в волосах отрывается от тарелки с курицей и картофелем фри.

– Донелла, не набрасывайся на парнишку. В его словах ничего такого не было, о чем ты подумала. Разве ты не видишь, что он не совсем в порядке?

Паника поднимается в сердце мальчика, и он хватается за прилавок, чтобы не упасть со стула. На мгновение думает, что все видят, кто он на самом деле – рыбка, на которую заброшено так много сетей.

– Закрой рот, Берт Хупер, – говорит величественная Донелла. – Мужчина, который носит детский комбинезон и кальсоны вместо нормальных штанов и рубашки, не может судить о том, кто прав, а кто – нет.

Берт Хупер нисколько не обижается на эту выволочку, наоборот, смеется.

– Если мне приходится выбирать между покоем и ролью сексуального объекта, я всегда выберу покой.

– Я рада это слышать, – отвечает Донелла, – потому что выбора-то у тебя как раз и нет.

Сквозь пелену слез мальчик вновь видит ее улыбку, сверкающую, словно у богини.

– Кертис, извини, что я отчитала тебя.

Он старается взять эмоции под контроль, но все-таки тараторит:

– Я и не думал обижать вас, мэм. Моя мама всегда учила меня, что говорить надо от чистого сердца. Вот я и следовал ее советам.

– Теперь я это понимаю, сладенький. Поначалу я не разобрала, что ты… один из редких людей с чистой душой.

– Тогда… вы не думаете, что я «не совсем в порядке»? – спрашивает он, все еще держась за край прилавка, все еще боясь, что в нем начали узнавать беглеца.

– Нет, Кертис. Я просто думаю, что ты слишком хорош для этого мира.

Ее слова успокаивают и одновременно тревожат мальчика, вот он и предпринимает еще одну попытку сказать комплимент, изо всех сил стараясь, чтобы его слова прозвучали предельно искренне:

– Вы действительно очень красивая, мисс Донелла, такая колоссальная, вызывающая восторг, вы можете жить по своим собственным правилам, как носорог.

Сидящий через два стула Берт Хупер подавился курицей с картофелем фри. Вилка падает на тарелку, он хватает стакан с пепси. Шипучий напиток бьет в нос, лицо краснеет и раздувается, словно сваренный лобстер, наконец ему удается очистить горло от еды, с тем чтобы тут же загоготать. И этим он, конечно же, привлекает к себе внимание, а заодно и к сидящему рядом мальчику.

Возможно, дальнобойщику вдруг вспомнилась какая-то отменная шутка. Однако его приступ гогота выглядит как бестактность, отвлекающая Кертиса и Донеллу от взаимных извинений.

Божественная Донелла смотрит на него, как рассерженный носорог, для полного соответствия не хватает только угрощающе наклоненного рога.

Все еще гогочущему Берту удается произнести несколько слов:

– О, черт… я попал… аккурат… в «Форрест Гамп»!

Мальчик в недоумении.

– Я видел этот фильм.

– Не обращай на него внимания, Кертис, – говорит Донелла. – Мы не в «Форресте Гампе» и не в «Годзилле».

– Я уверен, что нет, мэм. Это большая, злобная ящерица.

Берт вновь захлебывается смехом, лицо его еще сильнее багровеет, хотя еды в горле нет. Мальчик опасается, как бы к дальнобойщику не пришлось вызывать врача.

– Если здесь и есть человек, у которого вместо мозгов коробка шоколадных конфет, то он сидит над тарелкой с курицей и картофелем фри, – заявляет Донелла.

– Так это вы, мистер Хупер, – уточняет Кертис. Потом все понимает. О, слезы смеха дальнобойщика – способ борьбы этого бедного, больного человека с одиночеством, жизненными проблемами, болью. – Мне очень жаль, сэр. – Мальчик испытывает глубокую симпатию к этому сидящему за рулем огромного грузовика Гампу, сожалеет о том, что подумал, будто Берт Хупер просто грубиян. – Я готов вам помочь, если смогу.

И хотя на лице дальнобойщика по-прежнему играет улыбка, мальчик не сомневается, что кажущимся весельем он хочет скрыть неудовлетворенность собственными недостатками.

– Ты поможешь мне? Как?

– Если бы я мог, то сделал бы вас таким же нормальным человеком, как мисс Донелла и я.

Больной на голову дальнобойщик так тронут участием мальчика, что поворачивается к нему спиной и пытается совладать с эмоциями. И хотя для всех Берт Хупер борется со смехом, мальчик теперь знает, что смех этот сродни смеху несчастного клоуна: искренний для ушей, безмерно грустный для тех, кто слушает сердцем.

Выразив носорожье презрение мистеру Хуперу, Донелла отворачивается от него.

– Не обращай на него внимания, Кертис. У него были все возможности наладить свою жизнь, но он всегда предпочитал оставаться таким же жалким, как сейчас.

Мальчика ее слова ставят в тупик, потому что он полагал, что у Гампа нет выбора, кроме как быть Гампом, каким сотворила его природа.

– А теперь, прежде чем я приму у тебя заказ, сладенький, ты уверен, что у тебя есть деньги, чтобы расплатиться?

Из кармана джинсов мальчик достает смятые купюры, оставшиеся после кражи в доме Хэммондов, плюс пять долларов, которые собака выхватила у ветра на автомобильной стоянке.

– О, я вижу, ты действительно джентльмен со средствами, – кивает Донелла. – Сейчас убери их, а заплатишь кассиру, когда будешь уходить.

– Я не уверен, что денег мне хватит, – тревожится он, запихивая купюры в карман. – Мне нужны две бутылки воды, чизбургер для отца, чизбургер мне, картофельные чипсы и, наверное, два чизбургера для Желтого Бока.

– Желтый Бок, должно быть, твоя собака?

Мальчик сияет, ибо между ним и официанткой наконец-то установился контакт.

– Нет смысла тратить большие деньги на чизбургеры, когда твоя собака может получить кое-что получше, – советует Донелла.

– Что именно?

– Я попрошу повара поджарить пару мясных котлет, смешать их с вареным рисом и добавить немного подливы. Мы положим все в контейнер и отдадим тебе, потому что любим собачек. Твой красавец подумает, что он умер и попал в рай.

Мальчик едва не поправляет ее. Во-первых, Желтый Бок в данном случае не он, а она. Во-вторых, эта собака знает, что такое рай, и не спутает его с хорошим обедом.

Но он вовремя прикусывает язык. Плохие люди ищут его. Он слишком много времени провел в одном месте. Так что давно пора двигаться.

– Благодарю вас, миссис Донелла. Я с первого взгляда понял, какая вы прекрасная.

Удивив мальчика, она сжимает его правую руку.

– Может, многие люди и думают, будто они умнее тебя, Кертис, но ты запомни, что я тебе скажу. – Она наклоняется над прилавком, насколько позволяют необъятные габариты, ее лицо оказывается рядом с его, и она шепчет: – Ты гораздо лучше их всех.

Ее доброта трогает мальчика до глубины души, на глаза опять наворачиваются слезы.

– Спасибо, мэм.

Она щиплет его за щеку, и он понимает, что поцеловала бы, если б смогла наклониться так далеко.

В еще непривычной ему роли беглеца мальчику уже удалось освоить путешествия, а теперь, как он надеется, пришло умение устанавливать контакт с незнакомыми людьми, что особенно важно, если он хочет выдавать себя за обычного ребенка, зовут которого Кертис Хэммонд или как-то еще.

К нему возвращается уверенность в себе.

Страх, который не отпускал его последние двадцать четыре часа, разжимает свои тиски, превращаясь в не столь мешающую жить тревогу.

Он обрел надежду. Надежду, что ему удастся выжить. Надежду, что найдет место, где будет чувствовать себя как дома.

Он спрашивает Донеллу, где тут поблизости туалет, а она, записывая его заказ в блокнотик, объясняет, что принято говорить «комната отдыха».

Когда Кертис уточняет, что ему нужно не отдохнуть, а облегчиться, его слова вновь затрагивают какую-то струнку в душе Берта Хупера, потому что тот вновь начинает смеяться. Мальчик не знает, как истолковать этот смех, но ему понятно, что это дело по плечу лишь специалисту-психологу.

Так или иначе, но дверь в туалет, или комнату отдыха, видна от прилавка, в конце длинного коридора. Даже бедный мистер Хупер или настоящий Форрест Гамп смог бы добраться туда без посторонней помощи.

Туалет большой, сверкающий чистотой. Семь кабинок, пять писсуаров, в которых лежат дезинфицирующие таблетки с запахом можжевельника, шесть раковин, каждая со встроенным дозатором жидкого мыла, два контейнера с бумажными полотенцами, две настенные сушилки, которые включаются, если подставить под них руки. Правда, этим машинам не хватает ума отключаться после того, как вода на руках высыхает.

Тут же стоит и торговый автомат, который умнее сушилок. Он предлагает расчески, щипцы для ногтей, одноразовые зажигалки и более экзотические товары, которых мальчик раньше не видел и не знает, для чего они предназначены, но автомат в курсе, опустил покупатель монетки в щель или нет. Так что когда мальчик дергает за рычаг, автомат и не думает выдать ему пачку с надписью «Троянс», что бы в ней ни лежало.

Когда до него доходит, что в туалете больше никого нет, он пробегает по кабинкам, во всех спуская воду. Шум воды, вытекающей из семи бачков, очень его веселит, потому что от такого большого слива дребезжат проложенные в стенах трубы. Круто.

Справив малую нужду, он выливает на руки достаточно мыла, чтобы пузырьки пены заполнили всю раковину, смотрит в зеркало и видит мальчика, у которого все будет в порядке, дайте только время, мальчика, который найдет свой путь и, потосковав о понесенных утратах, будет не просто жить, но процветать.

Он решает остаться Кертисом Хэммондом. Пока никто не связал его с убитой семьей в Колорадо. А если его устраивают и имя, и фамилия, так надо ли что-либо менять?

Он вытирает досуха руки бумажными полотенцами, но потом подставляет их под одну из сушилок, из озорства.

Освежившись, спешит по коридору к прилавку, где его ждет заказ, и вдруг останавливается, замечая двух мужчин, которые стоят у этого самого прилавка и разговаривают с Бертом Хупером. Оба высокие, а стетсоны еще прибавляют им роста. В синих джинсах, заправленных в ковбойские сапоги.

Донелла вроде бы спорит с мистером Хупером, возможно, предлагает ему закрыть рот, но бедный мистер Хупер не в силах понять, чего она от него хочет, поэтому продолжает болтать.

Когда дальнобойщик указывает на коридор, в котором расположены комнаты отдыха, ковбои поворачиваются и видят Кертиса, стоящего на выходе из коридора. Они смотрят на мальчика, он – на них.

Возможно, они не уверены, чей он сын, своей матери или какой-то другой женщины. Возможно, он сумеет обмануть их, сойти за обычного, любящего бейсбол, ненавидящего школу десятилетнего мальчика, интересы которого ограничиваются телевизионными боями кетчистов, видеоиграми, динозаврами да спусканием воды во всех кабинках сразу.

Эти двое – враги, а не добропорядочные граждане, какими они прикидываются. В этом сомнений нет. Угроза читается в их стати, манере поведения, глазах.

Они, конечно же, поймут, что он не Кертис Хэммонд, пусть не сразу, но очень скоро, а если они его поймают, он умрет.

И в этот момент оба ковбоя, синхронно, поворачиваются спиной к мистеру Хуперу и направляются к мальчику.

Глава 13

– Межгалактические корабли, похищения инопланетянами, их база, расположенная на темной стороне Луны, сверхсекретные программы скрещивания с ними людей, большеглазые, серокожие инопланетяне-Ипы, которые могут проходить сквозь стены, левитировать и выводить рулады сфинктером… Престон Мэддок верит во все это и во многое другое, – доложила Лайлани.

Электричество отключили. Они разговаривали при свечах, но часы над духовкой погасли, а в дальнем конце примыкающей к кухне гостиной выключилась лампа под розовым абажуром. Старенький холодильник заквохтал, как пациент, жизнь которого поддерживалась отключившимся аппаратом «искусственные легкие», в ожидании перехода на механический респиратор компрессор дернулся и затих.

В кухне и так вроде бы царила тишина, но только сейчас Микки поняла, какой шумный у них холодильник. Без него в ушах аж зазвенело.

Микки вдруг обнаружила, что смотрит в потолок, и сразу поняла причину. Отключение электроэнергии, точнехонько в тот момент, когда Лайлани рассказывала об НЛО, подвигло ее на безумную мысль: свет вырубился не из-за кризиса системы энергоснабжения Калифорнии, но потому, что пульсирующий, вращающийся диск из далекой Галактики завис над передвижным домом Дженевы и накрыл его «энергетическим колпаком», совсем как в фильмах. Когда же она опустила взгляд, то увидела, что тетя Джен и Лайлани тоже изучают потолок.

В этой глубокой тишине Микки даже слышала, как чуть потрескивают горящие фитили свечей, тихонько так потрескивают, словно воспоминание о стародавнем шипении змея.

Джен вздохнула:

– Веерное отключение. Неудобство, свойственное странам «третьего мира», с наилучшими пожеланиями от губернатора. Хотя по ночам их вроде бы быть не должно, только в часы пикового потребления электроэнергии. Может, это обычная авария.

– Я могу жить без электричества, пока на столе стоит вкусный пирог, – подала голос Лайлани, однако второй кусок она есть и не начинала.

– Значит, доктор Дум свихнулся на НЛО, – гнула свое Микки.

– У него широкие интересы, на чем он только не свихнулся, – ответила Лайлани. – НЛО – лишь одна из животрепещущих проблем, которым он уделяет свои время и энергию. Правда, после женитьбы на Синсемилле он все больше и больше концентрируется на летающих тарелках. Купил большой дом на колесах, и мы мотаемся по всей стране, бываем на местах знаменитых близких контактов, от Розуэлла, штат Нью-Мексико, до Флегм-Фоллз, штат Айова. Мы продолжаем надеяться, что инопланетяне вновь покажутся там, где, по утверждениям очевидцев, они уже побывали в прошлом. А как только появляется новая информация о летающей тарелке или об очередном похищении человека, мы мчимся туда, где бы ни находилось это место, в надежде, что успеем до их отлета. И соседний трейлер мы арендовали по единственной причине: наш дом на колесах в мастерской на техническом обслуживании, а доктор Дум не останавливается в отеле или мотеле, поскольку полагает, что тамошние номера – рассадник вирусов, вызывающих болезнь легионеров, и бактерий, поедающих человеческую плоть, уж не помню, как там они называются.

– Ты хочешь сказать, что через неделю вы уедете? – спросила тетя Джен. В уголках ее глаз собрались морщинки тревоги.

– Скорее через несколько дней, – ответила Лайлани. – Мы только что провели июль в Розуэлле, потому что там именно в июле 1947 года инопланетный пилот, то ли напившись, то ли заснув за штурвалом, разбил свою летающую тарелку в пустыне. Доктор Дум считает, что Ипы если и появятся в том же месте, то, скорее всего, в то же время, что и прежде. Поэтому, наверное, студенты колледжей каждый год на весенние каникулы съезжаются в Форт-Лодердейл. Любопытно знать, как часто эти серые человечки сажают на землю свои межгалактические вездеходы? Я склоняюсь к мысли, что не очень. Не думаю, что нам пора беспокоиться о том, захватят они нашу планету или нет. Скорее всего, мы имеем дело не с очевидцами их приземлений, а с психически больными людьми.

Микки решила дать девочке выговориться, но чем дольше Лайлани обходила главную тему, судьбу брата, тем сильнее сковывало ее напряжение.

– А о чем, собственно, речь? Какое отношение имеют НЛО к Лукипеле?

Лайлани ответила после короткой паузы:

– Доктор Дум говорит, что ему открылась истина. Высшие силы сообщили, что нас излечат инопланетяне.

– Излечат? – Микки не воспринимала дефекты развития девочки как болезнь. Более того, уверенность в себе, невероятные умственные способности Лайлани, ее несгибаемая воля просто не позволяли воспринимать девочку инвалидом, пусть даже ее деформированная левая рука лежала на столе, освещенная свечами.

– Луки родился с сильным врожденным дефектом таза, вывернутыми тазобедренными суставами, правой бедренной костью короче левой и со сросшимися костями правой стопы. Синсемилла придерживалась гипотезы, что галлюцинации во время беременности наделят ребенка экстрасенсорными способностями.

Ночная жара не могла изгнать холод, пробиравший Микки до костей. Перед ее мысленным взором возникло перекошенное яростью лицо женщины в кружевной комбинации, подсвеченный луной оскал ее зубов.

– А что вы думаете об этой гипотезе, миссис Ди?

– Ложная.

Лайлани сухо усмехнулась:

– Ложная. Мы все еще ждем того дня, когда я смогу предугадать выигрышный номер лотереи, зажечь огонь усилием воли и телепортироваться в Париж на ленч.

– Некоторые из проблем твоего брата… Как мне кажется, в чем-то хирурги смогли бы ему помочь.

– О, мама слишком умна, чтобы доверять западной медицине. Она полагается на кристаллические гормоны, заклинания, снадобья из трав и примочки, которые вонью переплюнут любого зассанного, покрытого блевотиной алкоголика.

Микки увидела, что ее чашка пуста. Она не помнила, как выпила кофе. Поднялась, чтобы наполнить чашку. Она чувствовала себя абсолютно беспомощной, а потому испытывала необходимость хоть чем-то занять руки: боялась, что ярость захлестнет ее, если она не займется каким-нибудь делом. Ей очень хотелось от души врезать кому-то из врагов Лайлани, да только рядом никого не было. А вот если бы она пошла в соседний трейлер и вправила мозги Синсемилле, если, конечно, эта подлунная танцовщица еще не покончила жизнь самоубийством, положение Лайлани после ее вмешательства только бы ухудшилось.

Стоя у разделочного столика практически в полной темноте, наливая кофе с осторожностью слепой женщины, Микки нарушила затянувшуюся паузу:

– Значит, этот псих возил тебя и Луки по стране в поисках инопланетян с исцеляющими руками.

– Исцеляющими методами, – поправила ее Лайлани. – Инопланетяне, овладевшие секретами межзвездных перелетов и научившиеся пользоваться туалетом при сверхсветовых скоростях, конечно же, могут вынуть меня из этого тела и пересадить в другое, новенькое, идентичное моему, но лишенное врожденных дефектов. Во всяком случае, это тот план, который мы пытаемся реализовать последние четыре года.

– Лайлани, дорогая, ты туда не вернешься, – заявила Дженева. – Мы не позволим тебе вернуться. Не так ли, Микки?

Злость, которая отравляла Микки жизнь, имела, однако, одну положительную сторону: лишила ее иллюзий. Она не признавала фантазий, почерпнутых из сентиментальных фильмов или других источников. Тетя Джен могла на какой-то момент представить себя Ингрид Бергман или Дорис Дэй, способными спасти попавшего в беду ребенка одной лишь ослепительной улыбкой или правильными словами, конечно же, под трогательную музыку… но Микки ясно видела их беспомощность в сложившейся ситуации. С другой стороны, если результатом являлась одна лишь беспомощность, может, не стоило лишаться иллюзий.

Микки вновь села за стол.

– Где исчез Лукипела?

Лайлани повернулась к окну, но смотрела, похоже, в далекое далеко.

– В Монтане. Есть такой штат в горах.

– Когда?

– Девять месяцев тому назад. Девятнадцатого ноября. Двадцатого у Луки день рождения. Ему бы исполнилось десять лет. Согласно видению доктора Дума, Ипы должны были излечить нас до того, как нам исполнится десять лет. Каждый из нас, обещал он Синсемилле, обретет новое тело до того, как мы перейдем десятилетний рубеж.

– «Странные огни в небе, – процитировала Микки, – светло-зеленые левитационные лучи, которые выдергивают тебя из башмаков и засасывают в летающую тарелку».

– Сама я ничего этого не видела. Так мне рассказали.

– Рассказали? – переспросила тетя Джен. – Кто рассказал, дорогая?

– Мой псевдоотец. В тот день, ближе к вечеру, мы припарковались на придорожной стоянке. Не в кемпинге. Даже не на площадке отдыха с туалетами и столиком для пикника. На большой площадке у обочины дороги. Вокруг шумел лес. Доктор Дум сказал, что в кемпинг мы поедем позже. А сначала он хотел посетить одно место, в паре миль от площадки, где какого-то парня, то ли Карвера, то ли Картера, по его словам, три года тому назад похитили лиловые головоногие с Юпитера или откуда-то еще. Я думала, что он, как обычно, потащит туда нас всех, но он отцепил внедорожник, который мы буксировали за собой на жесткой сцепке, и сказал, что с ним поедет только Луки.

Девочка замолчала.

Микки на нее не давила. Она понимала, что должна знать подробности, но желания выслушивать их у нее не было.

Какое-то время спустя Лайлани вернулась из ноябрьской Монтаны и встретилась взглядом с Микки.

– Я тогда поняла, что должно произойти. Попыталась поехать с ними, но он… Престон мне не позволил. И Синсемилла… она держала меня… – Призрак пролетел по коридорам памяти девочки, маленькая душа с вывернутыми тазобедренными суставами, одна нога короче другой, и Микки буквально увидела его в синих, потемневших от душевной боли глазах. – Я помню, как Лукипела шел к внедорожнику, хромая, с ортопедическим ботинком на левой ноге, так странно вихляя бедрами. А потом… когда они уезжали, Луки оглянулся, посмотрел на меня. Из-за грязи на стекле лицо его я видела нечетко. Я думаю, он помахал мне рукой.

Глава 14

Сидя на высоком стуле у прилавка, бедный туповатый мистер Хупер знает, что он – водитель грузовика, знает, что ест он курицу и картофель фри, но понятия не имеет, что он – типичный Форрест Гамп, с добрым сердцем, но тем не менее Гамп. Стараясь помочь, мистер Хупер указывает на коридор, который ведет к комнатам отдыха.

Оба ковбоя тут же направляются к Кертису.

Донелла зовет их, но даже она, во всей величественной необъятности, не может удержать охотников словом.

Справа от себя Кертис видит дверь на петлях-шарнирах, открывающуюся в обе стороны, с овальной стеклянной панелью. Панель расположена слишком высоко, чтобы заглянуть в нее, поэтому Кертис просто толкает дверь, не зная, что ждет его за порогом. И попадает на большую кухню с выложенным белыми керамическими плитками полом. Видит ряды духовок, плит, разделочных столов, холодильников, раковин, поблескивающих нержавеющей сталью. И конечно же, лабиринт проходов между ними, в которых может спрятаться и, возможно, укрыться от охотников присевший на корточки мальчик.

Блюда готовят не два повара, как рядом с прилавком быстрого обслуживания. На кухне трудится много людей, и все очень заняты. На Кертиса никто не обращает ни малейшего внимания.

От духовки к духовке, мимо десятифутовой плиты, мимо глубоких жаровен, наполненных кипящим маслом, огибая угол разделочного стола, Кертис спешит в узкий проход, в котором лежат резиновые коврики. Он пригибается, чтобы не попасться на глаза ковбоям, когда те войдут на кухню. Старается никого не толкать, протискивается мимо, обходя то справа, то слева, но теперь его уже заметили.

– Эй, парень.

– Что ты тут делаешь, мальчик?

– Tener cuidado, muchacho![30]

– Осторожнее, осторожнее!

– Loco mocoso![31]

Он как раз добирается до следующего прохода в глубинах огромной кухни, когда слышит прибытие двух ковбоев. Сомнений в том, что пришли именно они, а не кто-то еще, нет. С наглостью и жаждой крови, присущей гестаповцам, они шумно открывают вращающуюся дверь, их шаги гулко разносятся по всей кухне.

Работающие на кухне разом замолкают и застывают, как манекены. Никто не хочет узнать, кто эти незваные гости, никто не решается привлечь их внимание звяканьем кастрюль, возможно, потому, что все боятся, а вдруг эти двое – агенты федеральной иммиграционной службы, выискивающие иностранцев, находящихся на территории Соединенных Штатов без должного разрешения, а на кухне такие, конечно же, работают. Впрочем, если агенты в плохом настроении, они могут изрядно потрепать нервы и тем, у кого документы в полном порядке.

Но одним своим появлением ковбои помогли Кертису найти союзников. Мальчик на четвереньках пробирается по проходам, а повара, пекари, рубщики овощей и посудомойки уходят с его пути, своими телами стараются укрыть его от глаз ковбоев, жестами показывают, он это понимает, в какой стороне находится дверь черного хода.

Мальчик испуган, рот внезапно наполняется горечью, легкие сжимаются с такой силой, что ему едва удается протолкнуть в них воздух, сердце стучит, как паровой молот… и при этом он остро чувствует сводящие с ума запахи жарящихся курицы и картофеля, тушащейся свинины. Страху не удается полностью заглушить голод, и, пусть слюна горькая, есть хочется ничуть не меньше.

Шум, который он слышит, указывает на то, что убийцы пытаются выследить его. Работники кухни начинают возмущаться, сообразив, что ковбои – не сотрудники правоохранительных органов, возражают против их вторжения в святая святых ресторана.

У стола с чистыми тарелками Кертис останавливается и, оставаясь на корточках, решается поднять голову. Заглядывает в зазор между двумя башнями тарелок и видит одного из преследователей в пятнадцати футах от себя.

У охотника симпатичное, потенциально приветливое лицо. Если б он не злобно хмурился, а улыбался, кухонные работники сразу прониклись бы к нему доверием и сами указали бы, где искать мальчика.

Но, хотя внешность людей иной раз обманывает Кертиса, тут у него сомнений нет: перед ним человек, у которого из каждой по́ры по всей поверхности тела изливаются токсины убийства, уже замариновавшие его мозг. И выжать капельку сладкого сока из отжимок персика куда легче, чем каплю жалости из сердца этого охотника, милосердием не отличающегося от каменного истукана.

Пока он пробирается по проходу, за столами которого готовят салаты, мрачный ковбой смотрит направо и налево, отшвыривает тех, кто мешает ему пройти, мужчин и женщин, словно они не люди, а мебель. Его напарник не идет следом, должно быть, заходит с другой стороны.

Протесты работников кухни стихают, возможно, потому, что охотники не реагируют на слова, а их убийственно-холодные взгляды ясно говорят о том, что не стоит вставать у них на пути. Таких людей иной раз показывают в телевизионных выпусках новостей. Они открывают стрельбу в торговых центрах или в офисных зданиях, потому что жена решила подать на развод, потому что их уволили, безо всякого «потому что». Однако кивками и движениями рук работники кухни продолжают направлять Кертиса к черному ходу.

Согнувшись в три погибели, раскинув руки для равновесия, совсем как испуганная мартышка, мальчик огибает угол стола для разделки мяса и видит повара, который, застыв как столб, широко раскрыв глаза, смотрит на охотников. Одетый во все белое повар, должно быть, по совместительству ангел, учитывая, что в руке он держит пластиковый пакет с сосисками для хот-догов, который только что взял из открытого лотка-охладителя за его спиной.

Раздается сильный грохот, звенят пустые кастрюли. Кто-то ворвался на кухню через вращающуюся дверь из коридора, ведущего к комнатам отдыха. Следом за ковбоями. Вновь эхом отдаются от стен тяжелые и быстрые шаги по выложенному плитками полу. Голоса. Крики: «ФБР! ФБР! Не двигаться, не двигаться, не двигаться!»

Кертис хватает пакет с сосисками. Повар от испуга отпускает его. С добычей в руках мальчик проскакивает мимо повара, навстречу свободе и сытному обеду. Он изумлен появлением агентов ФБР, но столь неожиданное развитие событий совершенно его не радует.

Дождь зачастую переходит в ливень, как говаривала его мать. Она не утверждала, что первой высказала эту мысль. Универсальные истины часто находят отражение в расхожих клише. При ливне реки выходят из берегов, и внезапно нас заливает. Но если начинается наводнение, мы не паникуем, не так ли, мой мальчик? И он всегда знал ответ на этот вопрос: «Нет, мы никогда не паникуем». А если бы она спросила: «А почему мы не паникуем при наводнении?» – он бы ответил: «Потому что на панику у нас нет времени: мы плывем».

За его спиной, где-то на кухне, звенят разбивающиеся об пол тарелки, грохочут сброшенные со столов кастрюли, звенят о плитки пола ножи, ложки, вилки, словно колокола, объявляющие о начале какого-то демонического праздника.

Потом гремят выстрелы.

Глава 15

Кофе так долго настаивался, что стал горьким. Но Микки и не возражает, что он крепче обычного. Более того, рассказ Лайлани поднял столько горечи из глубин души Микки, что другого кофе ей в этот момент просто не надо.

– Так ты не веришь, что Лукипела улетел с инопланетянами, – в голосе Дженевы не слышно вопросительных интонаций.

– Я делаю вид, что верю, – ответила Лайлани. – В присутствии доктора Дума я всему верю, радуюсь тому, что скоро, через год, через два, Луки вернется к нам в новеньком теле. Так безопаснее.

Микки едва не спросила, верит ли Синсемилла в то, что Ипы «засосали» Луки в летающую тарелку. Потом поняла, что женщина, с которой она столкнулась чуть раньше, не просто поверила этой сказочке. Не составило труда убедить ее и в том, что Луки и сострадательные гости с дальних миров посылают понятные только ей приветственные послания повторными показами «Сайнфелда», рекламой на коробках кукурузных хлопьев или траекториями пролетающих мимо птичьих стай.

Лайлани наконец-то положила в рот первый кусочек от второй порции пирога. Жевала очень медленно, печеные яблоки столько жевать нет нужды, не отрывала взгляда от тарелки, словно раздумывала, а чем, собственно, вкус второй порции отличается от первой.

– Как он мог убить беспомощного ребенка? – спросила Дженева.

– Именно это он и делает. Как почтальон разносит почту. Как пекарь печет хлеб, – Лайлани пожала плечами. – Почитайте о нем в газетах. Сами увидите.

– И ты не обращалась в полицию, – констатировала Микки.

– Я же ребенок.

– Иногда они прислушиваются к детям, – заметила Дженева.

Микки по собственному опыту знала, что скорее наоборот.

– Независимо от того, поверили бы они тебе или нет, они бы, конечно, не приняли версию твоего отчима о целителях со звезд.

– Они бы и не услышали от него эту версию. Он говорит, что Ипам известность ни к чему. И дело не в скромности инопланетян. Они к этому подходят очень строго. Если мы кому-то скажем о Луки, говорит он, они никогда не привезут его назад. У них большие планы, цель которых – обеспечить развитие человеческой цивилизации до уровня, который позволит Земле вступить в Галактический конгресс, иногда он называет этот орган Парламентом планет, и реализация этих планов требует времени. А пока они творят много добрых дел, оставаясь за кулисами, спасают нас от атомной войны и от хронической перхоти, им не хочется, чтобы невежественные копы беспокоили их, рыская по горам Монтаны и в других местах, где они любят появляться. Поэтому мы можем говорить об Ипах только между собой. Синсемилла полностью с этим согласна.

– А что он скажет, если ему придется объяснять отсутствие Лукипелы? – спросила Дженева.

– Прежде всего, некому заметить его отсутствие и, соответственно, спросить. Мы не сидим на месте, все время колесим по стране. У нас нет постоянных соседей. Нет друзей, только люди, с которыми мы встречаемся в наших путешествиях, скажем, вечером в кемпинге, в первый и единственный раз. Синсемилла давно порвала со своей семьей. До моего рождения. Я незнакома с ее родственниками, даже не знаю, живы ли они. Она никогда о них не говорит, разве что упомянет, какие они невыносимые и самодовольные зануды. Как вы понимаете, в более крепких выражениях. Одна из моих договоренностей с Богом состоит в том, что я никогда не буду ругаться, как моя мать. И в обмен на мою самодисциплину Он даст ей время, чтобы она, когда умрет и предстанет перед Ним, смогла объяснить свой моральный выбор. Я не уверена, что Бог, пусть Он и всемогущий, понимает, в какую Он попал переделку, согласившись на такие условия.

Девочка подцепила вилкой другой кусочек пирога, вновь начала жевать его со столь трагичным выражением лица, словно ела брокколи, не получала удовольствие, а снабжала организм необходимыми ему питательными веществами.

– Но, если полиция спросит о Луки… – начала Дженева.

– Они скажут, что его никогда не было, что Луки – воображаемый дружок, которого я себе выдумала.

– У них ничего не выйдет, дорогая.

– Еще как выйдет. И до появления доктора Дума Синсемилле не сиделось на одном месте. Она говорит, что до того, как к нам присоединился доктор Дум, мы жили в Санта-Фе, Сан-Франциско, Монтеррее, Теллуриде, Таосе, Лас-Вегасе, на озере Тахоа, в Туксоне, Кер-д’Алене. Какие-то места я помню, но была слишком маленькой, чтобы сохранить память о всех. Она тогда жила с разными мужчинами, кто-то из них принимал наркотики, кто-то торговал ими, все хотели сорвать большой куш, быстро и сразу, не прилагая усилий, никто не пускал корни, потому что, задержись они где-либо, местные копы обеспечили бы каждого помещением и бойфрендом. Короче, никто не знает, где сейчас эти парни и помнят ли они Луки… и признаются ли в том, что помнят.

– Свидетельства о рождении, – вскинулась Микки. – Это доказательство. Где ты родилась? Где родился Луки?

Очередной кусочек пирога отправился в рот Лайлани. Снова она долго пережевывала его, не чувствуя вкуса.

– Я не знаю.

– Ты не знаешь, где родилась?

– Синсемилла говорит, что парки[32] не смогут найти тебя, чтобы обрезать нить и лишить жизни, если они не знают, где ты родился, этого они не узнают, если ты не назовешь вслух место своего рождения, следовательно, ты будешь жить вечно. И она не верит во врачей и больницы. Она говорит, что мы родились дома, каким бы тогда ни был наш дом. В лучшем случае… может, была повивальная бабка. Я крайне изумлюсь, если выяснится, что наши рождения кто-то где-то зарегистрировал.

Горький кофе еще и остыл. Микки все равно пила его маленькими глоточками. Она боялась, что примется за бренди, если не будет пить кофе, не слушая никаких возражений Лайлани. Спиртное никогда не успокаивало ее ярость. Микки стала пить, потому что алкоголь добавлял огня в костер ее злости, а она долгие годы лелеяла свою злость. Только злость помогала Микки выживать, и лишь недавно она весьма неохотно с ней рассталась.

– У тебя фамилия отца, – в голосе Дженевы слышалась надежда. – Если удастся его найти…

– Я не уверена, что у меня и Лукипелы один отец. Синсемилла никогда этого не говорила. Возможно, она сама не знает. У Луки и у меня одна фамилия, но это ничего не значит. Совсем необязательно, что это фамилия нашего отца. Она никогда не называла нам его фамилию. Такое уж у нее отношение к именам и фамилиям. Она говорит, что в них заключена магическая сила. Зная имя человека, ты обретаешь над ним власть, а если твое имя хранится в тайне, оно придает тебе сил.

Ведьма с метлой в заднице, ведьмина сучка, сатанинское отродье, старая колдунья, спустившаяся с Луны с моим именем на языке, ты думаешь, что сможешь наложить на меня заклятье, догадавшись, как меня зовут

Округлившиеся от ярости глаза Синсемиллы, с огромными белками, возникли перед мысленным взором Микки, словно две инопланетных Луны. Она содрогнулась.

– Она называет его Клонк, потому что, по ее словам, именно такой звук он издавал, если его постукивали по голове. Синсемилла ненавидит его черной ненавистью, возможно, поэтому часть этой ненависти она переносила на меня и Луки. По какой-то причине больше на Луки.

И пусть о Синсемилле Мэддок у Дженевы сложилось самое неблагоприятное мнение, она ужаснулась, услышав такое обвинение.

– Лайлани, сладенькая, пусть она и психически неуравновешенная женщина, но она все равно твоя мать и по-своему любит тебя. – У тети Джен детей не было, и не потому, что ей так хотелось. Любовь, которую она не смогла растратить на сына или дочь, не пропала со временем, и теперь она одаривала ею всех, кого знала. – Ни одна мать не может ненавидеть свое дитя, дорогая. Ни одна.

Микки пожалела, и не в первый раз, что не была дочерью Дженевы. Жизнь ее тогда сложилась бы иначе: свободной от злости и стремления к самоуничтожению.

Встретившись взглядом с Микки, Дженева увидела любовь в ее глазах и улыбнулась, но потом прочла что-то еще, и это «что-то» помогло ей понять глубину собственной наивности в этом вопросе. Улыбка увяла, поблекла, исчезла.

– Ни одна мать, – повторила она, уже обращаясь к Микки. – Я всегда так думала. А если бы узнала, что это не так, не смогла бы… стоять в стороне.

Микки отвела взгляд, потому что не хотела говорить о своем прошлом. Не здесь, не сейчас. Сегодня речь шла о Лайлани Клонк, а не о Мичелине Белсонг. Лайлани исполнилось только девять, и, пусть на ее долю уже выпало немало несчастий, жизнь еще не прокатилась по ней тяжелым катком. Ей хватало характера, ума, у нее был шансы на выживание, на будущее, даже если сейчас шансы эти казались минимальными. В этой девочке Микки видела надежду на хорошую, чистую, целенаправленную жизнь… чего не могла увидеть в себе.

– Есть одна причина, по которой я знала, что Луки она ненавидела больше, чем меня. Это его имя. Она говорит, что назвала меня Лайлани, что означает «небесный цветок», потому что тогда, возможно… возможно, люди не будут думать обо мне как о жалкой калеке. В этом Синсемилла проявила максимум материнской заботы. Но она говорит, что знала, каким будет Луки, еще до того, как он появился на свет. «Лукипела» по-гавайски – Люцифер.

На лице Дженевы отразился ужас. Казалось, еще чуть-чуть, и она поставит на стол бренди, от которого пока отказывалась Микки, не для нее, а чтобы успокоить свои нервы.

– Фотографии, – вырвалось у Микки. – Твои и Луки. Доказывающие, что брат – не плод твоего воображения.

– Они уничтожили все его фотографии. Потому что он будет совершенно здоров, когда вернется с Ипами. И если кто-то увидит фотографии, на которых он изображен инвалидом, все сразу поймут, что излечить его могли только Ипы. Этим мы подставим наших друзей, поскольку им придется бегать от репортеров и зевак вместо того, чтобы способствовать развитию человеческой цивилизации и поднимать ее до уровня, достойного принятия в Парламент планет, где всех нас ждут дорогие подарки и огромные скидки, полагающиеся членам клуба. Синсемилла проглотила и это. Возможно, потому, что хотела это проглотить. Я все-таки спрятала две маленькие фотографии Луки, но они их нашли. И теперь его лицо сохранилось только у меня в памяти. Но я каждый день концентрируюсь на его лице, вспоминаю снова и снова, сохраняю мельчайшие детали, особенно улыбку. Я не позволю дымке времени затянуть его лицо. – Голос девочки стал мягче, но глубже проникал в души слушательниц, как воздух проникает в те места, откуда уходит вода. – Он прожил десять лет, наполненных страданиями, и нельзя допустить, чтобы он вдруг исчез, как будто его и не было. Это неправильно. Нехорошо. Очень нехорошо. Кто-то должен его помнить, вы понимаете. Кто-то.

Осознав ужас ситуации, в которой оказалась девочка, тетя Джен лишилась дара речи, впала в ступор. Всю жизнь, до этого мгновения, Дженева Дэвис всегда могла найти слова утешения, знала, как успокоить растревоженное сердце простым поглаживанием волос, унять страх объятиями и поцелуем в лоб.

И Микки перепугалась до смерти, чего с ней не случалось лет пятнадцать, а то и больше. Вновь почувствовала, что она – рабыня судьбы, случая, опасных мужчин, совершенно беспомощная, совсем как в детстве, когда не была себе хозяйкой. Она не могла предложить Лайлани путь к спасению, как когда-то не могла спасти себя, и это бессилие предполагало, что ей недостанет ума, храбрости, решительности для решения куда более сложной задачи: переустройства своей загубленной жизни.

С серьезным видом Лайлани доела вторую порцию пирога, с таким серьезным, словно ела не для того, чтобы утолить собственные потребности или желания, а в память о том, кто не мог разделить с ней эту трапезу, в память о мальчике с сильным врожденным дефектом таза и вывернутыми тазобедренными суставами, мальчике, который ходил в ортопедическом ботинке, брате, который, наверное, любил яблочный пирог и чью память приходилось кормить из-за его вынужденного отсутствия.

Замерцал огонек, что-то зашипело, змейка дыма поднялась над восковой лужицей: одна из свечей догорела, и темнота без промедления придвинула свой стул поближе к столу.

Глава 16

Стрельба, но и сосиски. Охотники рядом, но хаос помогает уйти от них. Вокруг враждебность, но впереди надежда на спасение.

Даже в самые темные моменты жизни свет присутствует, если верить, что он есть. Страх – яд, вырабатываемый рассудком, смелость – антидот, который всегда наготове в душе. В неудаче заложено зернышко, из которого вырастет будущий триумф. Надежды нет у тех, кто не верит в разумность существующего порядка вещей, но те, кому виден глубокий смысл в каждом из приходящих дней, живут в радости. Если тебе противостоит превосходящий силой противник, ты обнаружишь, что пинок в половые органы – очень эффективное средство борьбы.

Это и многое другое – премудрости из «Большой книги практических советов мамы для преследуемого подрастающего хамелеона». Книга эта, разумеется, нигде не опубликована, но он может видеть ее страницы, словно это реальная книга, ничем не отличающаяся от прочитанных им, главы и главы полезных рекомендаций, за которыми давшийся дорогой ценой жизненный опыт. Его мать прежде всего – его мать, но при этом и символ сопротивления угнетению, почитаемый во всем мире, глашатай свободы, учение которой, как философия, так и практические советы выживания, передавалось от верующего к верующему, точно так же, как народные предания, которые рассказывали и пересказывали у костров и очагов, сохраняя и пронося их сквозь столетия.

Кертис надеется, что ему не придется пинать кого-либо в половые органы, но он готов и на это, если не будет другой возможности выжить. По природе он скорее мечтатель, чем человек дела, скорее поэт, чем воин, хотя надо очень постараться, чтобы увидеть что-то поэтическое или воинственное в прижимании к груди пакета с сосисками, в забеге на корточках, в отступлении с поля боя, грохочущего у него за спиной.

Вокруг и под разделочными столами, мимо высоких стоек с открытыми полками, уставленными посудой, укрываясь за кухонным оборудованием неизвестного ему назначения, Кертис пусть не прямо, но целеустремленно продвигается к дальнему концу кухни, в направлении, с самого начала указанном ему работающими здесь людьми.

Но никто из работников более не хочет служить гидом. Они слишком заняты поисками убежища, расползаются по полу в разные стороны, словно солдаты, внезапно попавшие под обстрел, бормочут молитвы, каждый преисполнен решимости уберечь собственную задницу, которую когда-то его мать заботливо присыпала тальком.

Помимо грохочущих выстрелов, Кертис слышит посвист свинцовых пуль. Они со звоном отлетают от металлических поверхностей, с чавканьем вгрызаются в дерево или пластик, булькают, пробивая полные кастрюли, гудят, пробивая пустые. Взрывается разбиваемая посуда, возмущенно скрежещут потревоженные металлические стойки, шипит быстро испаряющийся из пробитых труб ядовитый охладитель, словно зритель, недовольный игрой этого сборища бесталанных музыкантов. Возможно, поэтическая сторона Кертиса все-таки дает о себе знать даже в разгаре сражения.

Агенты ФБР обычно не применяют оружие первыми, следовательно, инициаторами стрельбы выступили ковбои. И эти двое мужчин не схватились бы сразу за оружие, если б не знали, что федеральным агентам нужны именно они.

Такое развитие событий более чем удивительно. В круговерти происходящего Кертис еще не может в полной мере осознать, что сие означает. Если федеральным властям стало известно о темных силах, преследующих мальчика-сироту, значит, они знают и о самом мальчике. Если они смогли опознать охотников, значит, и приметы мальчика для них не секрет.

Кертис думал, что его преследует взвод. А теперь выходит, что ему на пятки наседает целая армия. И враги его врагов совсем необязательно его друзья, в данном случае определенно нет.

Он добирается до конца очередного прохода и натыкается на человека, сидящего на полу меж двух высоких шкафов. Видно, что он парализован ужасом.

Поджав колени к груди, мужчина пытается стать как можно меньше, чтобы избежать рикошета или случайной пули. Вместо шляпы на голове у него стальной дуршлаг, он держит его руками, закрывая и лицо, наверное, думает, что дуршлаг защитит его от выстрела в голову.

Как и все на кухне, мужчина кричит. Может, его ранило. Кертис никогда не слышал криков людей с пулевыми ранениями. Отвратительный агонизирующий вопль. Такие вопли ему доводилось слышать слишком часто. Трудно поверить, что простая пуля может причинять страдания, вызывающие столь пронзительные, свидетельствующие о жутких мучениях крики.

Сквозь маленькие отверстия дуршлага видны остекленевшие от ужаса глаза мужчины. И когда он начинает быстро говорить по-вьетнамски, его слышно, несмотря на металлический капюшон: «Мы все умрем».

Отвечая на вьетнамском, мальчик делится одной из премудростей матери в надежде чуть успокоить мужчину: «В неудаче заложено зернышко, из которого вырастет будущий триумф».

Но и тут наладить отношения не удается. Насмерть перепуганного вьетнамца добрые слова только выводят из себя, он вдруг начинает кричать: «Маньяк! Сумасшедший!»

Удивленный, слишком хорошо воспитанный для того, чтобы на оскорбление отвечать оскорблением, Кертис пробирается дальше.

Полные душевной муки вопли пугают мальчика, и, хотя их иной раз заглушает грохот выстрелов, они не стихают. Ему уже совершенно не хочется есть, но он все равно крепко сжимает в руке пакет с сосисками, зная по собственному опыту, что голод может быстро вернуться, даже если не спадет страх. Сердце излечивается медленно, мозг быстрее свыкается с новыми условиями, а тело всегда нуждается в подкормке.

А кроме того, он должен думать о Желтом Боке. Хорошая собачка. Я иду к тебе, собачка.

От непрекращающихся выстрелов у него звенит в ушах. Однако Кертис слышит, как кричат люди, как ругаются, а какая-то женщина поминает и поминает Святую Деву. По их голосам ясно, что битва продолжается и, возможно, до ее завершения еще далеко. Ни в одном голосе не слышится облегчения, только тревога, поспешность, стремление выжить.

У дальнего конца кухни он видит нескольких работников, которые проталкиваются в открытую дверь.

Уже собравшись последовать за ними, Кертис соображает, что за дверью – большой холодильник и они собираются закрыть стальную, с толстым слоем теплоизоляции дверь. Это хорошее убежище от пуль, но не более того.

Кертису убежище не нужно. Он хочет найти аварийный люк. И как можно быстрее.

Еще дверь. За ней – маленькая кладовка, восемь футов в ширину и десять в длину, с дверью в дальнем конце. Это тоже холодильник, с перфорированными металлическими стеллажами вдоль стен. На стеллажах – пластиковые контейнеры в полгаллона с апельсиновым, грейпфрутовым, яблочным соком, молоком, коробки с яйцами, головки сыра…

Он хватает с полки контейнер с апельсиновым соком, мысленно дает себе наказ возвратиться в Юту, при условии, что ему удастся выбраться из этого штата живым, и расплатиться и за сосиски, и за сок. Он искренен в своих намерениях, но все равно чувствует себя преступником.

Возлагая все надежды на дверь в дальней стене холодильника, Кертис выясняет, что она ведет в более простор-ное, с нормальной температурой воздуха помещение, где хранятся расходные материалы, не требующие охлаждения. Салфетки, туалетная бумага, жидкости для мытья посуды и чистки, воск для натирки полов.

Логично предположить, что эта кладовка сообщается с разгрузочной площадкой или автостоянкой, и действительно, следующая дверь подтверждает правильность его рассуждений. Теплый ветерок, лишенный ароматов кухни и запаха порохового дыма, бросается на него, как игривый щенок, и ерошит волосы.

Он поворачивает направо, добегает до края разгрузочной площадки. Четыре бетонные ступеньки – и он на асфальте еще одной автостоянки, освещенной в два раза хуже тех, где он уже побывал.

Большинство автомобилей, похоже, принадлежат сотрудникам ресторана, станции техобслуживания и мотеля. Пикапов больше, чем легковушек, есть и несколько внедорожников, прожаренных пустыней, посеченных ветром, поцарапанных кактусами. Сразу видно, что используются они не только для поездок в супермаркет.

С контейнером «Флоридского лучшего» в одной руке и пакетом сосисок в другой Кертис бросается между двумя внедорожниками, стремясь убежать как можно дальше от кухни до того, как его засекут агенты ФБР, охотники в обличье ковбоев и, возможно, сотрудники Службы охраны соков или детективы Агентства защиты сосисок.

Нырнув в темный зазор, мальчик слышит крики, торопливые шаги бегущих людей… совсем рядом.

Он оборачивается лицом в ту сторону, откуда пришел, готовый ударить первого преследователя контейнером сока. Сосиски в качестве оружия бесполезны. В инструкциях по самообороне, полученных от матери, сосиски не упоминались. А вот если контейнер не поможет, придется врезать ногой по половым органам преследователя.

Двое, трое, пятеро мужчин пробегают мимо передних бамперов стоящих рядом внедорожников, все крепкие, мускулистые, в черных жилетках или черных ветровках с большими белыми буквами «ФБР» на спине. Двое с помповыми ружьями, трое с пистолетами. Они полностью изготовились к бою, их внимание целиком сосредоточено на двери черного хода в ресторан, так что ни один не замечает Кертиса, мимо которого они пробежали. Он так и стоит в темноте, с контейнером апельсинового сока и сосисками.

Набрав полную грудь вяжущего воздуха пустыни, мальчик выдыхает его куда более горячим и продолжает свой путь на запад, используя для прикрытия автомобили сотрудников. Он не знает, в какую сторону бежать, но хочет убраться подальше от ресторана.

Обогнув «Додж»-пикап, он попадает в широкий коридор между рядами автомобилей, и там его ждет верный друг, весь черный, не считая нескольких белых отметин, похожих на освещенные луной листья, сорванные ветром и опустившиеся на темную гладь пруда. Собака начеку, ушки стоят торчком, она чувствует не запах сосисок, а опасность, грозящую хозяину.

Хорошая собачка. Сматываемся отсюда.

Она подскакивает, от радости напрыгивает на него и бежит дальше, не на полной скорости, так, чтобы мальчик мог за ней угнаться. Доверяя ее более обостренному чутью, полагая, что она не выведет его на сообщников ковбоев, которые наверняка находятся где-то неподалеку, или на еще один отряд вооруженных до зубов агентов ФБР, Кертис следует за Желтым Боком.

Глава 17

Для всех, кроме Ноя Фаррела, рай для одиноких и давно забытых назывался пансионом «Сьело Виста»[33]. Название заведения обещало небесную панораму, но в действительности ее посетителям предлагалось заглянуть в чистилище.

Он не знал, что побудило его дать этому заведению другое, и столь сентиментальное, название. В остальном жизнь вытравила из него всю сентиментальность, хотя он не мог не признать, что какая-то тяга к романтизму в нем все-таки осталась.

В этой частной клинике для психохроников не было ничего романтичного, за исключением разве что испанской архитектуры и затененных дорожек, с бордюрами из желтых и пурпурных цветов. И хотя снаружи пансион радовал взор, никто не приходил сюда в поисках любви или романтических приключений.

На всех этажах пол, серый винил с персиковыми и бирюзовыми вкраплениями, блестел чистотой. Стены персикового цвета с белыми молдингами способствовали созданию атмосферы беззаботности и уюта. Но чистоты и радостных тонов не хватало для того, чтобы настроить Ноя на праздничный лад.

И, конечно, работали здесь преданные делу, дружелюбные люди. Ной ценил профессионализм персонала, но улыбки и приветствия казались ему фальшивыми, не потому, что он сомневался в их искренности: просто в этом месте он сам с трудом мог выдавить из себя улыбку, а груз вины так сильно давил на сердце, когда он приходил сюда, что ему было не до эмоций.

В центральном коридоре первого этажа, миновав сестринский пост, Ной столкнулся с Ричардом Велнодом. Ричард предпочитал, чтобы его называли Рикстер, дружеским прозвищем, полученным от отца.

Рикстер шел, шаркая ногами, сонно улыбаясь, словно еще не успел окончательно проснуться. Толстой шеей, широкими круглыми плечами, короткими руками и ногами он напоминал какого-то сказочного персонажа, из тех, что обычно помогали главному герою: то ли доброго тролля, то ли милосердного кобольда, идущего оберегать, а не пытать шахтеров в глубоких и опасных тоннелях.

У многих людей лицо жертвы синдрома Дауна вызывало жалость, раздражение, тревогу. Ной же всякий раз, глядя на этого двадцатишестилетнего, но в каком-то смысле навеки мальчика, остро чувствовал узы несовершенства, которые связывали всех без исключения сыновей и дочерей этого мира, и благодарил Всевышнего за то, что худшие из собственных его несовершенств поддавались исправлению, если он находил в себе силу воли исправить их.

– Этой оранжевой малышке нравится темнота на улице? – спросил Рикстер.

– О какой оранжевой малышке ты говоришь? – спросил Ной.

Рикстер прикрывал одной ладонью другую, словно в них таилось сокровище, которое он нес в подарок королю или Богу.

Когда Ной наклонился, чтобы посмотреть, ладони чуть разошлись, словно створки раковины, с неохотой соглашающиеся продемонстрировать хранящуюся в них драгоценную жемчужину. По ладони нижней руки ползла божья коровка, маленькая оранжевая черепашка размером с бусину.

– Она даже немного летает, – Рикстер быстро свел ладони. – Я ее отпущу. – Он посмотрел на сгустившиеся за окном сумерки. – Может, она испугается. Я про темноту.

– Я знаю повадки божьих коровок, – ответил Ной. – Они любят ночь.

– Ты уверен? Небо в темноте пропадает, и все становится таким огромным. Я не хочу, чтобы она испугалась.

Мягкое лицо Рикстера и его глаза светились врожденной добротой и наивностью, которой невозможно лишить, поэтому к его тревоге за насекомое следовало отнестись со всей серьезностью.

– Знаешь, иногда божьи коровки боятся птиц.

– Потому что птицы едят насекомых.

– Совершенно верно. Но птицы в большинстве своем ночью разлетаются по гнездам, где и остаются до утра. Поэтому в темноте твоя оранжевая малышка будет в полной безопасности.

Низкому лбу Рикстера, плоскому носу, тяжелым чертам лица в большей степени соответствовала угрюмость, однако он умел и широко улыбаться.

– Я многих выпускаю, знаешь ли.

– Знаю.

Мух, муравьев. Мотыльков, бьющихся о стекло, моль, наевшуюся шерсти. Пауков. Крошечных жучков. Всех их и многих других спасал этот ребенок-мужчина, выносил из «Сьело Висты» и выпускал.

Однажды, когда обезумевшая от страха мышь металась из комнаты в комнату и по коридорам, преследуемая санитарами и медсестрами, Рикстер встал на колени и протянул к ней руку. Словно почувствовав в нем душу святого Франциска, испуганная беглянка бросилась к нему на ладонь, взобралась по руке и наконец уселась на покатом плече. Под аплодисменты и радостные улыбки персонала и пациентов он вышел из дома и отпустил дрожащее существо на лужайку. Мышь тут же нырнула в клумбу красных и коралловых цветов.

Мышь, конечно же, всегда жила в доме, предпочитая норку за стеной полю, в цветах спряталась только для того, чтобы прийти в себя от выпавших на ее долю испытаний и к ночи перебраться обратно в теплый особняк, куда не пускали кошек.

По мнению Ноя, в стремлении выпускать на свободу насекомых и прочую живность Рикстер исходил из того, что «Сьело Виста», несмотря на заботливый персонал и максимум удобств, не может считаться естественной средой обитания для любого живого существа.

Первые шестнадцать лет мальчик жил в большом мире, с отцом и матерью. Их убил пьяный водитель на Тихоокеанской береговой автостраде, в десяти минутах езды от дома. Только после той поездки они попали не домой, а в рай.

Дядя Рикстера стал исполнителем завещания и опекуном мальчика. К неудовольствию родственников, его тут же определили в «Сьело Висту». Он приехал, застенчивый, испуганный, молчаливый. А неделей позже стал спасителем насекомых и мышей.

– Я уже отпускал божью коровку, раз или два, но днем.

Подумав, что Рикстер немного боится ночи, Ной спросил:

– Ты хочешь, чтобы я вынес ее из дома и отпустил?

– Нет, благодарю. Я хочу посмотреть, как эта малышка полетит. Я посажу ее на розы. Они ей понравятся.

Прикрыв божью коровку ладонями и прижимая их к сердцу, шаркая ногами, он направился к холлу и парадной двери.

Ноги Ноя вдруг стали такими же тяжелыми, как у Рикстера, но он постарался не шаркать ими, преодолевая последние ярды до комнаты Лауры.

Освободитель божьих коровок крикнул ему вслед:

– Лаура этот день провела не здесь. Отправилась в одно из тех мест, где часто бывает.

Ной остановился.

– В какое именно?

– В то, где грустно, – не оглядываясь, ответил Рикстер.

В ее комнате, расположенной в конце коридора, не было и намека на то, что это больничная палата или даже номер санатория. Персидский ковер на полу, недорогой, но красивый, в сине-красно-зеленых узорах. Мебель не из пластика и металла, а из дерева цвета спелой вишни.

Освещала комнату лампа, стоявшая на тумбочке у кровати. Лаура жила одна, потому что не могла общаться с людьми.

Босоногая, в белых брюках из хлопчатобумажной ткани и розовой блузе, она лежала на смятом покрывале, головой на подушке, спиной к двери и лампе, лицом в тени. Не шевельнулась, когда он вошел, ничем не показала, что знает о его присутствии, когда он обошел кровать и встал рядом, глядя на нее.

Родная сестра, уже двадцатидевятилетняя, навсегда оставшаяся в его сердце ребенком. Он потерял ее, когда ей было двенадцать. До этого она была светом в окошке, единственным ярким пятном в семье, живущей в тени и кормящейся темнотой.

Прекрасная в двенадцать лет, и сейчас наполовину прекрасная, она лежала на левом боку, открыв взгляду Ноя правую половину лица, не тронутую насилием, которое разом изменило ее жизнь. Другая половина, вдавленная в подушку, являла собой жуткое зрелище: раздробленные кости, соединенные веревками шрамов.

Пусть лучший специалист по пластическим операциям не смог бы вернуть ей природную красоту, но привести лицо в более-менее пристойное состояние не составляло особого труда. Однако страховые компании отказываются оплачивать дорогие пластические операции, если повреждения мозга столь велики, что у пациента нет надежды на возвращение к нормальной жизни.

Как и предупреждал Рикстер, Лаура отправилась в одно из тех мест, куда другим хода нет. Не замечая, что происходит вокруг, она пристально смотрела в какой-то иной мир, мир воспоминаний или фантазии, словно наблюдала драму, видеть которую могла только она.

В другие дни она лежала, улыбаясь, глаза весело блестели, с губ иногда срывался радостный вскрик. Но сегодня она отправилась в грустное место, одно из худших среди неведомых земель, в которых могла бывать ее душа. Мокрое пятно на подушке, мокрая щека, слезинки, дрожащие на ресницах, новые слезы, струящиеся из карих глаз.

Ной позвал ее по имени, но Лаура, как он и ожидал, не отреагировала.

Прикоснулся ко лбу. Она не дернулась, даже не моргнула в ответ.

В отчаянии или в радости, пребывая в трансе, она полностью уходила из этого мира. И могла оставаться в таком состоянии пять-шесть часов, в редких случаях до десяти.

Выйдя из него, могла самостоятельно одеваться и есть, оставаясь при этом в полном недоумении, не понимая, что она делает и почему. В этом более нормальном состоянии Лаура иногда отзывалась на свое имя, хотя по большей части не знала, кто она… да ее это и не волновало.

Говорила она редко, никогда не узнавала Ноя. Если у нее и остались воспоминания о тех днях, когда она была нормальной девочкой, они мелкими фрагментами разлетелись по темной пустыне ее мозга, и она не могла собрать их воедино и восстановить, как невозможно собрать на берегу и восстановить из осколков ракушки, разбитые безжалостным прибоем.

Ной сел в кресло, откуда мог видеть ее неподвижный взгляд, редкое движение век, медленный, но нескончаемый поток слез.

И как ни тягостно было смотреть на Лауру, лежащую в трансе отчаяния, Ной благодарил судьбу, что его сестра не спустилась на более глубокий горизонт, куда иной раз попадала. Когда такое случалось, ее глаза, без единой слезинки, наполнялись ужасом, а страх прорезал уродливые морщины на сохранившейся половине лица.

– Прибыль от этого расследования позволит оплатить шесть месяцев твоего пребывания здесь, – сказал Ной. – Так что за первую половину следующего года мы можем не беспокоиться.

Он работал, чтобы обеспечить пребывание Лауры в этом пансионе. По этой же причине он жил в дешевой квартире, мотался на развалюхе, никуда не ездил отдыхать, покупал одежду на распродажах. Собственно, он и жил для того, чтобы Лаура ни в чем не знала нужды.

Если бы он взял на себя ответственность много лет тому назад, когда ей было двенадцать, а ему шестнадцать, если бы ему хватило смелости пойти против своей жалкой семьи и сделать то, что следовало, его сестру не избили бы и не оставили умирать. И ее жизнь не превратилась бы в череду кошмаров, перемежающихся периодами озадаченного спокойствия.

– Тебе бы понравилась Констанс Тейвнол, – продолжил Ной. – Если бы у тебя был шанс повзрослеть, думаю, ты бы во многом стала похожей на нее.

Приходя к Лауре, он подолгу разговаривал с ней. В трансе или нет, она никогда не реагировала, не давала знать, что понимает хоть одну фразу из его монолога. И, однако, он говорил, пока не иссякали слова, зачастую до тех пор, пока не пересыхало в горле.

Его не покидала убежденность, что на каком-то глубоком, загадочном уровне, пусть все указывало на обратное, он устанавливал с ней связь. Его настойчивость мотивировалась чувством, более отчаянным, чем надежда, верой, которая иной раз и ему казалась смешной, но он тем не менее не отступался. Он не мог не верить, что Бог существует, что Он любит Лауру, что Он не позволяет ей страдать в абсолютной изоляции, что Его стараниями голос Ноя и смысл произносимых им слов достигают закрытой от всех души Лауры и дарят ей утешение.

Чтобы нести эту ношу каждый день, чтобы дышать под ее весом каждую ночь, Ной Фаррел крепко держался за идею, что его служение Лауре позволит ему спасти свою собственную душу. Надежда на искупление была единственной пищей, которую получала его душа, возможность спасения души орошала пустыню его сердца.

Ричард Велнод не мог освободить себя, зато освобождал мышей и мотыльков. Ной не мог освободить ни себя, ни свою сестру, ему не оставалось ничего другого, как довольствоваться надеждой, что его голос, словно тряпка, стирающая сажу с окна, может открыть путь слабому, но такому нужному свету в черные глубины, где пребывала Лаура.

Глава 18

Спеша покинуть автостоянку для сотрудников, боясь открытых пространств, огибая зону обслуживания для грузовиков, вбегая на площадку для частных автомобилей, куда трейлерам въезд запрещен, мальчик вроде бы слышит отдельные выстрелы. Но он в этом не уверен. Дыхание, со свистом вырывающееся из груди, стук подошв кроссовок при соприкосновении с асфальтом заглушают остальные звуки. Его овевает ветерок из пустыни, и почему-то в шелесте воздуха ему слышится гул давно высохшего моря.

Практически во всех окнах двухэтажного мотеля раздвинуты занавески. Любопытные, встревоженные постояльцы выглядывают из окон в поисках источника переполоха.

И хотя источник этот из окон не видать, другие признаки переполоха налицо. У входной двери ресторана пробка: посетители спешат его покинуть. Опасности, что кого-то затопчут, как случается на футбольном матче или концерте рок-звезды, пока нет, но многие наверняка покидают ресторан с отдавленными пальцами ног и ребрами, саднящими от ударов локтями. Те, кому удается проскочить через горловину-дверь, со всех ног бегут, по одному, парами, семьями, к своим автомобилям. Некоторые в страхе оглядываются на новые выстрелы – теперь и Кертис не сомневается, что слышит их, – доносящиеся из глубин здания, в котором расположен ресторан.

Внезапно выстрелы и мечущиеся в панике люди отходят на второй план. Потому что ночной воздух разрывает пронзительный рев клаксона.

Рев этот повторяется снова и снова, настоятельно требуя освободить дорогу, по съезду с автострады катится огромный трейлер, держа курс на зону обслуживания грузовиков. Водитель не только жмет на клаксон, но и мигает фарами, показывая, что его восемнадцатиколесник вышел из подчинения.

Некоторые из огромных цистерн автозаправочной станции наполнены дизельным топливом, которое горит, но не детонирует при ударе, в других цистернах – бензин, который, наоборот, вспыхивает, как порох. Если потерявший управление трейлер начнет сшибать колонки, словно кегли, взрыв убедит всех, кто живет в радиусе десяти миль, что Господь Бог, тот самый суровый господин из Ветхого Завета, насытился по горло человеческими грехами и решил покарать свои создания.

Кертис видит, что ему негде спрятаться от этого джагернаута[34], у него нет времени, чтобы найти безопасное убежище. Нет, под колеса трейлера он, конечно, попасть не может, их разделяют заправочные колонки и баррикада из автомобилей на стоянке. Так что более вероятной причиной его смерти будет или стена огня, в создание которой внесут свою лепту и вспыхивающий бензин, и медленно горящее дизельное топливо, или обломки автомобилей и заправочных колонок, которые, как шрапнелью, накроют окружающую территорию.

Люди, выскочившие из ресторана, похоже, не расходятся с Кертисом в оценке ситуации. За малым исключением все замирают, не сводя глаз с вышедшего из-под контроля трейлера, предчувствуя неминуемую гибель.

С ревущим двигателем, визжащим клаксоном, мигающими фарами, «Питербилт» проносится по пустой площадке перед станцией технического обслуживания, между бетонными островами с заправочными колонками. Заправщики, дальнобойщики разбегаются в стороны. Для них близкая смерть мгновенно трансформируется в захватывающую историю, которую они будут рассказывать внукам, потому что несущийся грузовик не сшибает ни единой колонки, не врезается ни в один из других восемнадцатиколесников, которые заправляются горючим или ждут своей очереди. Выруливает из-под навеса, которым накрыта вся автозаправочная станция, и по дуге, под протестующий визг покрышек, сворачивает к комплексу зданий, в котором расположен ресторан.

Пронзительно скрипят пневмотормоза, показывая всем, что водитель отнюдь не потерял контроль над машиной, а всего лишь пьяница или псих. Из-под колес вырываются клубы сизого дыма, на асфальте появляются черные полосы, остро пахнет жженой резиной. «Питербилт» кренится, кажется, еще чуть-чуть – и завалится набок. Тормоза скрипят вновь и вновь: водитель то давит на педаль, то отпускает, терзая колеса, вместо того чтобы раз и навсегда вдавить ее в пол.

Одна покрышка с грохотом лопается.

Собака скулит.

Кертис кричит.

Лопается вторая покрышка.

Трейлер бросает в сторону, тут же третью покрышку настигает участь двух первых. Рвется шланг подачи воздуха к тормозам, колеса автоматически блокируются, трейлер скользит, как свинья на льду, с куда более громким визгом, да и ни один призовой хряк весом не сравнится с этим необъятным бегемотом. Наконец, окутанный вонью жженой резины, трейлер, по-прежнему на колесах, дымясь, шипя и гремя, замирает перед мотелем, рядом с рестораном.

Все еще поскуливая, собака приседает на задние лапы и мочится.

Кертис, успешно преодолевая желание тоже оросить и джинсы, и асфальт, почитает себя счастливчиком, поскольку только недавно воспользовался комнатой отдыха.

Трейлер необычной конструкции: две двери в боку вместо одной в заднем борту. Едва он останавливается, обе двери соскальзывают в сторону, и из них выпрыгивают люди в полном боевом снаряжении, не пошатывающиеся и потерявшие ориентировку, как следовало ожидать, а отлично координированные и знающие свой маневр, словно доставили их в нужное место с деликатностью, свойственной перевозке яиц.

Как минимум тридцать человек в черном выскакивают из трейлера. Не группа СУОТ[35], даже не отделение СУОТ, целый взвод СУОТ. Сверкающие черные штурмовые шлемы. Пуленепробиваемые акриловые лицевые щитки со встроенными микрофонами для постоянной координации действий. Кевларовые бронежилеты. Пояса, увешанные запасными рожками, подсумками, баллончиками с шелухой мускатного ореха, тазерами[36], свето-шумовыми гранатами, наручниками. Автоматические пистолеты в кобурах на бедре, в руках более серьезное оружие.

Они прибыли, чтобы крепко ухватить кого-то за задницу.

Может, и Кертиса, среди прочих.

В этой довольно-таки пустынной части Юты столь своевременное прибытие спецподразделения – чудо из чудес. Не каждый большой город, с огромным бюджетом и мэром, озабоченным борьбой с преступностью, может организовать прибытие таких мощных сил быстрого развертывания через пять минут после поступления приказа, а Кертис сомневается, что после первых выстрелов прошло пять минут.

Суотовцы еще выскакивают из трейлера, когда распахивается дверца кабины со стороны пассажирского сиденья и на асфальт спрыгивает мужчина без шлема. В отличие от остальных, он не вооружен ни двенадцатизарядным помповым ружьем с пистолетной рукояткой, ни «узи». На голове у него наушники, в двух дюймах от губ на изогнутой консоли висит микрофон размером с цент. Если у суотовцев нет никаких знаков отличий или надписей, свидетельствующих о принадлежности к какому-либо правоохранительному ведомству, то на спине черной или темно-синей ветровки мужчины белеют три буквы, и расшифровываются они отнюдь не как «Фредди – бравый разведчик».

По крайней мере из двух десятков фильмов Кертис знает, что ФБР обладает достаточными ресурсами, чтобы провести подобную операцию как в пустыне Юты, так и на Манхэттене, но пяти минут не хватило бы и им. Следовательно, они не спускали глаз с охотников, которые выслеживали Кертиса и его семью. Следовательно, они должны знать всю историю, и, хотя она наверняка кажется им неправдоподобной, они располагают достаточными доказательствами для того, чтобы отбросить сомнения.

Если Бюро знает, что задумали ковбои, или понимает, сколько других охотников прочесывает Запад, координируя свои действия с ковбоями, тогда, должно быть, этим агентам ФБР известна дичь, на которую охотятся ковбои: некий маленький мальчик. Кертис. Который стоит у всех на виду. В каких-то десяти ярдах от них. Под ярким фонарем.

Можно сказать, легкая добыча?

Пригвожденный ужасом к асфальту, временно обездвиженный, как дуб, вросший корнями в землю, Кертис ждет, что его незамедлительно изрешетят пулями или окутают облаком мускатной шелухи, утыкают электроразрядными стрелами, забьют дубинками, закуют в наручники, а чуть позже допросят с пристрастием.

Вместо этого, хотя многие суотовцы видят Кертиса, ни один не приглядывается к нему. Выскочив из трейлера, они выстраиваются в боевой порядок и спешат к ресторану.

Значит, им известно далеко не все. Даже Бюро может ошибаться. Призрак Джона Эдгара Гувера[37], должно быть, бьется в истерике где-то неподалеку, в окружающей темноте, стремясь как-то привлечь к себе внимание хотя бы одного суотовца и указать ему на Кертиса.

Поначалу прибытие суотовцев парализовало всех, кто успел выскочить из ресторана. Теперь, вновь обретя способность двигаться, эти люди бегут к своим автомобилям, стремясь как можно быстрее покинуть боевую зону.

Со всех сторон раздается двойное пиканье дистанционно открываемых электронных замков, словно пищат маленькие таксы, которых дергают за хвост.

Желтый Бок то ли реагирует на серенаду пиканья, то ли инстинктивно понимает, что время, отведенное на побег, катастрофически тает. Стоянка грузовиков – запретная зона. Им нужно более спокойное место. Собака на всех четырех поворачивается на триста шестьдесят градусов, достаточно грациозно, чтобы претендовать на место в «Балете города Нью-Йорка», одновременно выбирая путь к спасению. А потом обегает стоящую чуть впереди «Хонду» и исчезает из виду.

Кертис тут же следует за ней, потому что инстинкт выживания собаки еще ни разу их не подвел. Пробегая по проходу между автомобилями, догоняет собаку, и они вместе оказываются рядом с «Уиндчейзером»[38] в тот самый момент, когда он дважды пикает. Зажигаются фары, гаснут. Снова зажигаются, словно дорожного монстра невозможно обнаружить в темноте без всей этой светотехники.

И мгновенно Желтый Бок останавливается. Кертис следует ее примеру. Они смотрят друг на друга, на дверь, снова друг на друга, совсем как собака Аста и ее хозяин, детектив Ник Чарльз, в старом фильме «Тонкий человек».

Владельцев «Уиндчейзера» мальчик не видит, но они, должно быть, рядом, раз открыли замки с пульта дистанционного управления. Скорее всего, они подходят с другой стороны дома на колесах.

«Уиндчейзер» – не идеальный вариант, но шансы Кертиса устроиться на мягком сиденье другого автомобиля минимальны. С тем же успехом он может рассчитывать на то, что с автостоянки удастся удрать на ковре-самолете, в компании волшебной лампы и услужливого джинна.

Опять же, выбирать времени нет. Как только суотовцы помогут агентам ФБР разобраться с ковбоями, опросят работников кухни и узнают, что ковбои гонялись за маленьким мальчиком, они вспомнят мальчика, который вместе с собакой стоял на автомобильной стоянке с пластиковым контейнером апельсинового сока в одной руке и пакетом сосисок в другой.

И тогда жди беды.

Кертис открывает дверь, собака запрыгивает внутрь, проходит пару шагов. Он поднимается следом, плотно закрывает за собой дверь. Пригибается, чтобы его не увидели через лобовое стекло. Кабина, с двумя большими креслами, по его правую руку, по левую – остальные помещения. Там царит тень, но света от фонарей на автостоянке, проникающего через лобовое стекло и лючки на крыше, хватает, чтобы Кертис мог без проблем ориентироваться в доме на колесах, продвигаясь к заднему борту. Тем не менее он все ощупывает выставленными перед собой руками, чтобы избежать сюрпризов.

За камбузом и крошечной столовой – комбинированная ванная-прачечная. Тяжелое дыхание собаки в замкнутом пространстве гулко отдается от стен.

Прятаться в маленьком туалете не резон. Владельцы «Уиндчейзера» только что покинули ресторан, возможно, отобедали аккурат перед тем, как началась заварушка. Одному из них наверняка захочется справить нужду, как только они выедут на автостраду.

Кертис движется мимо раковины, сушилки, фена к высокой, узкой двери. За ней неглубокий чулан, забитый всякой всячиной. Он успевает закрыть дверь до того, как пришедшие в движение вещи посыпались на пол.

Открывается дверь в передней части автомобиля, до Кертиса доносятся возбужденные голоса мужчины и женщины.

Кто-то поднимается по ступенькам, под дополнительным весом скрипят половицы. Дверь ванной полуоткрыта, поэтому он не видит владельцев «Уиндчейзера». Они тоже не могут его видеть. Пока.

Прежде чем один из них направился к туалету, чтобы облегчиться, Кертис открывает последнюю дверь и ступает в более густой сумрак, не подсвеченный слабой лампочкой в ванной. По его левую руку тускло поблескивают два прямоугольных окна, примерно так же фосфоресцирует в темноте экран выключенного телевизора, хотя окна чуть желтоватые.

В кабине голоса звучат громче, более взволнованно. Оживает двигатель. Похоже, владельцы «Уиндчейзера» хотят первым делом покинуть зону боевых действий, а потом уже откликаться на зов природы.

Дыхание собаки больше не сотрясает дом на колесах, она протискивается вперед, задев боком ногу Кертиса. Ее ничего не настораживает, значит, в темной комнате нет ничего подозрительного.

Он переступает порог, тихонько закрывает за собой дверь.

Контейнер с соком и пакет с сосисками кладет на пол, шепчет: «Хорошая собачка». Надеется, что Желтый Бок понимает, его слова – это приказ не есть сосиски.

Он ощупью находит выключатель. Зажигает свет, чтобы освоиться в новой обстановке, и тут же гасит.

Комната маленькая. Одна кровать и минимум пространства между ней и стенами. Встроенные тумбочки, в углу – ниша под телевизор. Две сдвижных зеркальных двери, за которыми, должно быть, шкаф, до отказа забитый вещами. Во всяком случае, мальчику и собаке туда не втиснуться.

Разумеется, это небольшой коттедж на колесах, не замок. Тут нет укромных местечек, которых хватает в последнем. Ни тебе приемных, ни кабинетов, ни потайных ходов, ни глубоких подвалов, ни высоких башен.

Переступая порог, Кертис это понимал. Не подозревал он, до этого момента, о другом: у дома на колесах нет двери черного хода. И выйти он сможет только через дверь, в которую входил. Или выпрыгнуть в окно.

Но вытащить собаку через окно – труд не из легких. Быстро ретироваться с ней, пока изумленные хозяева будут стоять у двери в спальню с разинутыми от изумления ртами, не удастся. Желтый Бок, конечно, не датский дог, слава богу, но и не ши-тцу – китайская комнатная собачка. Кертис не сможет сунуть собаку за пазуху и с ловкостью супермена выбраться с ней через не такое уж большое окно.

В темноте, когда «Уиндчейзер» трогается с места, Кертис садится на кровать и проводит рукой по ее низу. Вместо ножек нащупывает доску жесткого каркаса, на котором покоится матрац. Под такой кроватью может спрятаться только лист бумаги.

Ревет клаксон «Уиндчейзера», внося свою лепту в какофонию звуков, доносящихся со всех сторон.

Кертис подходит к окну, занавески раздвинули до него, выглядывает, видит стоянку грузовиков. Мимо нее катятся легковушки, пикапы, внедорожники, несколько домов на колесах, таких же больших, как «Уиндчейзер». Все водители жмут на клаксон, никто не обращает внимания на разметку, правила вежливости на дорогах напрочь забыты. Каждому не терпится вырваться на автостраду, вот они и мчатся, не разбирая дороги, пугая тех самых людей, которые только что чудом выскочили из-под колес обезумевшего трейлера, на котором прибыли суотовцы.

В рев клаксонов, скрип покрышек, визг тормозов врывается новый звук, жесткий и ритмичный, сначала едва слышный, с каждой секундой он набирает силу. Словно чей-то меч режет воздух. Не просто режет, отрубает куски ночи. И эти отрубленные куски валятся на асфальт. Это не меч – лопасти, доходит до мальчика. Лопасти вертолета.

Кертис находит задвижку, приоткрывает окно. Высовывает голову, изгибает шею, ищет источник звука. Теплый воздух пустыни обдувает лицо, играет волосами.

Огромное небо, темное и широкое. Сияние натриевых ламп на автостоянке. Луна, круглая, как колесо.

В небе Кертис не видит огней, имеющих искусственное происхождение, но стрекот лопастей вертолета нарастает, лопасти уже не режут воздух, а рубят его сильными, короткими ударами, словно топор дровосека расправляется со стволом дерева. Барабанные перепонки мальчика уже чувствуют, как меняется давление воздуха, то растет, то падает. Чувствуют это и обращенные к небу глазные яблоки.

И наконец вот он, вертолет, проходит над «Уиндчейзером», очень низко, в каких-то пятнадцати футах над Кертисом, может, и ниже. Это не вертолет дорожной полиции, контролирующей движение на автостраде, не вертолет с репортерами, спешащими в гущу событий, даже не вертолет с комфортабельным салоном на восемь мест, которые так любят топ-менеджеры крупнейших корпораций. Нет, это боевой вертолет, огромный, черный, оснащенный всеми видами вооружения. Грозно стрекочут лопасти, один вид вертолета наводит ужас, нет никакой необходимости открывать огонь из пулеметов или пускать ракеты, хотя на борту, конечно, есть и то, и другое. От рева турбин вибрирует голова, зубы выбивают дрожь. В лицо бьет поток воздуха, насыщенный запахами горячего металла и машинного масла.

Вертолет летит дальше, держа курс на комплекс зданий, а «Уиндчейзер» набирает скорость. Его водителю, как и всем остальным, не терпится вырулить на автостраду.

– Скорее, скорее, скорее! – шепчет Кертис, потому что ночь вдруг меняется, превращаясь в колоссальное черное чудовище с миллионом ищущих глаз. Движение отвлекает, движение позволяет выиграть время, а время… не только расстояние… – ключ к спасению, к свободе. – Скорее, скорее. Скорее!

Глава 19

К тому времени, когда Лайлани поднялась из-за кухонного стола, она уже стыдилась за свое поведение, честно признавала этот стыд, хотя и безуспешно пыталась назвать даже самой себе истинную причину стыда.

Она говорила с полным ртом. Она съела второй кусок. Да, конечно, неумение вести себя за столом и обжорство – причины для смущения, но слишком незначительные для того, чтобы вызывать чувство стыда, если ты не относишься к тем людям, которые готовы драматизировать любую ситуацию, уверены, что головная боль – симптом бубонной чумы, и пишут отвратительные слезливые эпические поэмы о днях, когда ломаются ногти и выпадают волосы.

Лайлани сама сочиняла отвратительные слезливые эпические поэмы о потерявшихся щенках и котятах, которых никто не хотел брать в дом, но тогда ей было шесть лет, максимум семь, свою жизнь она характеризовала одним словом – jejune. Слово это ей очень нравилось, потому что оно определяло ее жизнь как пресную, лишенную содержания, неинтересную, незрелую, а произносилось так, словно за ним скрывалось что-то утонченное, классное, умное. Она любила слова и вещи, у которых форма не совпадала с содержанием, потому что слишком многое в жизни оборачивалось таким же, каким и смотрелось: пресным, лишенным содержания, неинтересным, незрелым. Как ее мать, к примеру, как телевизионные шоу и фильмы и добрая половина занятых в них актеров, хотя, разумеется, не все, не Хейли Джоэль Осмент, красивый, тонко чувствующий, интеллигентный, очаровательный, лучащийся обаянием, божественный.

Микки и миссис Ди пытались оттянуть уход Лайлани. Боялись за нее. Тревожились, что мать глубокой ночью порубит ее на куски или засунет чеснок ей в задницу, яблоко – в рот и испечет к завтрашнему обеду… пусть и не озвучили свои опасения.

Девочка вновь заверила их, что ее мать не представляет опасности ни для кого, кроме себя. Конечно, когда они вновь будут колесить по стране, Синсемилла могла поджечь дом на колесах, заснув с косяком. Но она более не обладала способностью к насилию. Для насилия требовалось не только преходящее безумие или устойчивое сумасшествие, но и страсть. Если бы степень чокнутости могла определяться брусками золота, Синсемилла вымостила бы ими шестиполосную магистраль до страны Оз, но вот настоящей страсти в ней уже не осталось. Всякие и разные наркотики, которые она принимала как по отдельности, так и в одном флаконе, выжгли страсть дотла, оставив ей только зависимость.

Миссис Ди и Микки тревожились и насчет доктора Дума. Разумеется, он представлял собой более серьезную, чем Синсемилла, опасность, потому что обладал заполненными до предела резервуарами страсти и каждую каплю этого чувства использовал для орошения своей любви к смерти. Он жил в цветущем саду смерти, обожая растущие там черные розы и воздух, напоенный ароматом гниения.

Он также устанавливал правила, по которым жил, стандарты, которые не нарушал, процедуры, которым скрупулезно следовал во всех вопросах жизни и смерти. Поскольку он поставил перед собой цель так или иначе излечить Лайлани, прежде чем той исполнится десять лет, до самого дня рождения опасность ей не грозила. А вот накануне этого знаменательного дня, если она не поднимется в небо по зеленому левитирующему лучу, Престон «излечил» бы ее гораздо быстрее, чем инопланетяне, причем без использования их передовых, еще недоступных землянам технологий. До дня рождения Престон не мог задушить ее подушкой или отравить: это противоречило его этическому кодексу. А к последнему он относился так же серьезно, как истово верующий священник – к своей религии.

Выходя из кухни Дженевы, Лайлани сожалела о том, что оставляет Микки и миссис Ди в глубокой тревоге за ее благополучие. Ей нравилось, когда разговор с ней вызывал у людей улыбку. Она всегда надеялась, что после ее ухода они подумают: «Ну до чего же славная девочка. Какая же она sassy». Sassy – в смысле веселая, находчивая, остроумная. А не наглая, грубая, дерзкая. Оставаться правильной sassy – задача не из легких, но, если удавалось с этим справиться, в голову ее собеседников никогда не приходила другая мысль: «Какая же она несчастная, эта девочка-калека, с увечной маленькой ножкой и деформированной маленькой ручкой». В этот вечер Лайлани чувствовала, что перешла границу между правильной и неправильной sassy, и Микки, и миссис Ди остались не столько в восхищении от ее ума, как в печали о ее судьбе.

Конечно, и эта неудача не являлась причиной ее стыда, но ей так не хотелось докапываться до истины, что, пересекая темный дворик, она попыталась отвлечься глупой шуткой. Прикинувшись, будто розовый куст тянется к ней своими ветками, усеянными шипами, без единого цветка, она повернулась к нему, сложила руки крестом и воскликнула: «Назад! Назад!» – словно отгоняя вампира.

Лайлани искоса глянула на трейлер Дженевы, чтобы увидеть, оценили ли по достоинству ее представление, и поняла, что оглядываться не следовало. Микки стояла на траве у ступенек, миссис Ди – в дверном проеме, и даже практически в полной темноте Лайлани увидела, что на лицах обеих по-прежнему написана тревога. Не просто тревога. Глубокая печаль.

Еще одно выдающееся и запоминающееся достижение мисс Небесный Цветок Клонк в общении с людьми. Пригласите эту чаровницу на обед, и она отплатит вам эмоциональным погромом! Предложите ей сандвичи с курицей, и она расскажет вам жалостливую историю, которая выбила бы слезу даже у поглощаемой ею курицы, будь бедняжка еще жива! Спешите с приглашениями! Свободных дней в календаре этой мисс остается все меньше! Помните: только статистически несущественная часть тех, кто удостаивается чести пообедать с ней, кончает жизнь самоубийством!

Лайлани больше не оглядывалась. Решительно дошагала до забора, быстро, насколько позволял ортопедический аппарат, перебралась через лежащие на земле штакетины свалившегося пролета. Если она сосредоточивалась на движении, то могла ходить достаточно грациозно и даже на удивление быстро.

Чувство стыда не исчезало, не из-за глупой шутки с кустом, а потому, что она позволила себе контролировать и ограничивать потребление Микки алкоголя. Такое грубое вмешательство в чужие дела не могло не вызывать угрызений совести, пусть и двигала ею искренняя забота. В конце концов, Микки – не Синсемилла. Микки могла пропустить стаканчик-другой бренди, это не привело бы к тому, что годом позже она лежала бы в луже блевотины, с носовыми хрящами, сожженными кокаином, с галлюциногенными грибами, пышно разросшимися в ее мозгу. Микки была выше этого. Да, конечно, в ней тоже чувствовалась тенденция к самоуничтожению. Симптомы этого опасного явления Лайлани улавливала более чутко, чем натренированная свинья – запах трюфелей. Не слишком лестное сравнение, но соответствующее действительности. Но Микки эта тенденция не отправляла в призрачные леса, в которых теперь обитала Синсемилла, потому что Микки обладала встроенным нравственным компасом, который Синсемилла то ли потеряла давным-давно, то ли у нее его не было вовсе. Поэтому любая девятилетняя нахалка, которая сочла возможным указывать Мичелине Белсонг, сколько ей можно пить, не могла не испытывать стыда.

Пересекая двор, где недавно ее мать танцевала с луной, Лайлани признала, что основная причина ее стыда – не в грубом попирании прав Мичелины Белсонг, которую она ограничила в потреблении спиртного. Правда состояла в том, что она обещала Господу всегда быть честной сама с собой, но иногда выбирала кружной путь к правде, потому что ей недоставало духу идти прямым… Вот Лайлани и пришлось открывать себе истинную причину своего стыда: в этот вечер она полностью раскрылась. Вывалила все, что мучило, тяготило, давило. Рассказала о Синсемилле, о Престоне и инопланетянах, о Лукипеле, убитом и, возможно, похороненном в горах Монтаны.

Микки и миссис Ди – хорошие люди, отзывчивые люди, и, поделившись с ними подробностями сложившейся ситуации, она, Лайлани, не могла сослужить им худшей службы. Она словно проломила стену гостиной задним бортом самосвала и вывалила на пол несколько тонн свежего навоза. И не потому, что рассказала страшную, леденящую кровь историю. Просто они ничем не могли ей помочь. Лайлани лучше других знала, что поймана в капкан, открыть который никто не сможет, и, чтобы спастись и вырваться из капкана, она должна, образно говоря, отгрызть себе ногу, причем проделать это до своего дня рождения. Рассказав обо всем, она ничего для себя не выгадала, но оставила Микки и милейшую миссис Ди под большой, вонючей грудой дурных новостей, из-под которой им теперь надо выбираться, а потом отмываться от вони.

Добравшись до ступенек, на которых Синсемилла еще недавно сидела после лунного танца, Лайлани едва не обернулась, чтобы посмотреть на передвижной дом Дженевы, но все-таки переборола искушение. Она и так знала, что они наблюдают за ней, а радостный взмах рукой не поднял бы им настроение и они не отправились бы спать с улыбкой на устах.

Синсемилла оставила дверь на кухню открытой. Лайлани вошла в трейлер.

За время ее короткой прогулки дали свет. Зажглась подсветка настенных часов, пусть теперь они показывали неправильное время.

Несмотря на то что красная стрелка обегала циферблат ровно за минуту, поток времени, похоже, вливался в застывший пруд. Дом наполняла не только тишина, но и какое-то тревожное ожидание, словно оставалось совсем ничего до того момента, как какая-то дамба не выдержит напора и бушующая стихия снесет все на своем пути.

Доктор Дум в тот вечер отправился то ли в кино, то ли поужинать. А может, кого-то убить.

Когда-нибудь одна из будущих жертв, невосприимчивая к суховатому обаянию и обволакивающему сочувствию, неприятно удивит доктора. Чтобы нажать на спусковой крючок, особой физической силы не требуется.

Однако удача никогда не благоволила к Лайлани, поэтому она сильно сомневалась, что именно в эту ночь чей-то выстрел остановит его сердце. Нет, рано или поздно он вернется, пахнущий чужой смертью.

Из кухни она видела и столовую, и расположенную за ней, освещенную лампой гостиную. Матери не заметила, но это не означало, что той нет в гостиной. В столь поздний час раздирающие душу демоны и наркотики могли загнать Синсемиллу за диван или уложить в позе зародыша на пол в шкафу.

Естественно, внутренним убранством старый, полностью обставленный передвижной дом, сдаваемый в аренду на неделю, не мог сравниться с Виндзорским замком[39]. От давних протечек звукоизоляционные панели потолка пошли пятнами, которые отдаленно напоминали больших насекомых. От солнечного света занавески выгорели до оттенков, без сомнения, знакомых депрессивным больным из их снов. Пластиковая обивка стен, за долгие годы пропахшая сигаретным дымом, где отслоилась, где собралась гармошкой, где отклеилась. Обшарпанная, прижженная сигаретами, в царапинах мебель стояла на оранжевом ковре, ворсинки которого давно истерлись и вылезли, оставив основу.

В гостиной она Синсемиллу не нашла.

Шкаф у входной двери являл собой идеальное место для гоблинов, которые иногда срывались с цепи благодаря комплексному воздействию кислоты, мескаля и ангельской пыли. Если Синсемилла спряталась там, значит, гоблины съели ее так же аккуратно, как герцогиня могла бы съесть ложкой пудинг. Но в шкафу Лайлани обнаружила только пустые вешалки, которые закачались от дуновения воздуха, потревоженного открывшейся дверью.

Она ужасно не любила искать мать. Потому что никогда не знала, в каком состоянии найдет ее.

Иной раз на дорогую мамулю не хотелось и смотреть. Впрочем, Лайлани навидалась всякого. Она, конечно, не собиралась до конца жизни подтирать мочу и блевотину, но в этот вечер справилась бы и с этим, не добавив к уже вываленному на пол два наполовину переваренных куска яблочного пирога.

Кровь осложнила бы дело. До океанов крови не доходило, но даже малая толика страшила, прежде чем удавалось адекватно оценить ситуацию.

Сознательно Синсемилла никогда бы не покончила с собой. Она не ела красного мяса, курила исключительно травку, каждый день выпивала по десять стаканов минеральной воды из бутылок, чтобы очистить организм от токсинов, принимала двадцать семь таблеток и капсул витаминных добавок, проводила много времени, тревожась из-за глобального потепления. «Я прожила тридцать шесть лет, – говорила Синсемилла, – и собираюсь прожить еще пятьдесят или до момента, когда загрязнение окружающей среды человеком и нарастающая масса человечества приведут к резкому смещению земной оси, а это, в свою очередь, приведет к гибели девяноста девяти процентов всего живого, в зависимости от того, что наступит первым».

Отвергая самоубийство, Синсемилла тем не менее приветствовала само членовредительство, пусть и в скромных пределах. К своему телу она обращалась не чаще раза в месяц. Всегда стерилизовала скальпель пламенем свечи и протирала кожу спиртом. Делала надрез лишь после длительных размышлений.

Молясь, чтобы не пришлось иметь дело с чем-либо похуже блевотины, Лайлани заглянула в ванную. Маленькое, пахнущее плесенью помещение пустовало, и грязи в нем было не больше, чем в тот день, когда они въехали сюда.

Короткий коридор, обитый пластиком, три двери. Две спальни и чулан.

В чулане ни матери, ни блевотины, ни крови, ни потайного хода, ведущего в сказочное королевство, где все красивы, богаты и счастливы. Собственно, потайной ход Лайлани и не искала, логично предположив, что его там нет. В более юном возрасте она частенько надеялась найти секретную дверь в фантастические страны, но обычно ее ждало разочарование, вот Лайлани и решила: если такая дверь существует, пусть она сама ищет ее. И потом, будь этот чулан пересадочной станцией между Калифорнией и страной добрых волшебников, на полу обязательно валялись бы обертки от невиданных ею сортов шоколадных батончиков, брошенные путешествующими троллями, или, по крайней мере, там бы наложил кучку какой-нибудь эльф, но на полу не нашлось ничего экзотичнее дохлого таракана.

Оставались две двери, обе закрытые. Справа – в маленькую спальню, отведенную Лайлани. Прямо – в комнату, которую ее мать делила с Престоном.

Синсемилла с легкостью могла оказаться в комнате дочери. Она не уважала права людей на личные апартаменты, никогда не требовала себе такого права, возможно, потому, что наркотики выжгли в ее мозгу бескрайнюю пустыню, где она могла наслаждаться блаженным одиночеством, если оно ей требовалось.

Полоска света лежала на ковре под дверью, что вела в большую спальню. Из-под двери справа свет не пробивался.

Сие ничего не означало. Синсемилла любила сидеть одна в темноте, пытаясь наладить контакт с миром призраков или разговаривая сама с собой.

Лайлани прислушалась. Полная тишина пространства, время в котором остановилось, заполняла дом. Кровопускание, конечно, тихий процесс.

Несмотря на стремление ни в чем себя не ограничивать, Синсемилла допускала продезинфицированный скальпель только до своей левой руки. Причудливо связанные друг с другом шрамы – сложностью рисунок мог конкурировать с кружевами – украшали, или уродовали, в зависимости от вкуса человека в подобных вопросах, небольшой участок длиной в шесть и шириной в два дюйма. Гладкая, почти блестящая поверхность шрамов выделялась белизной на окружающей белой коже, контраст становился более явственным, если Синсемилла загорала.

Уйди из дома. Спи во дворе. Пусть доктор Дум займется уборкой, если возникнет такая необходимость.

Но, уйдя во двор, она бы сняла с себя ответственность. Именно так и поступила бы Синсемилла в аналогичной ситуации. А Лайлани, выбирая из многих возможных вариантов самый правильный и мудрый, всегда руководствовалась одним основополагающим принципом: делай то, чего бы никогда не сделала Синсемилла, и, скорее всего, все получится как надо, уж во всяком случае, ты будешь уверена, что сможешь вновь взглянуть на себя в зеркало и не умереть от стыда.

Лайлани открыла дверь своей комнаты и зажгла свет. Кровать аккуратно застелена, какой она ее и оставляла. Немногие личные вещи на своих местах. Синсемилла не устраивала здесь циркового представления.

Ладони стали мокрыми от пота. Она вытерла их о футболку.

Она вспомнила старый рассказ, который когда-то прочитала: «Леди и тигр». Мужчине предлагалось выбрать, какую из дверей открыть, а потом пенять на себя, если он ошибался с выбором. За этой дверью ее ждала не женщина, не тигр, но совершенный уникум.

Лайлани предпочла бы встречу с тигром.

Не из нездорового интереса, а тревожась за мать, она изучила проблему членовредительства, как только Синсемилла пристрастилась к этому занятию. Согласно мнению психологов, членовредительством в основном увлекались девушки-подростки и молодые женщины после двадцати. Синсемилла уже вышла из этого нежного возраста. Членовредителей отличали низкая самооценка, даже презрение к себе. Синсемилла, наоборот, очень себя любила большую часть времени, во всяком случае, когда находилась под действием наркотиков, то есть практически постоянно. Разумеется, приходилось предполагать, что первоначально она подсела на тяжелые наркотики не из-за их «хорошего вкуса», как сама говорила, но стремясь к самоуничтожению.

Ладони Лайлани оставались влажными. Она вновь вытерла их. Несмотря на августовскую жару, руки похолодели. Во рту появилась горечь, может, отрыгнулся лук из картофельного салата Дженевы, и язык прилип к нёбу.

В такие моменты она старалась представить себя Сигурни Уивер, играющей Рипли в «Чужих». Ладони влажные, само собой, руки холодные, понятное дело, рот пересох, но ты все равно можешь расправить плечи, набрать в рот слюны, открыть эту чертову дверь и войти, какое бы чудище за ней ни сидело, и ты должна сделать то, что от тебя требуется.

Лайлани вытерла руки о шорты.

Большинство членовредителей зациклены на собственной персоне. Малой их части можно уверенно ставить диагноз – нарциссизм, вот тут Синсемилла и психологи определенно сходились во мнениях. Мать, если пребывала в веселом настроении, частенько пела полную энтузиазма мантру, которую сама и сочинила: «Я – озорной котенок, я – летний ветерок, я – птичка в полете, я – солнце, я – море, я – это я!» В зависимости от количества поступивших в ее организм запрещенных законом субстанций, балансируя на канате между гиперактивностью и наркотическим забытьем, она иногда повторяла эту мантру нараспев, сто раз, двести, пока не засыпала или не начинала рыдать, после чего опять же засыпала.

В три шага, с помощью стального ортопедического аппарата, Лайлани добралась до двери.

Приникла к ней ухом. Ни звука изнутри.

Рипли обычно держала наготове большой пистолет и огнемет.

Вот где привычка миссис Ди путать реальность и кино пришлась бы очень кстати. Вспомнив свою недавнюю победу над откладывающей яйца инопланетной королевой, Дженева без колебаний распахнула бы дверь и решительно переступила порог.

Вновь ладони прошлись по шортам. Потные руки не годятся для щекотливых ситуаций.

Как говаривала Синсемилла, она плакала, потому что видела себя цветком в мире шипов, потому что никто не мог в полной мере оценить всю красоту полного спектра ее свечения. Иногда Лайлани думала, что это действительная причина частой слезливости матери, и пугалась, поскольку выходило, что на Земле Синсемилла еще более чужая, чем Ипы, которых безуспешно разыскивал Престон. Нарциссизм не подходил для характеристики человека, который, валяясь в блевотине, воняя мочой и бормоча что-то бессвязное, видел себя более нежным и экзотическим цветком, чем орхидея.

Лайлани постучала в дверь спальни. В отличие от матери, она уважала право людей на уединение.

Синсемилла на стук не отреагировала.

Может, с дорогой мамулей все в порядке, несмотря на представление, устроенное ею во дворе. Может, она мирно спит и ее следует оставить в покое, чтобы она и дальше наслаждалась видением лучших миров.

Но вдруг она в беде? Вдруг это один из тех случаев, когда знание приемов первой помощи придется очень кстати или потребуется вызывать врача? Если ты едешь по незнакомой территории, местоположение ближайшей больницы можно узнать по спутниковой связи. Век высоких технологий – самый безопасный период в истории человечества для моральных выродков, обожающих путешествовать.

Она постучала вновь.

И не могла сказать, почувствовала ли облегчение или тревогу, когда мать откликнулась театральным голосом: «Я слушаю тебя, скажи, кто ты, стучащийся в дверь моей опочивальни».

Иной раз, когда Синсемилла пребывала в таком вот игривом настроении, Лайлани подыгрывала ей, говорила на псевдостароанглийском диалекте, с театральными жестами и напыщенными фразами, надеясь хоть так установить мало-мальскую связь мать – дочь. Но эти попытки не приводили ни к чему путному. Синсемилла не хотела расширять актерский состав. Всем, кроме нее, отводилась роль восхищенных зрителей, потрясенных бенефисом одной-единственной актрисы. Если же Лайлани настаивала на том, чтобы делить с ней блеск рампы, изящный диалог резко менял тональность, и голос, каким, по мнению Синсемиллы, изъяснялся персонаж Шекспира или кто-то из придворных короля Артура, вдруг начинал сыпать грязными ругательствами.

Поэтому вместо вычурного: «Это, я принцесса Лайлани, пришла справиться о самочувствии моей госпожи» – она ответила:

– Это я. Ты в порядке?

– Войди, войди, дева Лайлани, твоя королева давно ждет тебя.

Приехали. Значит, все еще хуже, чем кровь и членовредительство.

Впрочем, большая спальня подходила для представлений Синсемиллы ничуть не меньше, чем двор или любая другая комната этого дома.

Синсемилла сидела на кровати, застеленной лягушачье-зеленым покрывалом из полиэстра, привалившись спиной к подушкам. В длинной, расшитой комбинации, с кружевами по подолу, которую она купила на блошином рынке неподалеку от Альбукерке, штат Нью-Мексико, когда они ехали в Розуэлл разгадывать тайны инопланетян.

Как известно, красный свет более всего соответствует интерьеру публичного дома, поэтому Лайлани попала в спальню скорее проститутки, чем королевы. Горели обе лампы на прикроватных тумбочках. На абажуре одной лежала красная шелковая блуза, на абажуре второй – красная хлопчатобумажная.

Такой свет благоволил к Синсемилле. При нем снопы, килограммы, тюки, унции, пинты и галлоны запрещенных законом субстанций крали гораздо меньшую часть ее красоты, чем при дневном или искусственном освещении. В красных тонах она казалась красавицей. Даже с босыми, запачканными пылью и сухой травой ногами, в мятой и грязной комбинации, с растрепанными и спутанными после лунного танца волосами могла сойти за королеву.

– Что привело тебя, о юная дева, пред очи Клеопатры?

Лайлани, углубившаяся в комнату на два шага, не могла и представить себе, что египетская королева, правившая более двух тысяч лет тому назад, могла задать вопрос, достойный лишь плохой постановки «Камелота».

– Я собираюсь лечь спать и решила зайти, чтобы узнать, все ли у тебя в порядке.

Взмахом руки Синсемилла предложила ей подойти ближе.

– Иди сюда, суровая крестьянская дочь, и позволь твоей королеве познакомить тебя с произведением искусства, достойным галерей Эдема.

Лайлани не понимала, о чем вела речь ее мать. А по опыту знала, что самая мудрая политика – сознательно оставаться в неведении.

Она приблизилась еще на шаг, не из покорности или любопытства, но потому, что быстрый уход мог вызвать обвинение в грубости. Ее мать не навязывала детям правил или стандартов поведения, своим безразличием предоставляла им полную свободу, однако терпеть не могла, если за собственное безразличие ей платили той же монетой, и не выносила неблагодарности.

Какой бы несущественной ни была причина, вызвавшая неудовольствие Синсемиллы, наказание следовало незамедлительно. Да, до рукоприкладства дело не доходило, на такое Синсемиллы не хватало, но она могла нанести немалый ущерб словами. Потому что всюду следовала за тобой, врывалась в любую дверь, настаивала на внимании к ней, укрыться от нее не представлялось возможным и приходилось выдерживать ее словесную порку, иногда растягивающуюся на часы, пока она не сваливалась без сил или не уходила, чтобы заторчать вновь. Во время таких экзекуций Лайлани частенько мечтала о том, чтобы ее мать отказалась от ненавистных слов и заменила их парой тумаков.

Реклама: erid: 2VtzqwH2Yru, OOO "Литрес"
Конец ознакомительного фрагмента. Купить полную версию книги.

Примечания

1

Перевод Наталии Рейн.

2

Передвижной дом (трейлер) – хорошо оборудованный дом, который перевозится на автомобильном прицепе и устанавливается на специально оборудованной стоянке. Закон о строительстве передвижных домов и стандартах их безопасности определяет его как «конструкцию, предназначенную для постоянного проживания». Выделение мест для установки таких домов контролируется местными властями, которые разрешают размещать их только на территории так называемых «трейлерных городков». Обычно их сдают внаем малоимущим.

3

Белсонг (Bellsong) – дословно: колокольная песнь.

4

Действительно, южнокалифорнийский Анахайм определенно не Дикий Запад.

5

Джексон, Алан (р.1960) – певец, известный исполнитель в жанре кантри.

6

Брукс, Гарт (1962–2000) – певец, самый популярный исполнитель в стиле кантри 90-х годов.

7

«Дикси чикс» – группа, выпустившая в начале 90-х годов несколько альбомов в стиле кантри.

8

«Зи-зи топ» – трио из Хьюстона, штат Техас, дебютировавшее в 1970 г. и выступающее, пусть и в несколько измененном составе, до сих пор. «Френсина» – первый хит группы, принесший ей общенациональную известность (альбом «Рио-Гранде мад», 1972 г.).

9

«Иглз» – один из самых популярных ансамблей кантри-рока. Возник в Лос-Анджелесе в 1971 г. Мировую славу принесла «Иглз» песня «Отель «Калифорния». В 1980 г. группа распалась.

10

Дум – от английского doom – роковой конец, гибель.

11

Лига плюща – группа самых престижных частных университетов и колледжей на северо-востоке США. Название связано с тем, что по английской традиции стены университетов – членов Лиги увиты плющом.

12

В США существует общество, объединяющее самых умных людей страны. Проходной балл – 170. 186 – очень высокий коэффициент интеллектуального уровня.

13

Семейство Аддамс – персонажи серии комиксов художника Чарльза Аддамса, публиковавшихся в журнале «Нью-Йоркер» с 1935 г., жутковатое, но смешное семейство монстров. В 1962–1964 гг. об их приключениях сняли телесериал и многосерийный мультфильм, в 90-х гг. – несколько художественных фильмов.

14

Члены палаты представителей американского конгресса переизбираются каждые два года.

15

«Ниман-Маркус» – сеть универмагов одноименной техасской компании, распространенная по всей стране. Основана в 1907 г. Понятное дело, что приобретенные товары покупатели уносят в фирменных пакетах.

16

Casa Geneva – дом Дженевы (исп.).

17

Прово – небольшой город в штате Юта. Сам штат расположен западнее Колорадо, на пути в Калифорнию. Между Ютой и Калифорнией находится Невада.

18

Федеральные автострады – система транзитных скоростных многорядных автомагистралей. Четные номера присвоены дорогам, ведущим с востока на запад, нечетные – с севера на юг.

19

Гранд-Джанкшен – город на западе штата Колорадо, через который проходят автострады 50 и 70.

20

Нансук – бельевая хлопчатобумажная ткань.

21

Эбботт и Костелло – знаменитый комедийный дуэт. Начали сниматься в кино в 30-е годы, много выступали на радио и телевидении. Их программу «Эбботт и Костелло», одну из самых популярных на телевидении, многие телекомпании показывают и сегодня.

22

Зимозиметр – прибор для определения степени сбраживания.

23

Даффи Дак – утенок, старейший персонаж многочисленных мультфильмов студии «Уорнер бразерс». Создан в 1937 г. художником Чаком Джонсом.

24

«Песенки с приветом» – название серии мультфильмов студии «Уорнер бразерс». Главные герои – Даффи Дак, кролик Байнс Банни, поросенок Порки Пиг.

25

«Желтый Бок» – фильм 1957 г. (продюсер Уолт Дисней), первый и один из лучших фильмов о мальчике и его собаке. Назван по имени четвероногого героя, желтого охотничьего пса.

26

«Сирс», «Уол-Март» – национальные сети однотипных универмагов.

27

Лугоши, Бела (1886–1956) – актер театра и кино, настоящее имя Бела Бласко. Прославился ролью графа-вампира сначала на сцене (1927), а потом в знаменитом фильме «Дракула» (1931).

28

Карлофф, Борис (1887–1969) – актер театра и кино, настоящее имя Пратт Уильям Генри. Прославился исполнением роли чудовища Франкенштейна в фильме «Франкенштейн» (1931). Сыграл десятки ролей в фильмах ужасов и в приключенческих фильмах.

29

Большая птица – один из главных персонажей детской телепрограммы «Улица Сезам». Большая желтая птица, похожая на страуса.

30

Tener cuidado, muchacho! – Осторожнее, мальчик! (исп.)

31

Loco mocoso! – Не путайся под ногами! (исп.)

32

Парки – в римской мифологии богини судьбы, прядущие и обрезающие нить жизни.

33

«Сьело Виста» – дословно с испанского (Cielo Vista) – «Вид на небеса».

34

Джагернаут – одно из воплощений бога Вишну, олицетворение безжалостной, неумолимой силы.

35

СУОТ – группа специального назначения в полиции, обычно в крупном полицейском управлении. Ее участники проходят обучение боевым искусствам, стрельбе из различных видов оружия, пользованию специальным оборудованием. Используются для борьбы с террористами, при освобождении заложников и т. д. Название от английского SWAT – Special Weapons and Tactic unit.

36

Тазер – полицейский электрошоковый пистолет, стреляющий металлическими стрелами с зарядом в 15 тысяч вольт, которые временно парализуют преступника. Сокращение от английского «Tom Swift and his Electric Rifle», по названию детской приключенческой книжки.

37

Гувер, Джон Эдгар (1895–1972) – агент ФБР с 1917 г., его директор на протяжении 48 лет, с 1924 по 1972 г. Под его руководством ФБР превратилось в одну из самых влиятельных государственных служб США. Среди заслуг Гувера – создание крупнейшего в мире банка данных по отпечаткам пальцев, Национальной академии ФБР, общенациональной лаборатории по изучению вещественных доказательств (1932), специального отдела по розыску пропавших (1933), Национальной полицейской академии (1935) и т. д.

38

«Уиндчейзер» – одна из моделей дома на колесах.

39

Виндзорский замок – одна из загородных резиденций английских королей в г. Виндзоре, графство Беркшир. Выдающийся исторический и архитектурный памятник. Строительство начато при Вильгельме Завоевателе в 1070 г.