Вторая книга приключений Кристофера Сноу посвящается Ричарду Апрахамиану и Ричарду Хеллеру, красе и гордости сословия адвокатов, благодаря которым меня до сих пор не засадили в тюрьму!
Дружба драгоценна не только в тени, но и на солнечной стороне жизни. А благодаря счастливому устройству вещей над большей частью жизни светит солнце.
Томас Джефферсон
Меня зовут Кристофер Сноу. Данный отчет является частью моего личного дневника. Когда вы прочтете его, возможно, я буду мертв. Если же я остался жив, то благодаря этому репортажу стал – или скоро стану – одним из самых знаменитых людей на планете. Но если никто не прочел этого – значит, мир, каким мы его знали, перестал существовать и человеческая цивилизация исчезла навсегда. Я тщеславен не более, чем любой средний человек, и вместо вселенского признания предпочел бы вести тихое и мирное анонимное существование. И все же, если придется выбирать между Армагеддоном и славой, я согласен на славу.
Часть I
Пропавшие дети
Глава 1
На другие места ночь спускается, но к Мунлайт-Бею она подкрадывается на цыпочках, производя столько же шума, сколько его производит лижущий берег нежный темно-сапфировый прибой. Когда на рассвете ночь отступает через Тихий океан к далекой Азии, она делает это неохотно, оставляя на подъездных аллеях, под припаркованными машинами, в дренажных канавах и под кронами старинных дубов черные озерца.
Тибетская легенда гласит, что священные Гималаи – это дом всех ветров, где рождаются и легкий бриз, и яростная буря. Если у ночи тоже есть свой дом, то им, без сомнения, является наш городок.
Одиннадцатого апреля, минуя Мунлайт-Бей по пути на запад, ночь забрала с собой пятилетнего мальчика по имени Джимми Уинг.
Около полуночи я ехал на велосипеде, колеся по улочкам у подножия холмов неподалеку от колледжа Эшдон, в котором когда-то преподавали мои родители. До того я был на берегу: стоял почти полный штиль, и прибой не стоил доброго слова, так что не имело смысла раздеваться и спускать на воду серф. Орсон, метис черного лабрадора, трусил со мной рядом.
Мы с мохнатой образиной не искали приключений, просто дышали свежим воздухом и удовлетворяли общую для обоих потребность в движении. Почти каждую ночь мы с ним ощущали смутное беспокойство и томление духа.
Нет, в живописном Мунлайт-Бее, который был одним из самых тихих и в то же время самых опасных мест на планете, искать приключений стал бы только дурак или сумасшедший. Тут было достаточно несколько минут постоять на месте, чтобы приключения нашли тебя сами.
Лилли Уинг живет на тенистой улице, заросшей душистыми пиниями. Фонарей здесь не было; стволы и изогнутые ветви казались черными как уголь; лишь кое-где лунный свет освещал перистые кроны и серебрил грубую кору.
Я заметил ее, потому что между стволами пиний сновал взад и вперед луч фонарика. Полоска света упала передо мной на мостовую, и тени деревьев словно подпрыгнули. Лилли звала сына. Она пыталась кричать, но ее голос заглушили одышка и страх, отчего имя Джимми превратилось в неразборчивое шестисложное слово.
Поскольку на дороге было пустынно, мы с Орсоном двигались посреди мостовой, чувствуя себя королями дороги. Мы свернули к тротуару.
Когда Лилли пробежала между двумя пиниями и очутилась на улице, я спросил:
– Барсук, что случилось?
Я прозвал ее Барсуком двенадцать лет назад, когда нам было по шестнадцать. Тогда ее звали Лилли Трейвис, мы любили друг друга и верили, что нам на роду написано быть вместе. Среди длинного списка наших общих увлечений была книга Кеннета Грэма «Ветер в ивах», в которой мудрый и смелый Барсук мужественно защищал всех добрых зверей в Пустоши.
«– В этом месте любой мой друг ходит там, где ему нравится, – говорил Барсук своей подружке Моул, – а если нет, я выясняю почему!»
Вот так и Лилли. Те, кто сторонился меня из-за моего редкого недуга, кто называл меня «вампиром» из-за моей врожденной непереносимости даже самого слабого света, подростки-психопаты, которые сговаривались мучить меня, колотили и светили в глаза фонариком, которые говорили обо мне гадости за спиной, как будто я нарочно родился с пигментозным экзодермитом, – все они держали ответ перед Лилли, лицо которой начинало пылать, а сердце колотиться от безудержного гнева при любом проявлении нетерпимости. Как всякому мальчишке, мне волей-неволей пришлось научиться драться. К тому времени, когда я встретил Лилли, я был уверен в своей способности постоять за себя; тем не менее она настаивала на своем и приходила ко мне на помощь так же отчаянно, как это делал Барсук, сражавшийся за свою Моул дубиной и когтями.
Она была худенькая, но сильная. Хотя в Лилли не было и метра шестидесяти, она нависала над любым врагом как башня. Она была такой же грозной, бесстрашной и яростной, как доброй и изящной.
Однако в ту ночь обычное изящество покинуло Лилли; ее тело, двигавшееся рывками, корежил страх. Услышав мой голос, она обернулась. В джинсах и фланелевой рубашке навыпуск, она казалась таинственно ожившим ощетинившимся пугалом, смущенным и испуганным тем, что оно рассталось со своим шестом.
Луч света омыл мое лицо, но стоило Лилли понять, кто я, как она немедленно опустила фонарик.
– Крис… О господи!
– Что случилось? – снова спросил я, слезая с велосипеда.
– Джимми пропал!
– Убежал?
– Нет. – Она отвернулась и заторопилась к дому. – Вот, посмотри сам!
Участок Лилли был огорожен белым штакетником, поставленным ею самой. Но столбами калитке служили две бугенвиллеи, подрезанные кроны которых образовывали арку. Ее скромное бунгало типа «Кейп-Код» находилось в конце затейливо петлявшей кирпичной дорожки, которую Лилли выложила сама, освоив специальность каменщика по книгам.
Входная дверь была открыта настежь. За ней находились ярко (а для меня смертельно ярко) освещенные комнаты.
Но Лилли не повела нас с Орсоном внутрь, а быстро свернула с кирпичной дорожки и пошла по газону. Стояла ночь, и в тишине стук спиц, задевавших о низко подстриженную траву, казался громким. Мы шли к северной стороне дома.
Окно спальни было распахнуто. Внутри горел ночник; стены освещали полоски янтарного света и медово-коричневые тени от плетеного абажура. На книжной полке слева от кровати стояли фигурки из «Звездных войн». Холодный ветер выстуживал дом; одна из двух светлых штор лежала на подоконнике и трепетала, как призрак, не желающий покидать этот мир и уходить к себе.
– Я думала, что окно закрыто, но, должно быть, ошиблась! – отчаянно воскликнула Лилли. – Какой-то сукин сын открыл его и утащил Джимми!
– Подожди. Может быть, все не так плохо.
– Подлый ублюдок! – не унималась она.
Пытаясь справиться с дрожью, сотрясавшей ее руку, Лилли направила пляшущий луч фонарика на клумбу под окном спальни.
– У меня нет денег, – сказала она.
– Денег?
– Чтобы заплатить выкуп. Я небогата. Поэтому никто не будет красть Джимми из-за выкупа. Тут дело хуже.
Нарушитель оставил после себя что-то вроде печати Соломона, покрытую лепестками белых цветов, сверкавшими, как лед. Следы глубоко впечатались в палую листву и влажную рыхлую землю. Они ничем не напоминали отпечатки ног бегущего ребенка. Судя по дерзкой цепочке глубоких следов, оставленных кроссовками, похититель был человеком взрослым и крупным. Скорее всего, то был мужчина.
Я увидел, что Лилли босиком.
– Я не могла уснуть и смотрела по телевизору какое-то дурацкое шоу, – сказала она с ноткой самобичевания, словно должна была ждать этого похищения и стоять у постели Джимми на страже.
Орсон протиснулся между нами и понюхал отпечатки.
– Я ничего не слышала, – сказала Лилли. – Джимми даже не вскрикнул, но у меня было такое чувство…
Ее обычно красивое лицо, ясное и светлое, как отражение вечности, сейчас было искажено ужасом и изборождено болезненными морщинами. Она держала себя в руках только благодаря отчаянной надежде. Даже в тусклом свете обращенного вниз фонарика зрелище было душераздирающее.
– Все будет в порядке, – сказал я, стыдясь этой бессовестной лжи.
– Я позвонила в полицию, – сказала она. – Они должны быть здесь с минуты на минуту. Где же они?
Я по собственному опыту знал, что полиции Мунлайт-Бея доверять нельзя. Она продажна. Но продажность полиции была вызвана не аморальностью, алчностью или стремлением к власти; корни ее были куда более глубокими и страшными.
Сирен слышно не было, да я и не надеялся их услышать. В нашем странном городке полиция реагировала на звонки исключительно по своему усмотрению и передвигалась не только без сирен, но и без мигалок, потому что чаще стремилась скрыть преступление и заткнуть рот жалобщикам, чем схватить преступника и предать его суду.
– Ему пять лет, всего пять, – с несчастным видом промолвила Лилли. – Крис, а вдруг это тот парень из новостей?
– Из новостей?
– Серийный убийца. Тот самый, который… сжигает малышей.
– Это не здесь.
– По всей стране. Каждые несколько месяцев. Сжигает заживо нескольких ребятишек. Почему не здесь?
– Потому что тут не то, – ответил я. – Тут совсем другое.
Она отвернулась от окна и обвела двор лучом фонарика, как будто надеялась увидеть своего взлохмаченного сынишку в пижаме среди палой листвы и скрученных полосок белой коры, пятнавших траву под сенью высоких эвкалиптов.
Уловив тревожный запах, Орсон издал низкое рычание и попятился с клумбы. Он посмотрел на подоконник, втянул в себя воздух, снова сунул нос в землю и осторожно пошел к задней части дома.
– Он что-то обнаружил, – сказал я.
Лилли обернулась.
– Что?
– След.
Добравшись до заднего двора, Орсон перешел на рысь.
– Барсук, – сказал я, – не говори им, что мы с Орсоном были здесь.
Страх заставил ее ответить шепотом:
– Кому не говорить?
– Полиции.
– Почему?
– Я вернусь и все объясню. Клянусь, что найду Джимми. Клянусь.
Два первых обещания я мог выполнить. Третье же было всего лишь выражением желания и было дано только для того, чтобы поддержать в Лилли хотя бы тень надежды.
Честно говоря, торопясь вслед за моим необычным псом и толкая вперед велосипед, я знал, что Джимми Уинг пропал навсегда. Самое большее, что я ожидал найти там, где закончится след, – это мертвого мальчика, а если повезет – человека, который убил его.
Глава 2
Добравшись до задней части дома Лилли, я не увидел Орсона. Пес был черным как уголь, и даже света полной луны было недостаточно, чтобы заметить его.
Тут справа донеслось тихое «уф-ф», за ним второе, и я откликнулся на зов.
На дальнем конце двора находился гараж, в который можно было заехать только с улицы. Кирпичная дорожка вела от гаража к деревянной калитке. Орсон стоял возле нее на задних лапах, положив передние на задвижку.
Честно говоря, этот пес неизмеримо умнее прочих четвероногих. Иногда я подозреваю, что он намного умнее меня.
Если бы у меня не было рук, то из стоящей на полу миски ел бы я. А Орсон в это время сидел бы в удобном кресле и нажимал на кнопки телевизионного пульта.
Демонстрируя свое единственное преимущество, я отодвинул засов и открыл скрипнувшую калитку.
С задней стороны аллеи стоят только гаражи, сараи и заборы. На дальнем конце выщербленный и потрескавшийся асфальт переходит в пыльный проулок, который, в свою очередь, ведет к старой эвкалиптовой роще и деревянной изгороди, за которой начинается овраг.
Дом Лилли стоит на краю города. Дальше – пустошь, в которой люди не живут. Полевые травы и разбросанные по пологим склонам дубы служат домом ястребам, койотам, кроликам, белкам, полевым мышам и змеям.
Своим поразительным носом Орсон пытливо изучал сорняки, росшие на краю оврага. Он сунулся сначала на север, а потом на юг, тихонько поскуливая и рыча.
Я стоял между двумя деревьями и смотрел в темноту, которую не могла рассеять даже полная луна. Внизу не было ни огонька. Если Джимми утащили туда, похититель должен был обладать незаурядным ночным зрением.
Орсон коротко тявкнул, резко прервал поиски и вернулся на середину проулка. Он двигался по кругу, словно хотел поймать себя за хвост. Но голова Орсона была поднята; пес разнюхивал след.
Для него воздух был смесью разнообразных ароматов. Каждая собака обладает чутьем, которое в тысячи раз тоньше нашего с вами обоняния.
Единственным запахом, который мог различить я, был едкий лекарственный запах эвкалиптов. Орсон, влекомый другим, намного более подозрительным запахом (так кусочек железа неотвратимо влечет к магниту), рысью помчался на север.
Может быть, Джимми Уинг еще жив.
Моей натуре свойственна вера в чудеса. Почему бы не поверить в еще одно?
Я оседлал велосипед и поехал вслед за собакой. Орсон двигался быстро, уверенно, и мне пришлось поднажать.
Позади оставались квартал за кварталом, лишь изредка освещенные тусклыми лампочками, которые горели над задними дверями домов местных обитателей. По привычке я держался подальше от этих сверкающих пятен, двигаясь темной стороной проулка, хотя мог бы проехать освещенный пятачок за секунду-другую без серьезного ущерба для здоровья.
Пигментозный экзодермит – по-латыни Xeroderma pigmentosum, или XP для тех, кто не хочет сломать язык, – это унаследованная генетическая болезнь. Я разделяю ее с членами закрытого клуба, в который входит тысяча человек со всех концов Америки. Один на 250 000 граждан, ХР делает меня чрезвычайно уязвимым к раку кожи и глаз, развивающемуся под влиянием любого ультрафиолетового излучения. Солнечный свет. Лампочки накаливания или люминесцентные трубки. Потная идиотская физиономия на телеэкране.
Если бы я посмел провести полчаса на летнем солнце, то сильно обгорел бы, но одного ожога не хватило бы, чтобы убить меня. Весь ужас ХР заключается в том, что даже недолгое ультрафиолетовое излучение укорачивает мою жизнь, потому что его действие накапливается. Через несколько лет микроскопические повреждения превращаются в повреждения, видимые невооруженным глазом, и злокачественные опухоли. Шестьсот минут экспозиции, растянутые на год, приведут к тому же сокрушительному результату, что и десять часов непрерывного пребывания на знойном июльском пляже. Конечно, свет уличного фонаря менее вреден, чем яростное сияние солнца, но он тоже небезопасен.
Ничто не безопасно.
Ваши прекрасно функционирующие гены могут легко восстановить повреждения кожи и глаз, которым вы подвергаетесь каждый день, сами того не сознавая. Ваше тело в отличие от моего постоянно производит энзимы, которые сдирают с клеток организма поврежденные сегменты и заменяют их обновленной ДНК.
Я должен жить в тени, в то время как вы наслаждаетесь роскошным голубым небом, но я не испытываю к вам ненависти. Я не осуждаю вас за то, что досталось вам даром… хотя и завидую.
Я не сержусь, потому что вы тоже живые существа и, следовательно, несовершенны. Может, вы некрасивы, может, соображаете слишком туго или слишком быстро, чтобы это шло вам на пользу, может, вы глухой, немой или слепой, обреченный природой на отчаяние и ненависть к себе, или испытываете необычный страх перед Смертью. Каждый из нас несет свое бремя. Но, с другой стороны, если вы красивее и умнее меня, награждены пятью острыми чувствами, еще более оптимистичны, чем я сам, высоко цените себя и тем не менее разделяете мой отказ унизиться перед Жницей… что ж, я мог бы возненавидеть вас, если бы не знал, что вы, как и все обитатели этого несовершенного мира, обладаете робкой душой и разумом, угнетенным скорбью, потерями и тоской.
Вместо того чтобы сердиться на ХР, я считаю его благословением. Мой жизненный путь уникален.
Я коротко знаком с ночью. Знаю мир между закатом и рассветом лучше любого другого, потому что я брат совы, летучей мыши и барсука. В темноте я как дома. Это куда большее преимущество, чем вам кажется.
Конечно, никакие преимущества не могут компенсировать того, что любого больного ХР ждет преждевременная смерть. Мало кто из нас доживает до совершеннолетия и при этом не испытывает таких прогрессирующих психических расстройств, как дрожание рук и головы, потеря слуха, заикание и даже слабоумие.
До сих пор я дергал Смерть за усы безнаказанно. Недуги, о которых предупреждали врачи, пока что обходили меня стороной.
Мне было уже двадцать восемь лет.
Сказать, что я жил взаймы, было бы не банальностью, а просто подтверждением факта. Вся моя жизнь была сплошной закладной.
Впрочем, так же, как и ваша. Рано или поздно платить по счетам придется каждому. Скорее всего, я получу уведомление раньше вас, но и ваш счет тоже придет по почте. Пока же почтальон не постучал в дверь, радуйтесь. Ничего другого вам не остается. Отчаяние – глупая трата драгоценного времени.
Итак, в эту холодную весеннюю ночь, в глухой час, когда до рассвета еще было далеко, я спешил за своим хвостатым Шерлоком Холмсом, веря в чудесное спасение Джимми Уинга. Мы промчались по пустым аллеям и безлюдным бульварам, миновали парк, где Орсон не остановился, чтобы задрать лапу у одинокого дерева, миновали здание школы и начали спускаться на нижние улицы. Пес вел меня к реке Санта-Розите, которая разделяла наш город надвое, спускаясь с гор и впадая в бухту.
В этой части Калифорнии, где среднегодовой уровень осадков составляет всего тридцать семь сантиметров, реки и ручьи бо́льшую часть года стоят сухими. Последний сезон дождей был не более обильным, чем обычно, и русло реки полностью обнажилось: то было широкое пространство, заполненное высохшим илом и тускло серебрившееся в свете луны, гладкое, как простыня, если не считать разбросанных там и сям темных пятен плавника, напоминавших спящих бродяг, руки и ноги которых скрючены ночными кошмарами.
Честно говоря, Санта-Розита, несмотря на свои двадцать метров в ширину, больше похожа не на реку, а на искусственный канал. В соответствии с федеральным проектом обеспечения безопасности со стороны водных потоков, которые во время сезона дождей могли обрушиться на Мунлайт-Бей с тыла, ее берега были подняты и укреплены широкими бетонными дамбами, тянувшимися через весь город.
Орсон свернул с улицы и потрусил к узкой полоске суши вдоль дамбы.
Следуя за ним, я проехал между двумя парными знаками, расставленными вдоль всего русла. Первый из них гласил, что купаться в реке запрещено и что к нарушителям будут приняты самые суровые меры. Второй, адресованный тем, кто на законы плевать хотел, растолковывал, что течение во время половодья бывает необыкновенно бурным и запросто смоет каждого посмевшего сунуться в воду.
Однако, несмотря на все предупреждения и знание коварного характера реки, история повторялась: каждые несколько лет в Санта-Розите тонул очередной искатель приключений на самодельном каяке, плоту, а то и водном велосипеде. А однажды весной утонуло сразу трое. Это было уже на нашей памяти.
Человеческие существа всегда пылко отстаивают дарованное им господом право на глупость.
Орсон стоял на дамбе, подняв лохматую голову и глядя на восток, в направлении шоссе Пасифик-Кост и вздымавшихся за ним холмов. Он замер от напряжения и тихонько заскулил.
Этой ночью в залитом лунным светом пересохшем канале не было и намека на движение. Ветерок с Тихого океана был недостаточно сильным, чтобы над илом поднялся пыльный призрак.
Я глянул на светящийся циферблат наручных часов. Каждая минута могла стать для Джимми Уинга последней – конечно, при условии, что он еще жив.
– Ну, что там? – поторопил я Орсона.
Пес не удостоил меня ответом. Навострив уши, он с видом гурмана втягивал в себя ароматный воздух и едва не задыхался от запаха некоей жертвы, доносившегося со стороны пустынной реки.
Как обычно, я понимал настроение Орсона. Хотя я обладал самым примитивным обонянием и ничем не отличался от простого человека (если не считать роскошного гардероба и солидного счета в банке), однако улавливал те же самые запахи.
Мы с Орсоном не просто человек и собака. Я ему не хозяин. Он мой друг, мой брат.
Когда я говорил, что считаю братьями сову, летучую мышь и барсука, это было фигуральное выражение. Но когда речь идет об Орсоне, меня следует понимать буквально.
Я посмотрел на петляющее русло, которое поднималось в холмы, и спросил:
– Тебя что-то пугает?
Орсон поднял взгляд. В его эбеновых глазах отражалась луна. Сначала я по ошибке принял ее за отражение своего лица, но мое лицо не было ни таким круглым, ни таким таинственным.
Ни таким бледным. Я не альбинос. Кожа у меня пигментированная, и я скорее смуглый, хотя редко бываю на солнце.
Орсон фыркнул. Не требовалось знать собачий язык, чтобы понять смысл этого выражения. Эта дворняга была оскорблена моим предположением, что ее так легко напугать.
В самом деле, Орсон намного храбрее большинства представителей своего вида. За те два с половиной года, что я его знаю – от щенячьего возраста до сегодняшнего дня, – я видел его испуганным только однажды. Когда мы столкнулись с обезьянами.
– Обезьяны? – спросил я.
Он снова фыркнул. На сей раз это означало «нет».
Значит, не обезьяны.
Вернее, пока не обезьяны.
Орсон зарысил к широкому бетонному пандусу, который спускался к берегу Санта-Розиты. В июне – июле по нему ездили грузовики и экскаваторы ремонтников, очищавших сухое русло от накопившегося мусора и в целях безопасности углублявших его перед очередным сезоном дождей.
Я пошел за псом. На испещренном темными пятнами склоне его черная фигура казалась такой же материальной, как тень. Однако на фоне слабо мерцающего ила он стал похожим на камень, хотя по-прежнему стремился на восток, словно влекомый домом призрак, пересекающий безводный Стикс.
Поскольку последний сезон дождей кончился три недели назад, дно реки было совершенно сухим. Кроме того, ил уплотнился до такой степени, что по нему можно было ехать на велосипеде.
Насколько я различал при жемчужном лунном свете, велосипедные шины оставляли на слежавшемся иле заметный след. Но след, оставленный недавно проехавшим здесь более тяжелым транспортным средством, был куда заметнее. Судя по ширине, то был след микроавтобуса, легкого трактора или спортивного автомобиля.
Окруженный с двух сторон шестиметровым валом, я был полностью закрыт от ближайших городских зданий и видел лишь слабые очертания домов на холмах, скрывавшихся под сенью деревьев и лишь частично освещенных уличными фонарями. А когда мы спустились на дно, городской пейзаж полностью исчез из виду, как будто ночь была сильнейшим растворителем, в котором без следа рассосались дома и жители Мунлайт-Бея.
Через неправильные промежутки в бетонных стенах попадались дренажные отверстия. Некоторые имели диаметр от полуметра до метра, в то время как сквозь другие мог бы спокойно проехать трактор. Следы шин проходили мимо этих отверстий и тянулись в холмы плавно, как строчки, написанные на листе бумаги, – за исключением тех мест, где они огибали знаки препинания, расставленные плавником.
Хотя Орсон стремился только вперед, я косился на эти отверстия с подозрением. Во время грозы из них лились потоки воды с улиц и желобов, проложенных в возвышавшихся над городом травянистых восточных холмах. Сейчас, в хорошую погоду, эти стоки казались подземными переулками тайного мира, в котором можно было столкнуться с чрезвычайно странными путешественниками. Казалось, из любого отверстия вот-вот кто-нибудь выскочит и бросится на нас.
Надо признаться, у меня слишком богатое воображение, чтобы судить о вещах здраво. Иногда оно доставляло мне сложности, но куда чаще спасало жизнь.
Кроме того, бродя по этим дренажным трубам, вполне достаточным, чтобы вместить человека моего роста, я уже видел несколько странных вещей. Странных и загадочных. Таких, которые могли бы напугать и человека, начисто лишенного воображения.
Так как солнце неизбежно поднимается каждый день, моя жизнь должна была проходить в границах города, чтобы к рассвету я мог оказаться в надежно затененных комнатах своего дома. Учитывая, что местное население составляло двенадцать тысяч человек плюс три тысячи студентов колледжа Эшдон, наш городок был вполне достаточным полем для игры жизни; никто не назвал бы его стоячим болотом. Тем не менее к шестнадцати годам я знал каждый дюйм Мунлайт-Бея лучше, чем собственное лицо. В конце концов, стремясь избавиться от скуки, я нашел отдушину в том замкнутом кусочке мира, который оставил мне ХР; меня на какое-то время увлекли подземные ходы. Я излазил все дренажные трубы, представляя себя Призраком, крадущимся по царствам, раскинувшимся под парижским Гранд-опера[1]. Правда, у меня не было его накидки, шляпы клошара, шрамов и безумия.
Но в последнее время я предпочитал оставаться на поверхности. Как каждому родившемуся на свет, мне предстоит довольно скоро отправиться под землю на постоянное место жительства.
Когда мы миновали очередное отверстие, Орсон внезапно прибавил шагу. След был свежим.
Устье, уходившее на восток, постепенно сужалось. В том месте, где Санта-Розита проходила под шоссе, ее ширина составляла всего двенадцать метров. Тоннель насчитывал более тридцати метров в длину, и хотя в его дальнем конце виднелся мерцающий лунный свет, вокруг царила кромешная тьма.
Видимо, чуткий нос Орсона не улавливал запаха опасности. Пес не рычал.
Но и не лез наобум. Он стоял у входа, опустив хвост, навострив уши, и напряженно вслушивался в темноту.
Я долгие годы бродил по ночам, беря с собой лишь кошелек с мелочью для нечастых покупок, маленький фонарик (на тот редкий случай, когда темнота была скорее врагом, чем другом) и сотовый телефон, подвешенный к поясу. В последнее время я добавил к этому джентльменскому набору еще кое-что: 9-миллиметровый пистолет «глок».
«Глок» висел под курткой в наплечной кобуре. Мне не нужно было прикасаться к пистолету, чтобы помнить про него; его вес давил на мои ребра, как опухоль. Тем не менее я сунул руку под куртку и сжал рукоятку жестом суеверного человека, дотронувшегося до своего талисмана.
Черную кожаную куртку дополняли черные кроссовки «Рокпорт», черные носки, черные джинсы и черный свитер с длинными рукавами. Я носил все черное не потому, что маскировался под вампира, священника, убийцу-ниндзя или голливудскую знаменитость. В этом городе по ночам имело смысл не только носить с собой оружие, но и держаться в тени, оставаясь как можно менее заметным.
Оставив «глок» в кобуре и не слезая с велосипеда, но поставив ноги на землю, я отстегнул от руля фонарик. У моего велосипеда не было фары. Я столько лет прожил в ночи и в комнатах, освещенных одними свечами, что моим привыкшим к темноте глазам редко требовалась помощь.
Луч проник в бетонный тоннель метров на девять. Проход имел прямые стены и потолок в виде арки. В его первой части не было ничего угрожающего.
Орсон вошел внутрь.
Прежде чем последовать за собакой, я поднял голову и посмотрел на машины, с ревом мчавшиеся на север и юг по шоссе № 1. Этот рев всегда казался мне одновременно возбуждающим и полным меланхолии.
Я никогда не водил машину и, вероятнее всего, никогда не буду ее водить. Во-первых, даже если бы я защитил руки перчатками, а лицо маской, ничто не спасло бы мои глаза от света фар встречных автомобилей. Во-вторых, я не смог бы проехать далеко на север или юг побережья, потому что не успел бы вернуться до рассвета.
С удовольствием прислушиваясь к этому шуму, я обвел взглядом широкие бетонные опоры по обе стороны тоннеля. Вершину длинного склона венчало металлическое ограждение; фары то и дело освещали его, но самих машин я не видел.
И тут краешком глаза я не то заметил, не то мне почудилась какая-то притаившаяся на вершине южной опоры фигура, не такая черная, как окружающая ее ночь, слегка освещенная фарами проносившихся по шоссе машин. Она была по эту сторону ограждения, едва видимая, однако распространявшая ауру угрозы, как химера, стоящая на парапете кафедрального собора.
Но стоило повернуть голову и присмотреться, как тени от огней автомобилей заплясали у меня перед глазами, словно стая воронов, взмывшая в воздух в разгар грозы. Более плотная фигура, окруженная пляшущими призраками, устремилась по диагонали вниз, удаляясь от меня и от опоры на юг, вдоль травянистой насыпи.
Не успел я моргнуть глазом, как она оказалась вне досягаемости мощных фар и затерялась в ночи, отделенная от меня шестиметровой стеной дамбы. При желании она могла вернуться и войти в тоннель вслед за мной.
Впрочем, вполне возможно, что ей не было до меня никакого дела. Думать, что галактики вращаются вокруг тебя, приятно, но центром Вселенной я себя все же не считал.
Честно говоря, таинственная фигура могла существовать только в моем воображении. Я видел ее долю секунды и не был абсолютно уверен, что она мне не почудилась.
Но все же я снова полез под куртку и притронулся к «глоку».
За это время Орсон углубился в тоннель под шоссе № 1 настолько, что луч фонарика не мог его обнаружить.
Оглянувшись и не заметив позади преследователя, я двинулся за собакой. На велосипед садиться не стал, а предпочел идти пешком и толкать его левой рукой.
Мне не хотелось, чтобы правая рука, держащая оружие, была занята фонариком. Кроме того, свет мог облегчить незнакомцу преследование и делал меня удобной мишенью.
Шум машин, отделенных от меня несколькими слоями стали, бетона и земли, эхом отдавался в полукруглом своде. И все же он не сумел заглушить звук приближавшихся шагов того, кто крался следом. Я несколько раз оборачивался, но луч фонарика неизменно освещал лишь гладкие бетонные стены и пустынную реку.
Следы шин продолжались по другую сторону тоннеля и бороздили видимый отсюда участок Санта-Розиты. Тут я выключил фонарик, положившись на естественное освещение. За шоссе канал № 1 сворачивал направо, уходя от него на восток-юго-восток. Уклон русла становился заметно круче.
Хотя на окружающих холмах еще теснились дома, мы приближались к окраине города.
Я знал, куда мы идем. Знал уже давно, но не хотел верить. Если Орсон не ошибся и машину, оставившую взятый им след, действительно вел похититель Джимми Уинга, то он вез мальчика в Форт-Уиверн, заброшенную военную базу, которая была причиной большинства нынешних трудностей Мунлайт-Бея.
Уиверн, раскинувшийся на 70 тысячах гектаров и занимающий намного более обширную территорию, чем наш городок, обнесен высоким сетчатым забором. Забор поддерживается залитыми цементом стальными столбами и увенчан колючей проволокой. Он пересекает реку; обогнув поворот, я увидел припаркованный темный «Шевроле-Сабурбан». След, по которому мы шли, закончился.
Автомобиль стоял метрах в двадцати. Я был уверен, что там никого нет, но приближался к нему осторожно.
Низкое рычание Орсона говорило о том, что он тоже опасается машины.
Я обернулся и осмотрел только что проделанный отрезок пути, но не заметил и намека на крадущуюся химеру, увиденную мной на восточном склоне шоссе № 1. И тем не менее я не мог избавиться от ощущения, что за мной следят.
Положив велосипед рядом с кучей плавника, хищно вонзившего зубы в несколько сухих шаров перекати-поля, я сунул фонарик за пояс и вынул из кобуры «глок» – полностью безопасный пистолет со встроенным предохранителем; чтобы начать стрельбу, не требуется сначала нажать на какой-нибудь маленький рычажок.
Это оружие не однажды спасало мне жизнь. Оно добавляет уверенности, но нельзя сказать, что я управляюсь с ним без всякого труда. Едва ли мне это когда-нибудь удастся. Вес и конструкция тут ни при чем; пистолет великолепный. Когда мальчишкой я шатался по ночному городу, мне доводилось подвергаться не только словесным, но и физическим оскорблениям. Главным образом это были подростки, но попадались и взрослые, которым бы следовало быть умнее. Хотя благодаря их агрессивности я научился защищаться и не проходить мимо несправедливости, этот опыт заставил меня возненавидеть насилие как самый легкий способ решения проблемы. Я могу стрелять, чтобы защитить себя и тех, кого люблю, но радости мне это не доставляет.
Мы с Орсоном подошли к «Сабурбану». Внутри не было ни водителя, ни пассажира. Капот еще не успел остыть; машину припарковали лишь несколько минут назад.
От двери водителя к передней двери пассажира тянулась цепочка следов. Далее следы вели к забору. Они были похожи, вернее – полностью идентичны отпечаткам на клумбе под окнами спальни Джимми Уинга.
Серебряная монета луны медленно катилась к темному кошельку западного горизонта, но ее свет оставался достаточно ярким, чтобы я сумел рассмотреть и запомнить номер машины.
Я быстро обнаружил место, где дерзкие кусачки проделали проход в проволоке. Очевидно, это было сделано заранее, еще до последнего дождя, потому что вода успела разгладить ил, истоптанный тем, кто проделал работу.
Мунлайт-Бей все еще связывало с Форт-Уиверном несколько дренажных труб. Обычно во время обследования бывшей военной базы я пользовался одним из этих тайных проходов и собственными кусачками.
На приречном участке изгороди – впрочем, как и по всему ее периметру – красовались плакаты, красными и черными буквами предупреждавшие, что хотя база закрыта по решению ликвидационной комиссии в связи с окончанием «холодной войны», тем не менее нарушителям ее границ грозит суд и, возможно, тюремное заключение. Перечень федеральных законов был таким длинным, что занимал всю нижнюю треть объявления. Тон предупреждения был суровым и бескомпромиссным, но доверия не вызывал. Политики всегда обещают нам мир, вечное процветание, порядок и законность. Если бы они выполняли эти обещания, возможно, я с большим уважением относился бы к их угрозам.
Здесь, у забора, следы похитителя не были единственными. Темнота помешала мне разглядеть новые отпечатки.
Я рискнул включить фонарик, прикрыв его рукой. Хватило секунды, чтобы понять, что здесь произошло.
Брешь в изгороди была проделана заранее, еще в момент подготовки преступления, и у похитителя было время замаскировать ее. Он сделал незаметную калитку; достаточно было отодвинуть пролет забора, чтобы пройти внутрь. Чтобы освободить для этой цели обе руки, он был вынужден отпустить своего пленника, угрозами или побоями заставив Джимми отказаться от попытки к бегству.
Вторые отпечатки были намного меньше первых. То были следы босых ступней Джимми Уинга, выкраденного из собственной постели.
Перед моим мысленным взором предстало измученное лицо Лилли. Ее муж, Бенджамен Уинг, был электромонтером и погиб от удара током три года назад во время несчастного случая на работе. Это был высокий парень с веселыми глазами, наполовину индеец-чероки, настолько полный жизни, что казался бессмертным. Именно поэтому его гибель потрясла весь городок. Даже такая сильная женщина, как Лилли, не смогла бы выдержать вторую и еще более страшную потерю сразу же вслед за первой.
Хотя мы с Лилли давно перестали быть любовниками, я все еще любил ее как друга. Дай бог, чтобы я смог вернуть ей Джимми улыбающимся, целым и невредимым и увидеть, как страдание исчезает с ее лица.
Орсон нетерпеливо заскулил. Он весь дрожал, стремясь продолжить погоню.
Снова заткнув фонарик за пояс, я отодвинул плеть забора. Стальная проволока исполнила негромкую песню протеста.
– Смельчаку достанутся сосиски, – пообещал я, и Орсон пулей проскочил в брешь.
Глава 3
Когда я последовал за собакой, острый конец проволоки задел мою кепку-бейсболку и стащил ее с головы. Я подобрал ее, отряхнул о джинсы и надел снова.
Эта голубая поношенная бейсболка была у меня около восьми месяцев. Я нашел ее в странном цементном помещении, в трех этажах ниже уровня земли, в глубоких подземельях Форт-Уиверна.
Над козырьком было вышито красным: «ЗАГАДОЧНЫЙ ПОЕЗД». Я не имел представления, кому она принадлежала, и не знал значения этих рубиново-красных слов.
Этот простой головной убор не имел никакой ценности и в то же время был самым дорогим из моих приобретений. У меня не было доказательств, что он имел отношение к научной работе моей матери в Форт-Уиверне или каком-нибудь другом месте, но я был убежден, что это так. Хотя мне уже были известны кое-какие страшные тайны заброшенной военной базы, все же я верил, что разгадка значения вышитых слов раскрыла бы еще более удивительные вещи. Я очень верил в эту бейсболку. Когда я не надевал ее, то держал поблизости, потому что она напоминала мне о матери и, следовательно, успокаивала.
Если не считать расчищенного места сразу за брешью, у изгороди громоздились кучи плавника, шаров перекати-поля и всякого хлама. Со стороны Форт-Уиверна Санта-Розита была точно такой же, как и прежде.
Но тут был только один след – мужской. Здесь похититель решил вновь взять ребенка на руки.
Орсон потрусил вперед, и я побежал за ним. Вскоре мы оказались у другой тропы, которая поднималась по северной стене дамбы. Пес ступил на нее без всяких колебаний.
Когда мы добрались до верха, я запыхался куда сильнее Орсона, хотя по собачьему счету мохнатый следопыт был намного старше меня.
К счастью, я достаточно долго прожил на свете, чтобы осознавать не слишком заметную, но все же явную убыль своей жизненной энергии и юношеской прыти. К дьяволу тех поэтов, которые воспевают красоту и чистоту тех, кто умер молодыми, в расцвете сил! Несмотря на свой пигментозный экзодермит, я был бы рад дожить до блаженной слабости восьмидесяти лет и даже до старческого маразма человека, именинный торт которого украшен сотней готовых вот-вот погаснуть свеч. Острее всего мы ощущаем себя живыми и осознаем цену жизни тогда, когда бываем наиболее уязвимыми, когда опыт успевает научить нас смирению и излечивает от самонадеянности, которая, подобно некоей форме глухоты, мешает усваивать урок, преподаваемый нам окружающим миром.
Когда луна скрыла свой лик за облачным веером, я обвел взглядом северный берег Санта-Розиты. На Джимми и его похитителя не было и намека.
Как и на химеру. Никто не крался ни по дну, ни по обоим берегам пересохшего русла. Кем бы ни была фигура, замеченная мною на насыпи, я не представлял для нее интереса.
Орсон не колеблясь устремился к нескольким огромным складам, стоявшим в пятидесяти метрах от дамбы. Эти темные здания казались таинственными, несмотря на свое прозаическое предназначение и на то, что я уже был слегка знаком с ними.
Чудовищных размеров, эти склады были на базе далеко не единственными, занимая лишь незначительную часть территории, огороженной сетчатым забором. В годы расцвета штатное расписание Форт-Уиверна составляло 36 400 человек. Не считая тринадцати тысяч членов их семей и четырех с лишним тысяч гражданского обслуживающего персонала. Жилой фонд базы состоял из трех тысяч коттеджей и домиков на одну семью. Все они оставались на своих местах, хотя и требовали ремонта.
Через мгновение мы оказались у складов. Чутье Орсона быстро вело его через лабиринт дорожек к самому большому из них. Как и другие окружавшие его постройки, склад был прямоугольным и представлял собой девятиметровое здание из гофрированной жести, имевшее бетонное основание и изогнутую металлическую крышу. В одном из торцов имелись раздвижные ворота, достаточно большие, чтобы пропустить грузовик. Они были закрыты, но рядом красовалась раскрытая настежь дверь, предназначенная для прохода людей.
Подойдя к ней, Орсон, доселе не испытывавший никаких колебаний, замешкался. В помещении за порогом было намного темнее, чем на дорожке, освещенной лишь звездами. Казалось, пес не верил, что чутье может позволить ему оценить скрывающуюся на складе опасность. Как будто запах, по которому он шел, растворился во тьме, царившей внутри здания.
Держась спиной к стене, я медленно подобрался к двери и на мгновение остановился у косяка, держа в руке пистолет и обратив лицо к небу.
Затаив дыхание, я вслушивался в мертвую тишину, нарушавшуюся лишь бурчанием в моем животе, который продолжал переваривать съеденные незадолго до полуночи сыр, хлеб с луком и перец-халапеньо. Если внутри ждал кто-то готовый наброситься на меня, то он действительно должен был быть мертвецом, потому что не производил вообще никаких звуков. Во всяком случае, дышал он намного тише меня.
Я следил за застывшим у входа Орсоном, заметным не более, чем чернильное пятно на мокром черном шелке. После короткой недоуменной заминки он отвернулся от двери и сделал несколько шагов к следующему зданию.
Он тоже молчал – не пыхтел, не стучал когтями по дорожке и даже не издавал пищеварительных звуков, – как будто был лишь призраком собаки. Когда пес оглянулся на пройденный нами путь, в его глазах блеснуло тусклое отражение звезд; едва видимые белые точки обнаженных зубов напоминали фосфоресцирующую улыбку привидения.
Я не чувствовал, что эта заминка была вызвана страхом перед неведомым. Скорее всего, пес просто потерял след.
Я посмотрел на часы. Каждая слабо мерцавшая секунда означала не только уходящее время, но и убывание жизненных сил Джимми Уинга. Почти наверняка похищенный не для того, чтобы получить выкуп, он должен был удовлетворить чьи-то темные желания – возможно, столь дикарские, что о них нельзя было подумать без содрогания.
Я ждал, пытаясь бороться со своим чересчур развитым воображением, но когда Орсон, уверенность которого в том, что предмет наших поисков находится внутри, ничуть не выросла, в конце концов снова повернул к двери, я решил действовать. Фортуна любит смелых. Впрочем, как и Смерть.
Левой рукой я потянулся к заткнутому за пояс фонарику. Затем крадучись подошел к двери, перешагнул порог и быстро скользнул налево, одновременно включив фонарик и бросив его на пол в примитивной и, возможно, дурацкой попытке отвлечь внимание стрелка.
Однако выстрела не последовало. Когда фонарик остановился, на складе было тихо, как на мертвой планете, лишенной атмосферы. Я попытался вздохнуть и с удивлением обнаружил, что мне это удалось.
Я поднял фонарик. Бо́льшую часть склада составляло помещение такой длины, что луч не достигал его противоположной стены. Да что там противоположной: он не преодолевал и половины расстояния, отделявшего меня от куда более близких смежных стен.
Тени, изгнанные лучом фонарика, тут же возвращались на место и становились еще более густыми и черными. Что ж, спасибо и на том, что среди них не было тени моего предполагаемого соперника.
Орсон, скорее смущенный, чем что-то подозревающий, ступил в освещенное пространство, после недолгой заминки презрительно фыркнул и направился к двери.
И вдруг царившую на складе тишину разорвало глухое «бам-м». Зловещее эхо отразилось от холодных стен пещерообразного помещения и висело в воздухе до тех пор, пока звук не стих и не стал напоминать жужжание июньских москитов.
Я выключил фонарик.
Орсон тут же вернулся и потерся боком о мою ногу.
Я хотел сдвинуться с места.
Но понятия не имел, куда идти.
Должно быть, Джимми был где-то рядом, все еще живой, потому что похититель пока не добрался до черного алтаря, на котором собирался совершить ритуальное заклание агнца. Джимми, маленький, испуганный и одинокий. Его отец был мертв – так же, как и мой. А мать умрет с горя, если я не сумею ей помочь.
Терпение. Одно из величайших достоинств, которому господь учит нас, отказываясь появляться в этом мире. Терпение.
Мы с Орсоном долго стояли и тревожно вслушивались в безмолвие, наставшее после того, как затихло эхо. Но едва я подумал, что услышанный нами звук может не иметь никакого значения, как раздался гневный и низкий мужской голос, такой же приглушенный, каким был донесшийся до нас звон. Голос был один. Не беседа. Монолог. Кто-то говорил сам с собой… или с маленьким испуганным пленником, который не смел отвечать. Я не разбирал слов, но голос был грубым и хриплым, как у сказочного тролля.
Он не приближался и не удалялся, но было ясно, что человек находится не в этом помещении. Я не успел определить, откуда доносятся хриплые слова, как тролль замолчал.
Форт-Уиверн был закрыт всего лишь девятнадцать месяцев назад, поэтому у меня не было времени изучить каждый его уголок так же тщательно, как укромные места Мунлайт-Бея. До сих пор мои поиски проходили в более таинственных частях базы, где я видел зрелища странные и интригующие. Об этом складе я знал только то, что он ничем не отличается от других; три этажа в высоту, потолок со стропилами и четыре отсека – главный, в котором мы находились сейчас, кабинет в дальнем правом углу, еще один такой же в левом и чердак над обоими. Я был уверен, что внезапный звон и голос донеслись не оттуда.
Я повернулся вокруг своей оси, раздосадованный непроницаемой тьмой. Она была такой же безжалостной и беспощадной, как черная пелена, которая окутает меня в тот день, когда накапливающийся свет посеет в моих глазах семена опухоли.
Внезапно в помещении раздался звук, намного более громкий, чем первый. То был скрежет металла о металл, которому ответило эхо, напоминавшее отдаленную канонаду. На этот раз я ощутил сотрясение цементного пола. Это означало, что источник звука находится ниже главного помещения склада.
Под некоторыми зданиями базы лежали тайные царства, видимо, не известные подавляющему большинству военных, которые занимались здесь своим достойным уважения делом. В цокольных этажах существовали некогда тщательно замаскированные двери, соединявшие здание с подвалами, более глубокими погребами и тайными помещениями, врытыми еще глубже. Многие из этих подземных тайников были связаны с другими, разбросанными по всей базе, с помощью лестниц, лифтов и коридоров, которые было невозможно обнаружить, пока команда ликвидаторов не вывезла отсюда всю мебель и оборудование.
Впрочем, даже после того, как ликвидаторы ободрали стены Форт-Уиверна, я сделал свои лучшие открытия лишь благодаря помощи приятеля из семейства собачьих. Его умение улавливать малейшие запахи, просачивающиеся из потайных комнат сквозь трещины, так же впечатляет, как умение Орсона кататься на серфе, и лишь немногим уступает его умению при случае выпросить вторую миску пива у друзей, которые, подобно мне, прекрасно знают, что эту порцию ему уже не одолеть.
Несомненно, на огромной базе оставалось еще множество тайников, ждавших своего часа; но как ни интересовали меня их поиски, временами я воздерживался от этого. Если я проводил в темных подземельях Форт-Уиверна слишком много времени, на меня начинала давить их зловещая атмосфера. Я видел достаточно и понимал, что эти подземелья были местом проведения сомнительных секретных исследований, что здесь осуществлялись тайно финансируемые научные проекты, часть которых была столь экзотичной, что по оставшимся здесь загадочным предметам можно было только смутно догадываться об их цели.
Однако неуютными подземелья Форт-Уиверна делало вовсе не это. Куда более неприятным было ощущение – интуитивное, но достаточно сильное, – что по крайней мере часть происходившего здесь была не просто благонамеренной глупостью высшего порядка и не наукой, находящейся на службе у чокнутых политиков, но чистым и откровенным злом. После пары ночей, проведенных в здешних подвалах, у меня сложилось убеждение, что это зло вырвалось из могил наружу и кое-кто из его носителей еще бродит по местным закоулкам и ждет встречи с живыми. Так что на поверхность меня гнал вовсе не страх. Скорее ощущение морального удушья. Как будто слишком долгое пребывание в этом темном царстве могло наложить неизгладимую печать на мою душу.
Я не ожидал, что эти обычные склады также связаны с подземельями гоблинов. Впрочем, в Форт-Уиверне ничто не было таким простым, каким казалось на первый взгляд.
Я снова зажег фонарик, имея основания считать, что похититель – если это действительно был он – находится не на этом этаже.
Казалось странным, что психопат притащил ребенка сюда, а не в более укромное место, где он мог бы без всяких помех удовлетворить свои извращенные желания. С другой стороны, Уиверн был не менее загадочным и не менее притягательным местом, чем Стоунхендж, великие пирамиды Гизы и руины столицы древних майя Чичен-Ицы. Конечно, его злобный магнетизм должен был привлекать отщепенца, который, как чаще всего бывает в таких случаях, испытывал наслаждение, не просто издеваясь над невинными жертвами, а мучая их и в конце концов зверски убивая. Эти странные места обладали для него тем же мрачным обаянием, что и поруганная церковь или заброшенный дом на окраине города, где пятьдесят лет назад сумасшедший зарубил топором всю свою семью.
Впрочем, вполне возможно, что этот похититель вовсе не сумасшедший, не извращенец, а человек, осуществляющий в районе продолжавшего тайно функционировать Уиверна странную, но вполне официальную миссию. Эта база, даже разрушенная, была инкубатором параноиков.
Чувствуя прикосновение теплого бока Орсона, я торопливо зашагал к кабинетам в дальнем конце склада. Первый из них оказался именно таким, как мне представлялось. Пустое пространство. Четыре голых стены. И дыра в потолке на месте люминесцентной лампы.
Во втором на полу лежала семисантиметровая пластмассовая фигурка знаменитого злодея Дарта Вейдера, выкрашенная черной и серебряной краской.
Я тут же вспомнил коллекцию фигурок персонажей «Звездных войн», которую мельком увидел на книжной полке в спальне Джимми.
Орсон понюхал Вейдера.
– «Ступай в Страну Зла, Люк», – пробормотал я.
В задней стене красовалось большое прямоугольное отверстие, из которого команда ликвидаторов выломала дверцы лифта. Наспех сооруженным ограждением служил один-единственный металлический прут длиной сантиметров в восемьдесят, укрепленный на уровне талии. Несколько хитрых стальных креплений, еще выступавших из стены, указывало на то, что Форт-Уиверн служил целям национальной обороны: лифт был прикрыт какой-то мебелью – возможно, секретером или книжным шкафом с раздвижными или распашными дверцами.
Естественно, кабина и механизм лифта отсутствовали; в свете включенного на мгновение фонарика обнаружилась пропасть глубиной в три этажа. Спуститься в нее можно было только по железной лесенке, вделанной в стену шахты.
Видимо, мой соперник был слишком занят, чтобы обращать внимание на озаривший шахту призрачный луч. Свет, который на мгновение омыл серый бетон, был материален не более, чем дух, вызванный во время спиритического сеанса.
Тем не менее я выключил фонарик, снова заткнул его за пояс и неохотно вернул «глок» в висевшую под курткой кобуру.
Опустившись на колено, я протянул руку в окружавшую меня чернильную темноту, которая вполне могла оказаться черной дырой глубиной в миллион световых лет, связывающей нашу странную Вселенную с еще более странным местом. На мгновение сердце гулко заколотилось о ребра, но тут моя рука коснулась мохнатого бока старины Орсона, и я успокоился.
Он положил свою квадратную голову на мое поднятое колено, заставляя погладить себя и почесать за ушами, одно из которых было приподнято, а другое опущено.
Мы с ним немало пережили. Потеряли слишком многих людей, которых любили. И одинаково страшились остаться в одиночестве перед лицом жизни. У нас были друзья – Бобби Хэллоуэй, Саша Гуделл, еще кое-кто, – но нас с Орсоном объединяла не просто дружба. То была единственная и неповторимая связь, без которой каждый из нас не был бы единым целым.
– Брат… – прошептал я.
Он лизнул мою руку.
– Я пошел, – прошептал я. Можно было не объяснять, что мне предстоит спуститься в шахту. Как и говорить о том, что обширный список талантов Орсона не включал необыкновенного чувства равновесия, которое требовалось для того, чтобы по очереди наступать лапами на вделанные в стену металлические прутья. Пес обладал прекрасным чутьем, щедрым сердцем, безграничной храбростью, надежностью заходящего солнца, безграничной способностью к любви, холодным носом, виляющим хвостом, который мог бы произвести столько же электричества, сколько его производит маленький ядерный реактор, – но, как и у каждого из нас, этот список не был бесконечным.
Окруженный темнотой, я шагнул к отверстию в стене. Вслепую нашарив одну из железных штуковин, которые крепили к стене отсутствующий книжный шкаф, я подтянулся и встал обеими ногами на перекрывавший дыру прочный металлический прут. Затем я протянул руку в шахту, ощупью нашел железное кольцо, вцепился в него и перебрался с прута на лестницу.
Видимо, двигался я не так бесшумно, как это делает кот, но разницу могла бы ощутить только мышка. Не хочу сказать, что обладаю сверхъестественной способностью ходить по ковру из палых листьев, не производя ни малейшего хруста. Мое умение является следствием трех причин: во-первых, безграничного терпения, которому меня научил ХР; во-вторых, сноровки, приобретенной во время моих передвижений под покровом кромешной ночи; в-третьих, и самых главных, десятилетиями наблюдений за ночными животными, птицами и другими созданиями, с которыми я делил этот мир. Каждый из них при необходимости становился мастером по части соблюдения тишины, а эта необходимость возникала куда чаще, чем хотелось бы, потому что ночь – царство хищников, в котором охотник то и дело превращается в жертву.
Я спускался из тьмы в еще более непроглядную тьму и мечтал обладать ловкостью обезьяны, которая могла бы цепляться за лестницу левой рукой и ногами, держа в правой пистолет. Но, с другой стороны, если бы я обладал мудростью обезьяны, то ни за что не оказался бы в столь уязвимой позиции.
Не успев добраться до первого нижнего этажа, я задумался над тем, каким образом мой соперник смог спуститься по лестнице с ребенком на руках. Может, посадил его в переброшенный через плечо мешок, как делают пожарные? Тогда Джимми нужно было связать по рукам и ногам, иначе его непроизвольные или вызванные страхом движения могли бы заставить похитителя сорваться. Но даже в таком состоянии мальчик был достаточно тяжелым; подобная ноша за спиной должна была изрядно сопротивляться каждый раз, когда похититель брался рукой за следующее кольцо.
Напрашивался вывод, что псих, которого я преследую, необыкновенно силен, ловок и уверен в себе. До сих пор у меня теплилась надежда, что я имею дело с каким-нибудь слабаком-библиотекарем, которого заставил спятить переход от универсальной десятичной классификации Дьюи к электронному каталогу.
Непроглядная тьма не помешала мне почувствовать, что я достиг первого нижнего этажа, протянуть руку и безошибочно нащупать брешь на месте дверей лифта. Примерно так же я могу заранее рассказать сценарий среднего фильма с участием Джекки Чана, хотя люблю его картины. Объяснить это невозможно. Наверно, причина заключается в силе тяжести, запахе или резонансе материй столь тонких, что их в состоянии уловить лишь подсознание.
Но я не мог быть уверен в том, что мальчик находится именно на этом этаже. Похититель мог утащить его и ниже.
Напряженно вслушиваясь в темноту и надеясь снова услышать голос тролля или какой-нибудь другой звук, который стал бы моей путеводной звездой, я висел, как паук на тщательно сотканной им нитке. У меня не было намерения ловить неосторожных бабочек и мух, но чем дольше я висел во мраке, тем сильнее чувствовал, что я вовсе не паук, не охотник, а жертва и что тарантул-мутант крадется ко мне снизу, молча растопырив острые клешни.
Мой отец был преподавателем литературы и все детство читал мне стихи разных эпох – от Гомера до доктора Сьюсса, Дональда Джастиса и Огдена Нэша. Именно он частично отвечал за мое воображение стиля барокко. Остальное приходилось на долю сыра, хлеба с луком и халапеньо, которыми я перекусил перед тем, как отправиться на прогулку.
А также на долю зловещей атмосферы Форт-Уиверна, в которой даже самый здравомыслящий человек на свете имел бы все основания думать о гигантских ядовитых пауках. В этом месте было возможно то, что прежде казалось невозможным. Если стоявшее перед моим внутренним взором жуткое насекомоядное было результатом неправильных действий моего отца или моей диеты, то именно здешняя аура заставила мое воображение наделить ползущего ко мне монстра улыбкой персонажа комиксов, жуткого злодея Гринча.
Пока я без движения висел на лестнице, образ улыбающегося Гринча стал намного страшнее образа любого чудовищного паука. И тут здание сотряс новый громкий звук, заставивший меня вернуться к действительности и как две капли воды похожий на тот, который привел меня сюда. То был удар железной двери о железный косяк.
Звук донесся не то с предпоследнего, не то с последнего нижнего этажа.
Избавившись от омерзительной мысленной картины, я спустился к следующему отверстию в стене.
Едва я добрался до второго подземного этажа, как услышал хриплый голос, еще менее разборчивый и членораздельный, чем раньше. Не приходилось сомневаться, что он доносился именно отсюда, а не со дна шахты.
Я вгляделся в вершину лестницы. Должно быть, Орсон смотрел вниз, тоже не в силах увидеть меня, и вдыхал мой подбадривающий запах. Наверняка аромат был еще тот, потому что я изрядно вспотел. Как от затраченных усилий, так и от ожидания неминуемой схватки. Держась за лестницу одной рукой, я нашарил отверстие, согнул руку и уцепился за металлическую ручку на косяке отсутствующей двери. На этом этаже отверстие не было загорожено металлическим прутом, и я легко пролез из шахты на этаж.
И попал из тьмы непроглядной в тьму египетскую.
Я вытащил «глок» и крадучись отошел от разверстой шахты, держась спиной к стене. Холод бетона просачивался даже сквозь куртку и хлопчатобумажный свитер.
Я подавил короткую вспышку гордости собой, вызванную тем, что мне удалось добраться сюда и остаться незамеченным. Удовлетворение почти тут же сменилось холодком в спине. Более здравомыслящая часть моего «я» настойчиво спрашивала, какого черта я тут делаю.
Меня как безумного влекла еще большая тьма, самое ее сердце. Тьма, сгустившаяся, словно материя за мгновение до Большого Взрыва, тьма без проблеска света, которая будет уплотняться до тех пор, пока не выжмет мой вопящий дух из смертного тела, как сок из виноградной грозди.
Черт, мне требовалось выпить пива.
Но пива не было. Я не догадался прихватить с собой бутылку-другую.
Вместо этого я попытался сделать глубокий вдох. Ртом, чтобы поменьше шуметь. На случай, если ко мне подкрадывается злобный тролль, вооруженный циркулярной пилой и готовый нажать узловатым пальцем на пусковую кнопку.
Я сам свой злейший враг. Это является наиболее надежным доказательством того, что я отношусь к миру людей.
В воздухе стоял запах, ничуть не похожий на аромат холодной «Короны» или «Хайникена». В нем чувствовался слабый привкус горечи.
Когда я в следующий раз отправлюсь в погоню за плохими парнями, придется захватить с собой холодильник со льдом и полудюжиной бутылок.
Какое-то время я пытался отвлечься мыслями о восьмифутовых волнах, ожидающих своего серфера, о ледяном пиве, такос[2] и Саше Гуделл, лежащей в моей постели, но ощущение близкой опасности и приступ клаустрофобии становились все сильнее.
Я сумел успокоиться лишь тогда, когда вызвал в памяти лицо Саши. Ее серые глаза, ясные, как дождевая вода. Пышные волосы цвета красного дерева. Губы, изогнутые улыбкой. Ее излучение.
Я сохранял осторожность; следовательно, похититель не мог догадаться о моем присутствии. У него не было причины вершить свои дела в темноте. Отсутствие лампы лишило бы его извращенного удовольствия любоваться ужасом своей жертвы. Абсолютная темнота была доказательством того, что он находится не рядом, а в комнате по соседству, за железной дверью.
Криков ребенка слышно не было; это означало, что пока Джимми невредим. Для этого хищника наслаждение слышать равнялось наслаждению видеть; крики жертв должны были звучать в его ушах музыкой.
Если я не видел света лампы, при котором орудовал похититель, то он тоже не видел меня. Я выудил из-за пояса фонарик и включил его.
Я находился в самой обыкновенной лифтовой нише. За углом справа тянулся довольно длинный коридор шириной в два с половиной метра, с полом из пепельно-серых мозаичных плиток и бетонными стенами, выкрашенными голубой краской. Он вел в одном направлении – вдоль склада. Совсем недавно я преодолел это расстояние на уровне земли.
На этот этаж почти не просачивалась пыль; воздух здесь был холодным и неподвижным, как в морге. Пол был слишком чистым, чтобы на нем оставались следы.
На потолке продолжали висеть люминесцентные лампы и звукопоглощающие панели. Они мне ничем не грозили, потому что эти здания были давно обесточены.
В предыдущие ночи я убедился, что ликвидаторы сняли все ценное лишь в некоторых зонах базы. Похоже, в разгар процесса бухгалтеры министерства обороны спохватились и решили, что расходы на демонтаж превышают стоимость самого оборудования.
Левая стена коридора была сплошной. По правую руку находилось несколько комнат с неокрашенными дверями из нержавеющей стали, лишенными всяких опознавательных знаков.
Хотя в данную минуту у меня не было возможности посоветоваться со своим разумным четвероногим братом, я и сам мог вычислить, что звук, который привел меня сюда, был грохотом двух стальных дверей. Коридор был таким длинным, что луч фонаря не достигал его дальнего конца. Я не видел, сколько здесь комнат – меньше шести или больше шестидесяти, – однако чувствовал, что мальчик и его похититель находятся в одной из них.
Фонарик, который я держал в руке, начинал накаляться, но я знал, что на самом деле это не так. Луч не был сильным и был направлен в противоположную от меня сторону; мои пальцы не касались яркой линзы. Тем не менее я привык избегать света, и долго горящий фонарик заставлял меня испытывать то же, что испытывал несчастный Икар, который слишком близко подлетел к солнцу и обжег крылья.
У первой двери вместо шаровидной ручки была рукоятка, а вместо скважины для ключа – щель для магнитной карточки. Однако электронные замки должны были отключиться в тот момент, когда на базе вырубили ток.
Я приложил ухо к ближайшей двери. Оттуда не доносилось ни звука.
Я осторожно нажал на рукоятку. В лучшем случае я ожидал тонкого предательского скрипа, в худшем – хора «Аллилуйя» из генделевского «Мессии». Но рукоятка повернулась бесшумно, как будто ее только вчера смазали.
Я толкнул дверь телом, держа в одной руке «глок», а в другой – фонарик.
Комната была большой и насчитывала около двенадцати метров в ширину и не меньше двадцати пяти в длину. О ее точных размерах можно было только догадываться, потому что слабый луч фонарика едва достигал ближайшей стены и терялся во тьме.
Насколько я мог видеть, в помещении не было ни оборудования, ни мебели. Скорее всего, их вывезли в покрытые туманом горы Трансильвании, чтобы заново оборудовать лабораторию Виктора Франкенштейна[3].
Весь серый мозаичный пол был завален сотнями маленьких скелетов.
На мгновение – возможно, из-за хрупких грудных клеток – я подумал, что это останки птиц. Но мысль была глупая. Среди пернатых нет видов, которые живут под землей. Осветив фонариком несколько окаменевших скелетов, я по размерам черепов и отсутствию крыльев понял, что это крысы. Сотни крыс.
Большинство скелетиков лежало отдельно друг от друга, но кое-где громоздились груды костей, как будто десятки галлюцинирующих грызунов душили друг друга в погоне за одним-единственным воображаемым кусочком сыра.
Но самым странным были попадавшиеся там и сям узоры из черепов и костей. Крысы лежали не редкими кучками, но так, словно сами сложились в прихотливые линии «веве» гаитянских жрецов вуду.
Я знал о «веве» все, потому что мой друг Бобби Хэллоуэй когда-то встречался с умопомрачительно красивой серфершей Холли Кин, которая была вудуисткой. Их связь была недолгой.
«Веве» – это узор, олицетворяющий власть астральной силы. Жрец вуду готовит пять больших медных сосудов, каждый из которых наполнен соответствующим веществом: белой пшеничной мукой, желтой кукурузной, красной кирпичной пылью, черным толченым углем и толченым же корнем танниса. Этими веществами он делает на полу священные знаки, высыпая из горсти строго определенное количество порошка. Он должен назубок помнить сотни сложных узоров. Даже для самого скромного обряда требуется несколько «веве», чтобы привлечь внимание богов к Умфору – храму, где совершается ритуал.
Холли Кин исповедовала культ белой магии, называющейся Уньон и противостоящей черной магии, Бокор. Она говорила, что нет большего зла на свете, чем создание зомби с помощью оживления мертвых и чтение заклинаний, позволяющих превратить сердца врагов в протухшие цыплячьи головы или что-нибудь в этом роде, хотя сама признавалась, что могла бы делать это, нарушив клятву Уньон и получив взамен членский билет лиги Бокор. Девушка была милая, но немного странная и лишь однажды заставила меня испытать неловкость, когда с жаром заявила, что величайшей рок-группой всех времен и народов была «Партридж фэмили»…
Но вернемся к крысиным костям. Видимо, они лежали здесь давно, потому что, насколько я мог судить с первого взгляда, мяса на них не оставалось. Некоторые были белыми, другие желтыми, кирпично-красными и даже черными.
Удивительно, но если не считать нескольких куч серых волос, скелеты крыс были целыми. Это заставило меня подумать, что кто-то специально принес их сюда, предварительно выварив в кипятке, и что этот «кто-то» преследовал куда более зловещие цели, чем те, о которых рассказывала потенциальная Бокор, облаченная в бикини Холли Кин.
Кроме того, я заметил, что мозаичный пол под многими скелетиками усеян пятнами. Вид у этих останков был отвратительный, они казались липкими, но, видимо, давным-давно окаменели, потому что иначе в холодном сухом воздухе стоял бы тошнотворный запах разложения.
В этих хорошо замаскированных подземельях проводились опыты по генной инженерии (возможно, продолжающиеся и сейчас), которые привели к катастрофическим результатам. В медицинских исследованиях широко используются крысы. У меня не было доказательств, но, скорее всего, эти грызуны были участниками одного из таких экспериментов. Правда, я не мог себе представить, каким образом они здесь оказались.
Тайна крысиных «веве» была всего лишь одной из бесконечных загадок Форт-Уиверна и не имела никакого отношения к более важной тайне исчезновения Джимми Уинга. По крайней мере, я на это надеялся. Упаси господь, чтобы я, открыв следующую дверь, обнаружил за ней ритуально выложенные кости пятилетних мальчиков.
Я сделал шаг назад, подальше от крысиного эквивалента легендарных кладбищ слонов, и закрыл дверь так тихо, что этот звук мог бы услышать только кот, наглотавшийся метамфетаминов.
Короткая вспышка света, еще более горячая, чем зажатый в ладони фонарик, убедила меня, что коридор по-прежнему пуст.
Я шагнул к следующей двери. Нержавеющая сталь. Без надписи. Рукоятка в виде рычага. Совершенно такая же, как предыдущая.
За дверью была комната того же размера, что и первая, но без крысиных скелетов. Мозаичный пол и крашеные стены сверкали так, словно были только что отполированы.
При виде голого пола я испытал чувство облегчения.
Когда я вышел из второй комнаты и так же беззвучно закрыл за собой дверь, до меня вновь донесся голос тролля. Он был ближе, чем раньше, но по-прежнему звучал глухо и неразборчиво. Коридор впереди и позади оставался пустынным.
Через секунду голос зазвучал громче и ближе, как будто говоривший подошел к двери и приготовился выйти наружу.
Я выключил фонарик.
Вокруг меня снова сомкнулась вызывавшая клаустрофобию тьма, мягкая, как саван Смерти с опущенным капюшоном и бездонными карманами.
Голос продолжал громыхать еще несколько секунд… и вдруг умолк, прервавшись на полуслове.
Я не слышал скрипа двери или какого-нибудь другого звука, указывавшего на то, что похититель вышел в коридор. Впрочем, его должен был выдать свет. Я по-прежнему был один, но инстинкт подсказывал, что скоро у меня будет компания.
Я прижимался к стене, повернувшись в сторону, противоположную той, откуда пришел, навстречу царству неизвестного.
Погашенный фонарик вновь стал холодным, но зато нагрелся пистолет.
Чем дольше длилась тишина, тем более бездонной она становилась. Вскоре она превратилась в пропасть, и мне представилось, что я погружаюсь в нее, как в глубины моря водолаз, отягощенный грузом.
Я вслушивался в безмолвие так, что ощущал вибрацию тонких волосков в ушах, однако слышал только один звук, раздававшийся внутри меня: то был гулкий и тягучий стук моего сердца, более быстрый, чем обычно, но все же не слишком участившийся.
Время шло, но в коридоре не раздавалось ни звука. Свет из открытых дверей тоже не пробивался, и у меня вопреки инстинкту начало складываться впечатление, что голос тролля скорее удалялся, чем приближался. Если похититель с мальчиком тронутся в путь и уйдут, я потеряю их след. Надо держаться вплотную за ними.
Я был готов снова включить фонарик, но тут меня сотрясла дрожь предчувствия. Если бы я был на кладбище, то увидел бы привидение, которое катится на коньках по лунному льду травы. Если бы я был в лесах Северо-Запада, то увидел бы Йети[4], шествующего меж деревьями. Если бы я был перед дверью какого-нибудь гаража, то увидел бы на ее побитой непогодой поверхности лик Иисуса или Пресвятой Девы, предупреждающий о приближении Апокалипсиса. Но я был в подземельях Уиверна и не видел ни зги, так что мог только чувствовать. А чувствовал я некое присутствие. Ту самую мрачную и давящую ауру, которую медиумы и психиатры называют «сущностью». Некая духовная сила, существования которой нельзя отрицать, леденила мне кровь и заставляла трястись поджилки.
Я был с этой силой лицом к лицу. Мой нос был лишь в нескольких дюймах от ее носа – конечно, если у нее был нос. Я не ощущал ее дыхания, и слава богу, потому что оно должно было пахнуть тухлым мясом, жженой серой и свиным навозом.
Похоже, мое термоядерное воображение готово было расплавить стенки реактора.
Я твердил себе, что это видение не более реально, чем недавнее видение гигантского паука в шахте лифта.
Бобби Хэллоуэй называет мое воображение цирком с тремя сотнями арен. Сейчас я находился на двести девяносто девятой арене, где танцевали слоны, ходили колесом клоуны и тигры прыгали сквозь горящие обручи. Настало время выйти из шапито наружу, купить воздушной кукурузы, кока-колы и немного остыть.
Я со стыдом понял, что не могу заставить себя включить фонарик. Я был парализован страхом перед тем, что стояло передо мной.
Части моего сознания хотелось верить, что я пал жертвой цепной реакции собственного воображения. Но хотя начало этой реакции положил я сам, у меня были основания для страха. Уже упомянутые мной эксперименты в области генной инженерии (некоторые из них были задуманы моей матерью, большим авторитетом в области генетики) однажды вышли из-под контроля. Несмотря на высокую степень биологической защиты, созданный учеными штамм ретровируса вырвался из лаборатории. Благодаря выдающимся талантам этой твари жители Мунлайт-Бея и в меньшей степени люди и животные из окружающего мира… менялись.
Хотя эти изменения были сильными и временами ужасными, все же они (за некоторыми исключениями) не слишком бросались в глаза и позволяли властям успешно скрывать правду о катастрофе. Даже в Мунлайт-Бее случившееся было известно всего нескольким сотням человек. Я сам выяснил это лишь месяц назад, после смерти отца, знавшего все страшные подробности и сообщившего мне то, чего я теперь желал бы не знать. Остальные горожане жили в счастливом неведении, но долго так продолжаться не могло: мутации становились все заметнее.
Именно эта мысль парализовала меня в тот момент, когда я, если инстинкт меня не обманывал, оказался лицом к лицу с неведомым, стоявшим передо мной в темном проходе.
Теперь мое сердце колотилось.
Я испытывал отвращение к себе. Если мне не удастся взять себя в руки, я буду вынужден всю жизнь спать под кроватью из страха перед букой, который может залезть под простыню, пока я буду дремать.
Держа фонарик большим и указательным пальцами и растопырив три других, я протянул руку в могильную темноту, дабы доказать себе, что мои страхи беспочвенны. И прикоснулся к лицу.
Глава 4
Крыло носа. Уголок рта. Мой мизинец скользнул по упругой губе и влажным зубам.
Я вскрикнул, отпрянул и нажал на кнопку фонарика.
Хотя луч был направлен на пол, мне хватило отраженного света, чтобы рассмотреть стоявшую передо мной «сущность». У нее не было ни клыков, ни глаз, горящих адским огнем, и состояла она из вещества более твердого, чем эктоплазма. «Сущность» была облачена в легкие брюки «чинос», желтую рубашку-поло и светло-коричневую спортивную куртку. В этой фигуре не было ничего замогильного. Она скорее напоминала уличного хулигана.
Этот малый лет тридцати, ростом метр семьдесят с небольшим, был коренаст и напоминал быка, который стоит на задних ногах, обутых в кроссовки «Найк». У него были коротко остриженные, черные волосы, желтые безумные глаза гиены и толстые алые губы. Он казался слишком громоздким для того, чтобы беззвучно скользить сквозь непроглядный мрак. Его зубы были мелкими, как зернышки кукурузы, а улыбка напоминала наложенное щедрой рукой холодное блюдо. Малый расточал ее, размахивая зажатой в руке дубинкой.
К счастью, то был не отрезок водопроводной трубы, а толстая палка длиной сантиметров в семьдесят. Малый стоял слишком близко, чтобы размахнуться и описать ею смертоносную дугу. При виде дубинки я не отшатнулся, а шагнул еще ближе, чтобы уменьшить силу удара. Одновременно я навел на парня «глок», надеясь, что вид пистолета заставит его отступить.
Но он не стал вздымать дубинку над головой, как лесоруб поднимает топор, а отвел ее в сторону, словно игрок в гольф. Дубинка ударила меня в левый бок, чуть ниже подмышки. Удар не был сокрушительным, но все же оказался куда болезненнее, чем японский массаж. Фонарик выпал и закувыркался по полу.
Желтые глаза вспыхнули. Я знал, что он увидел пистолет в моей правой руке и что это стало для него неприятным сюрпризом.
Кувыркающийся фонарик ударился о противоположную стену, не разбив стекла, закрутился на месте, словно пойнтер, гоняющийся за собственным хвостом, и покрыл световыми спиралями блестящие голубые стены.
Пока фонарик со стуком катился по полу, улыбающийся противник приготовился нанести мне еще один удар, на сей раз держа дубину как бейсбольную биту.
Покачнувшись от первого удара, я предупредил его:
– Назад!
Но в желтых глазах не появилось страха; широкое круглое лицо было яростным и беспощадным.
Я увернулся и одновременно нажал на спусковой крючок. Дубинка прорезала воздух с силой, вполне достаточной, чтобы раздробить мой левый висок. Девятимиллиметровая пуля со звоном отлетела от стены к стене, никому не причинив вреда. По бетонному коридору покатилось громкое эхо.
Сила инерции заставила моего противника развернуться на триста шестьдесят градусов. Между тем фонарик продолжал крутиться, и искаженные тени нападавшего снова и снова бежали по стенам, словно карусельные лошадки. Я сменил позицию, прижавшись спиной к противоположной глухой стене. Малый отделился от своей вращающейся тени и снова бросился на меня.
Комплекция парня напоминала куб из старых автомобилей, сплющенных прессом, глаза были яркими, но без глубины, покрытое желваками лицо покраснело от гнева, а в застывшей на нем улыбке не было и намека на юмор. Казалось, он родился, вырос и учился только для одной цели: чтобы забить меня насмерть.
Этот человек мне не нравился.
Но я не хотел убивать его. Я уже говорил, что не мастер по части убийств. Я увлекаюсь виндсерфингом, читаю стихи, немного пишу сам и считаю себя кем-то вроде человека эпохи Возрождения. Мы, люди Возрождения, не склонны считать кровопролитие лучшим и самым легким решением проблемы. Мы думаем. Размышляем. Раскидываем мозгами. Оцениваем возможный эффект и анализируем сложные моральные последствия наших поступков, предпочитая действовать не насилием, а убеждением, и надеемся на то, что любое противостояние может закончиться пожатием рук и уверениями во взаимном уважении, если не объятиями и приглашением на обед.
Он снова занес палку.
Я сделал нырок и отскочил в сторону.
Дубинка ударилась о стену с такой силой, что мне послышался глухой треск дерева, и выпала из онемевших пальцев моего врага, заставив того грубо выругаться.
Все-таки жаль, что это была не водопроводная труба. Тогда отдача выбила бы ему несколько молочно-белых младенческих зубов, заставила заплакать и позвать маму.
– Ну все, хватит, – сказал я.
Он сделал непристойный жест, опустил сильные руки, поднял с пола дубинку и снова шагнул ко мне.
Похоже, он нисколько не боялся моего пистолета. Наверно, мое нежелание стрелять убедило его, что духу у меня хватит максимум на предупредительный выстрел в воздух. Он не производил впечатления разумной личности, а глупые люди часто слишком уверены в себе.
Язык его тела, хитрое выражение глаз и внезапная ухмылка сказали мне, что сейчас он попытается применить хитрость. Это будет ложный замах. Когда я среагирую на него, малый ткнет меня дубиной в грудь, надеясь сбить с ног, а затем размозжить голову.
Как ни нравилось мне считать себя человеком эпохи Возрождения, было видно, что убеждение здесь не поможет, а становиться мертвым человеком Возрождения мне почему-то не хотелось. Поэтому я не стал ожидать ложного замаха и разбираться в новой тактике своего противника, а попросил прощения у поэтов, дипломатов и джентльменов всех времен и народов и нажал на спусковой крючок.
Я надеялся ранить его в плечо или в руку, хотя подозревал, что рассчитать такой выстрел можно только в кино. В реальной жизни играют свою роль страх, неточность движений и судьба. Чаще всего, несмотря на благие намерения, пуля вышибает из человека мозги или вонзается в грудь, попадая в самое сердце… если не убивает добрую бабушку, пекущую оладьи в шести кварталах отсюда.
На этот раз я, хотя не собирался давать предупредительный выстрел, не попал ни в плечо, ни в руку, ни в голову, ни в сердце. Вообще ни во что кровоточащее. Страх, неточность движений, судьба. Пуля врезалась в дубинку, и в лицо моего врага полетели щепки и осколки дерева.
Внезапно убедившись в собственной смертности и опасности поединка с лучше вооруженным противником, подонок швырнул в меня свою самодельную дубинку, повернулся и побежал к нише лифта.
Я видел момент броска, но, видно, к тому времени мой Большой Мешок Правильных Движений совершенно опустел. Вместо того чтобы уклониться от летящей дубинки, я рванулся ей навстречу, получил удар в грудь и упал.
Сознания я не потерял, но, когда мне удалось подняться, парень уже был в конце коридора. Ноги у меня были длиннее, однако я понимал, что догнать его будет нелегко.
Если вы считаете, что можете выстрелить человеку в спину, я вам не компания, независимо от обстоятельств. Мой соперник благополучно свернул за угол ниши и включил собственный фонарик.
Хотя мне хотелось раздавить эту гадину, найти Джимми Уинга было намного важнее. Мальчика могли ранить и оставить умирать.
Кроме того, наверху лестницы похитителя ждал зубастый сюрприз. Орсон не позволит малому вылезти из шахты.
Я поднял фонарик и быстро пошел к третьей двери. Она была приоткрыта, и я распахнул ее настежь.
Из трех обследованных мною помещений это было самым маленьким. Оно не составляло и половины двух первых, так что луч достигал стен. Джимми тут не было.
Единственным интересным предметом здесь была скомканная желтая тряпка, лежавшая метрах в трех от порога. Я едва обратил на нее внимание, торопясь к следующей двери, но все же вошел внутрь и той же рукой, в которой держал пистолет, подобрал половик.
Это был вовсе не половик, а пижамная куртка из тонкого хлопка. Надевающаяся через голову. Как раз того размера, который впору пятилетнему мальчику. На груди красовалась надпись, сделанная красными и черными буквами: «РЫЦАРЬ ДЖЕДИ».
От внезапного предчувствия у меня пересохло во рту.
Когда мы с Орсоном уходили из дома Лилли Уинг, я скрепя сердце думал, что мальчика уже не спасти. И все же вопреки всему продолжал надеяться. Находясь между жизнью и смертью, особенно здесь, в Мунлайт-Бее, ожидающем конца света, мы нуждаемся в надежде так же, как в еде, питье, любви и дружбе. Однако весь фокус состоит в том, что надежда – вещь зыбкая, что это не железобетонный мост через пропасть, отделяющую данный момент от светлого будущего. Надежда – это всего лишь дрожащие бусинки росы, висящие на паутинке, и ее одной недостаточно, чтобы долго выдерживать страшный вес страдающего разума и измученной души. Я любил Лилли много лет – сейчас как друга, а прежде намного сильнее, чем любят самых близких друзей, – и хотел избавить ее от худшего из зол: потери ребенка. Хотел этого сильнее, чем думал сам, и бежал по мосту надежды, по высокой изогнутой радуге, которая сейчас бесследно рассосалась в воздухе, оставив подо мной пропасть.
Я схватил пижаму и вернулся в коридор.
– Джимми! – негромко позвал кто-то. Прошло какое-то время, прежде чем я узнал собственный голос.
Я окликнул его снова – на сей раз во всю мощь легких.
Но это было бессмысленно. Ни на шепот, ни на крик никто не ответил. Ничего удивительного. Иного я и не ждал.
Я злобно скомкал пижаму и сунул ее в карман куртки.
Когда иллюзорная надежда рассеялась, я увидел истину. Мальчика здесь не было. Ни в одной из комнат этого коридора, ни этажом выше, ни этажом ниже. Я гадал, каким образом похитителю удалось спуститься по лестнице с Джимми в руках, но Джимми был не с ним. Желтоглазый ублюдок каким-то образом узнал, что его преследует человек с собакой. Он оставил Джимми в другом месте, предварительно сняв с него пижаму, впитавшую запах мальчика, и унес ее с собой в крысиные катакомбы под складами, чтобы сбить нас со следа.
Я помнил, каким нерешительным стал Орсон, до того уверенно приведший меня к дверям склада. Он нервно сновал взад и вперед.
После того как я вошел в здание склада, верный Орсон оставался рядом со мной, пока мы не услышали шум, доносившийся из подвала. Обнаружив фигурку Дарта Вейдера, я забыл о заминке Орсона и решил, что вот-вот найду Джимми.
Я устремился к нише лифта, гадая, почему не слышно ни рычания, ни лая. Я был уверен, что похититель сильно удивится, обнаружив наверху ожидающего его пса. Но если этот ублюдок знал, что его преследуют, и взял на себя труд воспользоваться пижамой, чтобы оставить ложный след, он мог подготовиться к встрече с собакой.
Я направил луч фонарика сначала вверх, а затем вниз, на дно шахты. Но следов моего противника не было ни тут, ни там.
Наверно, он спустился. Наверно, он знает эту часть уивернского лабиринта лучше, чем я. Если ему известен коридор, связывающий нижний этаж склада с другим подземельем, он наверняка воспользовался черным ходом.
Тем не менее я собирался подняться и найти Орсона. Его затянувшееся молчание тревожило меня.
Я мог рискнуть подняться, пользуясь одной рукой, но держать фонарик, пистолет и одновременно сохранять равновесие было невозможно. Понимая, что в отсутствие видимой цели «глок» бесполезен, я сунул его в кобуру и включил свет.
Поднимаясь со второго подземного этажа на первый, я все больше и больше приходил к мысли, что похититель вовсе не спустился на нижний уровень. Нет, он поднялся на один этаж и притаился там. Я был в этом уверен. Он ждал там, как тролль, и посмеивался, собираясь наброситься на меня, когда я буду пробираться мимо. Стоит там, оскалив свои кукольные зубки, и готовится огреть меня по башке новой дубинкой. Если не найдет оружия получше. Например, отрезок трубы. Топор. Подводное ружье с зазубренным гарпуном для охоты на акул. Тактическую ракету с ядерной боеголовкой.
Я стал подниматься медленнее и наконец остановился, не добравшись до прямоугольной черной дыры в стене шахты. Стоя немного ниже, я попытался посветить в нишу, но отсюда мне был виден лишь ее потолок, и ничего больше.
Я висел на лестнице, вслушивался в тишину и не знал, на что решиться.
В конце концов я сумел преодолеть свой страх, напомнив себе, что промедление смерти подобно. К тому же по пути вниз меня не сцапал никакой злобный тарантул-мутант с ядовитыми жвалами.
Ничто не придает смелости лучше, чем нежелание выглядеть дураком.
Я воспрял духом, быстро миновал первый подземный этаж, благополучно избежал как удара тупым предметом, так и острых челюстей гигантского представителя семейства арахнидов, и выбрался в кабинет, где оставил Орсона.
Мой пес исчез.
Снова достав пистолет, я быстро вышел из кабинета в огромное здание склада.
Тени разлетались в разные стороны, но затем собирались за моей спиной и становились еще темнее.
– Орсон!
Когда у моего собачьего брата не оставалось выбора, он становился первоклассным бойцом, на которого можно было положиться. Он не позволил бы похитителю пройти мимо… или как минимум нанес бы ему серьезный урон. Но ни в кабинете, ни в главном помещении следов крови не было.
– Орсон!
От гофрированных стальных стен отразилось эхо. Повтор этих двух слогов, напоминавший звук далекого церковного колокола, напомнил мне о похоронах, и в мозгу тут же возникла ужасная картина: мой дорогой Орсон лежит бездыханный, и в его мертвых глазах отражаются звезды.
От страха во рту так пересохло, а горло так распухло, что я с трудом проглотил слюну.
Дверь, у которой он стоял, была, как и прежде, открыта настежь.
Я вышел наружу. Луна, сильно сместившаяся к западу, по-прежнему покоилась на облачной перине. Небо освещали только звезды.
Чистый холодный воздух был неподвижным и острым, как висящее над головой лезвие гильотины.
В луче фонарика блеснули вывернутый электрический патрон, долго валявшийся здесь и ставший оранжевым от ржавчины, пустая банка из-под масла, ждавшая сильного порыва ветра, который унесет ее куда-нибудь еще, сорняк, выросший из трещины в асфальте и дерзко распустивший желтые цветы над этой малопитательной почвой.
Больше ничего на дорожке не было. Ни человека, ни собаки.
Если что-то лежало дальше, я смог бы увидеть его, только восстановив свое ночное зрение. Я выключил фонарик и сунул его за пояс.
– Орсон! – крикнул я во весь голос. Человек, с которым мы столкнулись в подвалах склада, и так знал, где я.
– Орсон!
Наверно, пес убежал вскоре после того, как я его оставил. Он мог убедиться, что мы шли по ложному следу. Мог уловить свежий запах Джимми, быстро прикинуть, что лучше – ослушаться моего приказа или найти пропавшего ребенка, покинуть склад и снова отправиться на охоту. Сейчас он мог быть с мальчиком, готовый схватиться с похитителем, когда тот вернется за своей жертвой.
Для дешевого философа, только что разглагольствовавшего о том, что надежда висит на паутинке, я слишком быстро строил новый радужный мост.
Я снова набрал в легкие воздуха, но не успел крикнуть, как услышал лай Орсона.
Вернее, я надеялся, что это Орсон. С таким же успехом это могла быть собака Баскервилей. Определить, откуда донесся звук, было невозможно.
Я позвал пса еще раз.
Никакого ответа.
Терпение, напомнил я себе и принялся ждать. Иногда нам не остается ничего другого. Вернее, так бывает чаще всего. Нам нравится думать, что мы управляем станком, который ткет будущее, но на педаль этого станка нажимает нога судьбы.
Издалека донесся новый лай, на этот раз более яростный.
Теперь я определил направление и побежал туда, сворачивая с дорожки на дорожку, топча тень за тенью, петляя среди заброшенных складов, огромных, черных и холодных, как храмы жестоких богов забытых религий, и выскочил на широкую мощеную площадку, которая могла быть автостоянкой или местом парковки фургонов, ожидавших погрузки.
Я долго бежал сначала по булыжнику, а затем по густой высокой траве, выросшей после дождей, когда луна наконец выплыла из-за облаков. При этом свете я увидел ряды низких строений, находившихся примерно в полумиле отсюда. То были домики семейных военнослужащих, которые по тем или иным причинам предпочитали жить на базе.
Хотя лай умолк, я продолжал двигаться в его направлении, уверенный, что найду Орсона – и, возможно, Джимми. Трава снова сменилась потрескавшимся асфальтом. Я перепрыгнул канаву, забитую палыми листьями, обрывками бумаги и другим мусором, и оказался на улице, с обеих сторон обсаженной старыми гигантскими магнолиями. Половина деревьев цвела, и залитые лунным светом тротуары покрывала узорчатая тень листьев, но половина стояла сухой, вцепившись в небо черными узловатыми сучьями.
Лай раздался снова. Теперь он был ближе, но все еще недостаточно близко, чтобы точно определить место. На этот раз он сменился сопением, рычанием, а затем жалобным воем.
Сердце забилось о ребра сильнее, чем в тот момент, когда мне угрожала дубинка. Я затаил дыхание.
Аллея, по которой я бежал, была проложена среди унылых рядов разрушающихся одноэтажных домиков. В стороны от нее уходила сеть других улиц.
Снова лай, снова вой, а затем тишина.
Я замер посреди улицы и завертел головой из стороны в сторону, напряженно вслушиваясь, пытаясь справиться с одышкой и ожидая новых звуков битвы.
Живые деревья были такими же неподвижными, как и те, которые стояли без листьев.
Дыхание восстановилось быстро. Но хотя я стоял тихо, ночь была еще тише.
Форт-Уиверн в его нынешнем состоянии становится более понятным, если думать о нем как о парке аттракционов, копии Диснейленда, созданной злобным двойником Уолта Диснея. Главное в здешнем парке – не магия чуда, но сверхъестественная угроза, празднующая не жизнь, а смерть.
Диснейленд разделен на части, называющиеся «Сегодняшние Соединенные Штаты», «Страна Будущего», «Страна Приключений», «Страна Фантазии». Но в Уиверне тоже есть свои аттракционы. Три тысячи домиков и примыкающих к ним строений, среди которых я находился, составляли страну, называвшуюся Мертвым Городом. Если в Форт-Уиверне водились призраки, они должны были сделать своим обиталищем именно это место.
Стоявшую здесь тишину нарушил лишь звук, с которым луна вновь закуталась в свое облачное одеяло.
Глава 5
Я вторгся в страну мертвых, не удосужившись предварительно умереть, и задумчиво побрел по освещенным звездами улицам в поисках Орсона. Ночь была столь безмолвной и сверхъестественно тихой, что казалось, будто мое гулко бьющееся сердце – одно на тысячу миль в округе.
Омытый слабым сиянием далеких созвездий, Мертвый Город казался всего лишь обычным пригородом, мирно дремлющим в ожидании завтрака. Темнота скрывала детали одноэтажных коттеджей, бунгало и домиков на две семьи; голая геометрия стен и крыш рождала ощущение уверенности, порядка и целесообразности.
Однако было достаточно бледного света полной луны, чтобы обнажить подлинное лицо города-призрака. А на некоторых улицах было бы достаточно и месяца. Под ржавыми запорами красовались потеки. Фасады, некогда одинаково белые и выстроенные в воинском порядке, были пегими и шелушились. Многие окна были разбиты, зияли, как широко раскрытые голодные рты, и лунный свет лизал зазубренные края стеклянных зубов.
Так как дождевальные установки больше не действовали, засушливые калифорнийские лето и осень могли пережить только те деревья, корни которых сумели найти глубоко лежащие подземные источники воды. Кустарник засыхал без полива, угнетенный сорняками и ползучими лианами. Зеленая трава вырастала лишь влажной зимой, а к июню становилась золотистой и ломкой, как нива, ожидающая жнеца.
У министерства обороны не хватало денег на снос или поддержание этих домиков в приличном состоянии на случай, если они когда-нибудь понадобятся, а других претендентов на Уиверн не существовало в природе. Некоторые из военных баз, закрытых после краха Советского Союза, были проданы гражданским лицам, переоборудованы в жилые кварталы и торговые центры. Но здесь, в самом сердце калифорнийского побережья, существовали обширные участки земли, частично освоенные фермерами, частично нет и ждавшие, пока Лос-Анджелес, как гигантская клякса, растечется далеко на север, а с другой стороны до нас дотянутся кольцевые пригороды Силиконовой долины, то есть Лас-Вегаса. В настоящее время Уиверн представлял ценность скорее для мышей, ящериц и койотов, нежели для людей.
Однако вздумай бы какой-нибудь застройщик польститься на эти 34 456 акров, скорее всего, он получил бы резкий отказ. У меня были основания считать, что Уиверн никогда не станет свободным, что его тайные подземелья, расположенные намного ниже быстро ветшавших фасадов, продолжают действовать. Здесь осуществлялись проекты, достойные таких безумцев, как доктор Моро и доктор Джекил. Не вышел ни один пресс-релиз с выражением искреннего соболезнования безработным чокнутым ученым Уиверна, никто не предлагал программ переподготовки, а поскольку большинство их обитало на базе и составляло довольно замкнутое сообщество, никто из горожан не знал, куда они исчезли. Здесь царило запустение, но оно могло быть камуфляжем, за которым кипела напряженная работа.
Добравшись до перекрестка, я остановился и прислушался. Когда луна снова вышла из-за облаков, я описал полный круг, изучив не только все дома и черные провалы между ними, но и мрачные комнаты за окнами. Иногда во время ночных прогулок по Уиверну я был уверен, что за мной следят. Но это был не хищник, жаждавший встречи со мной, а скорее прятавшийся в тени соглядатай, жадно интересовавшийся каждым моим движением.
Я научился доверять своей интуиции. На этот раз она подсказывала, что за мной никто не следит. Я был один и оставался незамеченным.
«Глок» вернулся в кобуру, но моя влажная ладонь еще долго ощущала прикосновение ребристой рукоятки.
Часы, тикавшие на моем запястье, показывали девять минут второго.
Я отошел с улицы в тень магнолии, отстегнул от пояса сотовый телефон, включил его и сел на корточки, прижавшись спиной к шершавому стволу.
У Бобби Хэллоуэя, моего лучшего друга в течение семнадцати с лишним лет, было несколько номеров. Самый тайный из них знали всего пять человек, и на этот звонок он отзывался в любое время дня и ночи. Я набрал номер и нажал кнопку «передача».
Бобби взял трубку после третьего гудка.
– Что-нибудь важное?
Хотя я был уверен, что в этой части Мертвого Города больше никого нет, но все равно говорил вполголоса.
– Ты спал?
– Нет. Ел кибби.
Кибби – средиземноморское блюдо из говядины, лука, кедровых орехов и трав, завернутых в лепешку из сырого теста и быстро, но хорошо прожаренных.
– И с чем ты их ел?
– С огурцами, помидорами и маринованными овощами.
– Хорошо, что я позвонил не тогда, когда ты занимался сексом.
– Ты сделал хуже.
– Ты так серьезно относишься к кибби?
– Серьезнее некуда.
– Меня прихлопнуло, – сказал я, что на языке серферов означает быть смытым большой волной и потерять свою доску.
– Ты на берегу? – спросил Бобби.
– Я фигурально.
– Лучше не надо.
– Иногда приходится, – ответил я, намекая на то, что кто-то может прослушивать его телефон.
– Ненавижу это дерьмо.
– Пора привыкнуть, брат.
– Испортил мне аппетит.
– Я ищу пропавшую сигару.
Сигара – это ребенок; данное слово обычно, но не всегда является синонимом слова «кренгельс», которое означает малолетнего серфера. Джимми Уинг был слишком мал для серфера, но он действительно был ребенком.
– Как, – сказал он. Обычно на данном участке побережья один серфер так обзывает другого, но в тоне Бобби мне почудилась нотка искреннего отвращения.
Внезапный хлопок заставил меня вскочить на ноги прежде, чем я сообразил, что источником звука была птица, усевшаяся на ветку над моей головой. Козодой или гуахаро, одинокий соловей или печной иглохвост, но уж никак не сова.
– Бобби, дело серьезнее некуда. Мне нужна твоя помощь.
– Ничего серьезного на суше не бывает.
Бобби живет далеко от города, на южной оконечности бухты, и серфинг – его призвание, профессия и дело жизни, основа его философии, не просто любимый спорт, но культ. Океан – его кафедральный собор, и голос бога он слышит только в рокоте волн. По мнению Бобби, что-то важное может произойти не ближе чем в полумиле от берега.
Я вглядывался в крону дерева, но не мог обнаружить тихо сидевшую птицу, хотя лунный свет был ярким, а листва – не слишком густой. Я снова сказал, обращаясь к Бобби:
– Мне нужна твоя помощь.
– Сам справишься. Встань на стул, надень петлю на шею и прыгни.
– Здесь нет стула.
– Тогда нажми на «собачку» мизинцем ноги.
Он может заставить меня смеяться в любых обстоятельствах, а смех позволяет сохранить разум.
Сознание того, что жизнь – это космическая шутка, составляет ядро философии, которую исповедуем мы с Бобби и Сашей. Ее основные принципы просты: если можешь, не причиняй вреда другим; ради друга иди на любые жертвы; отвечай сам за себя, ничего не проси у других и развлекайся как можешь. Не слишком задумывайся о том, что будет завтра, живи моментом и верь, что твое существование имеет смысл даже тогда, когда окружающий мир превращается в хаос и катится в тартарары. Когда жизнь бьет тебя молотком в лицо, делай вид, что это не молоток, а кремовый торт. Иногда нам не остается ничего, кроме черного юмора, но черный юмор – тоже поддержка.
Я сказал:
– Бобби, знай ты имя сигары, был бы уже здесь.
Он вздохнул.
– Брат, как же я смогу оставаться полным и законченным лодырем, если ты будешь настаивать, что у меня есть совесть?
– Тебе никуда не деться от чувства ответственности.
– Именно этого я и боюсь.
– Лохматый малый тоже пропал, – сказал я, имея в виду Орсона.
– «Гражданин Кейн»?
Орсона назвали в честь режиссера фильма «Гражданин Кейн» Орсона Уэллса. Пес смотрел все его картины как загипнотизированный.
– Я боюсь за него, – с трудом выдавил я.
– Сейчас буду, – тут же ответил Бобби.
– Договорились.
– Где это?
Снова захлопали крылья, и к первой птице, сидевшей в листьях магнолии, присоединились еще одна-две.
– Мертвый Город, – сказал я ему.
– Ох, малый… И когда ты будешь слушаться старших?
– Я плохой мальчик. Иди по реке.
– По реке?
– Там припаркован «Сабурбан», принадлежащий психу, так что будь осторожен. В заборе проделана дыра.
– Идти крадучись или открыто?
– Красться уже не имеет смысла. Просто береги задницу.
– Мертвый Город, – с отвращением пробормотал он. – И что я буду за это иметь?
– Станешь телезвездой этого месяца.
– Как, – снова выругался он. – А где в Городе?
– Встретимся у кино.
Бобби знал Уиверн хуже меня, но кинотеатр у торгового центра неподалеку от заброшенных домов найти смог бы. Будучи подростком и еще не отдавшись с потрохами океану, Бобби некоторое время встречался с дочкой военного, которая жила на базе вместе с родителями.
– Мы найдем их, брат, – сказал Бобби.
Я был вне себя. Боязнь смерти была свойственна мне меньше, чем можно было ожидать, потому что с раннего детства я жил с ощущением собственной смертности, более острым и постоянным, чем у большинства людей; однако потеря тех, кого я любил, доводила меня до отчаяния. Казалось, скорбь, в которую я погрузился при одной мысли о предстоящей потере, скорбь более острая, чем любое орудие пытки, перерезала мне голосовые связки.
– Расслабься, – сказал Бобби.
– Похоже, я слетаю с катушек, – хрипло ответил я.
– Это уже слишком.
Он положил трубку, и я отсоединился.
В темноте снова захлопали крылья, перья прорезали листву, и к растущей стае на магнолии присоединилась еще одна птица.
Никто из них не подавал голоса. Крик козодоя, который мечется в воздухе, хватая насекомых острым клювом, напоминает отчетливое «пинт-пинт-пинт». Соловей испускает протяжные трели, вставляя в свои чарующие рулады то хриплые, то нежные свирельные ноты. Даже сова, которая обычно молчит, чтобы не спугнуть грызунов, свою основную пищу, время от времени ухает то ли для собственного удовольствия, то ли для того, чтобы подтвердить свое членство в сообществе сов.
Молчание птиц было непонятным и зловещим не потому, что я думал, будто эти твари собираются наброситься на меня и разорвать в клочья, как в фильме Хичкока[6]. Просто оно было слишком похоже на ту короткую, но глубокую прострацию, которая охватывает представителей животного мира после внезапного проявления насилия. Когда койот ловит кролика и ломает ему хребет, когда лиса ловит мышь и душит ее, короткий крик умирающей жертвы, даже едва слышный, заставляет замолчать всех в округе. Хотя Мать-Природа прекрасна, щедра и милостива, она кровожадна. Непрекращающаяся бойня, которой она руководит, является чертой, которую никогда не фиксируют настенные календари или пространные панегирики в публикациях «Сьерра-клуба». Каждое поле в ее владениях является полем боя, и поэтому сразу же по окончании очередного кровавого пиршества ее многочисленные дети хранят молчание. Одни молчат из инстинктивного уважения к закону природы, благодаря которому они существуют, другие – помня про старую деву-убийцу и надеясь, что в следующий раз тоже сумеют избежать ее внимания. Именно поэтому немота птиц так встревожила меня. Уж не потому ли они умолкли, что были свидетелями того, как пролилась кровь маленького мальчика и собаки?
Ни звука.
Я вышел из-под сени магнолии и поискал более укромное место, откуда можно было бы позвонить еще раз. Я чувствовал, что, кроме птиц, за мной никто не следит, но почему-то не желал оставаться под открытым небом.
Пернатые стражи не оставили своего насеста, чтобы последовать за мной. Окружавшая их листва даже не колыхнулась.
Я не кривил душой, когда говорил, что не верю, будто они могут разыграть сцену из Хичкока, но все же не отвергал такой возможности. В конце концов, Уиверн – да и весь Мунлайт-Бей, если на то пошло, – место, в котором безобидный соловей может оказаться опаснее тигра. Известно, что покончить с миром может дыхание печного иглохвоста или кровь крошечной мышки.
Я продолжал идти по улице. Свет проснувшейся луны был таким ярким, что я отбрасывал слабую тень, которая двигалась не впереди или позади, а строго рядом со мной, как будто хотела напомнить, что мой четвероногий брат, обычно занимавший это место, исчез.
Глава 6
У половины коттеджей и бунгало Мертвого Города имелись только открытые веранды. Но это бунгало было из другой половины; к его крыльцу вело несколько кирпичных ступенек.
Между пилястрами, обрамлявшими крыльцо, свил паутину паук. В темноте его изделие было незаметно, однако оно явно не служило домом гигантскому мутанту, потому что шелковистые нити и спирали были такими хрупкими, что подались без всякого сопротивления. Несколько нитей прилипло к моему лицу, но я, взбираясь на крыльцо, стер их одной рукой, заботясь о произведенных мной разрушениях не больше, чем Годзилла, оставлявший за собой раздавленные небоскребы.
Хотя события последних недель научили меня с величайшим уважением относиться ко многим животным, с которыми мы делим этот мир, я никогда не был склонен к пантеизму. Пантеисты обожествляют все формы жизни, включая пауков и мух, но я не могу не думать о том, что пауки, мухи, жуки, червяки и прочие твари (в основном извивающиеся) будут есть меня после моей смерти. Я не собираюсь относиться к каждому живому созданию как к гражданину планеты, имеющему те же права, что и я, если это создание смотрит на меня как на обед. Уверен, что Мать-Природа понимает эту мою позицию и не обижается.
Входная дверь с облупившейся краской, слегка фосфоресцировавшей в лунном свете, была приоткрыта. Проржавевшие петли не заскрипели, а затрещали, как высохшие пальцы скелета, сжимающего кулак.
Я шагнул внутрь.
Поскольку у меня была причина позвонить не с улицы, а из дома, я решил, что будет безопаснее закрыть дверь. А вдруг птицы стряхнут с себя зловещий ступор и с криками устремятся за мной?
С другой стороны, открытая дверь – путь к отступлению. Я решил оставить ее открытой.
Хотя тьма вокруг стояла как при игре в жмурки, я знал, что нахожусь в гостиной, потому что сотни бунгало с крылечками были построены по одному и тому же плану. Здесь не было таких изысков, как вестибюль или холл. Гостиная, столовая, кухня и две спальни.
Даже тогда, когда за домиками ухаживали, эти скромные жилища предлагали минимум удобств семьям молодых офицеров, которые занимали их пару лет, а потом переезжали в другое место. Сейчас здесь пахло пылью, плесенью, гнилью и мышами.
Полы были деревянными, покрытыми несколькими слоями краски; линолеум имелся только на маленькой кухне. Половицы скрипели даже под ногами такого мастера беззвучного передвижения, как ваш покорный слуга.
Скрип меня не заботил. Он означал, что никто не сможет войти в бунгало с черного хода и застать меня врасплох.
Глаза постепенно привыкли к темноте, и я разглядел передние окна. Пробитые на уровне козырька крыльца, они были видны даже в отраженном лунном свете. Пепельно-серые прямоугольники в кромешной черноте.
Я подошел к ближайшему из двух окон, как ни странно, целых. Стекло было грязным; я вынул салфетку «Клинекс» и протер середину.
Передние дворы этих хором невелики; меж магнолий виднелась улица. Я не ожидал увидеть там парад, но поскольку даже местные драм-мажоретки в коротких юбочках могли оказаться такими же оборотнями, как и все остальные, следовало проявлять осторожность.
Я снова включил сотовый телефон и набрал отсутствующий в справочниках номер «Кей-Бей», самой большой радиостанции графства Санта-Розита, где работала диск-жокеем Саша Гуделл. Сегодня она была в прямом эфире с полуночи до шести часов утра. Вообще-то она была исполнительным директором, но, поскольку с закрытием Форт-Уиверна станция лишилась военной аудитории, а вместе с ней и львиной доли доходов, Саше, как и многим служащим, пришлось заняться совместительством.
Телефон стоял непосредственно в радиобудке, поэтому вместо звонка на противоположной от микрофона стене вспыхивала синяя лампочка. Видимо, в данный момент Саша не была в эфире, потому что взяла трубку она, а не радиоинженер.
– Привет, Снеговик.
Я не был единственным обладателем этого номера. Как многие люди, любящие уединение, я направил телефонной компании просьбу не включать мой номер в справочник; но даже если первой к аппарату подходила Саша, а не инженер, она всегда знала, что это я.
– Какую песню крутишь? – спросил я.
– «Мессу в стиле блюз».
– Элвис.
– Осталось меньше минуты.
– Я знаю, как ты это делаешь, – сказал я.
– Что делаю?
– Говоришь «привет, Снеговик» еще до того, как я успеваю что-нибудь сказать.
– И как же я это делаю?
– Наверно, половина звонков по этому телефону принадлежит мне, поэтому ты всегда говоришь «привет, Снеговик».
– Неверно.
– Верно, – стоял я на своем.
– Я никогда не вру.
Это была правда.
– «Останься со мной, малыш», – пропела она и умолкла.
Дожидаясь, пока Саша снова возьмет трубку, я слышал, как она ведет программу. Живая речь чередовалась с записями. В данный момент она вела диалог с местным торговцем автомобилями.
Голос у нее был хрипловатым, но нежным, негромким и возбуждающим. Она могла бы продать мне «таймшер» в аду… при условии, что там будет кондиционер.
Я пытался не отвлекаться и одним ухом прислушивался, не скрипят ли половицы. Улица по-прежнему была пустынной.
Чтобы иметь для разговора со мной целых пять минут, она поставила одну за другой сразу две песни: «Это был чудесный год» Синатры и «Я разлетаюсь на куски» Пэтси Клайна.
Когда она вернулась, я сказал:
– Никогда не слышал более эклектичной программы. Синатра, Элвис и Пэтси?
– Это тема сегодняшней передачи, – ответила она.
– Тема?
– Разве ты не слышал?
– Был занят. Какая тема?
– «Ночь оживших мертвецов», – сообщила она.
– Лучше не придумаешь.
– Спасибо. Что случилось?
– Кто с тобой дежурит?
– Доги.
Доги Сассман – живописно татуированный фанатик мотоциклов «Харлей-Дэвидсон», весящий сто двадцать килограммов, минимум десять из которых приходятся на его буйную светлую шевелюру и густую шелковистую бороду. Несмотря на шею размером с опору моста и брюхо, на котором могла бы разместиться целая колония морских чаек, Доги – кумир женщин, среди которых попадаются девушки, являющиеся украшением пляжей от Сан-Франциско до Сан-Диего. Хотя он чудесный парень, медвежье очарование которого могло бы сделать его звездой диснеевских мультфильмов, но, как говорит Бобби, успех Доги среди сногсшибательно красивых вахини, для победы над которыми одного обаяния личности недостаточно, является одной из величайших тайн всех времен – вроде причины гибели динозавров или того, почему торнадо неизменно обходят стороной стоянки автотрейлеров.
Я спросил:
– Ты не можешь улизнуть на пару часов и дать Доги вести программу с контрольного пульта?
– Быстрый пистон?
– С тобой – когда угодно.
– Мистер Романтик, – сказала она саркастически, но не без тайного удовольствия.
– Одному другу очень нужна поддержка.
Тон Саши тут же изменился:
– Что случилось?
Я не стал описывать ситуацию прямо, так как телефон мог прослушиваться. В Мунлайт-Бее полиция следит за вами так искусно, что вы этого попросту не замечаете. Им не следовало знать, что Саша должна приехать к дому Лилли Уинг, иначе ее остановили бы по дороге. Лилли отчаянно нуждалась в помощи. Но если Саша сумеет пробраться к ней с черного хода, полицейские почувствуют на своей шкуре, что она может вцепиться в человека, как блесна с пятью крючками.
– Ты знаешь… – уловив какое-то движение на улице, я прищурился, но затем решил, что это просто тень облака, на мгновение закрывшего половину луны. – Ты знаешь тринадцать способов?
– Тринадцать способов?
– Черная птица, – сказал я, снова протирая «Клинексом» стекло, запотевшее от моего дыхания.
– Черная птица. Конечно.
Мы говорили о поэме Уоллеса Стивенса «Тринадцать способов увидеть черную птицу».
Моего отца очень беспокоило, как я, больной ХР, буду жить, когда останусь один. Поэтому он завещал мне полностью оплаченный дом и огромную страховку. Но он оставил мне в наследство кое-что не менее ценное: любовь к современной поэзии. А поскольку Саша разделяла со мной эту страсть, мы могли говорить с ней намеками. Так же, как с Бобби, где я использовал сленг серферов.
– Там есть слово, которое должно быть, но оно так ни разу и не появляется.
– Ага, – сказала Саша, и я понял, что до нее дошло.
Менее талантливый поэт, написав тринадцать стансов о черной птице, обязательно использовал бы слово «крыло»[7], но Стивенс его не применяет.
Саша – вторая женщина, которую я люблю в полном смысле этого слова. Она клянется, что ни за что не бросит меня, и я ей верю. Она никогда не лжет.
У Саши есть электродрель с большим набором сверл, лежащих в пластмассовой коробке. На стальном стержне полудюймового сверла красным лаком для ногтей написано мое имя: КРИС. Я очень надеюсь, что это шутка.
Пусть не волнуется. Если я когда-нибудь разобью Саше сердце, то сам просверлю себе грудь и избавлю ее от необходимости умыть руки.
Она называет меня «мистер Романтик».
– Какая поддержка? – спросила Саша.
– Поймешь, когда окажешься на месте.
– Что передать?
– Только одно слово. Надежда. Она еще есть.
Я говорил уверенно, но кривил душой. Это сообщение могло оказаться неправдой. В отличие от Саши я иногда лгу и отнюдь не горжусь этим.
– Где ты? – спросила она.
– В Мертвом Городе.
– Черт!
– Ты сама спросила.
– Вечно ищешь приключений на свою задницу.
– Это мой девиз.
Я не посмел сказать ей об Орсоне даже намеком, используя шифр поэзии. Голос мог сорваться и выдать всю глубину моей боли, с которой я пытался справиться из последних сил. Узнай Саша, что Орсону грозит серьезная опасность, она примчалась бы в Уиверн искать его.
Саша могла оказаться очень полезной. Недавно я с удивлением обнаружил, что она владеет искусством самообороны и обращения с оружием, которому не учат ни в одной диск-жокейской школе. На амазонку она не похожа, но дерется ничуть не хуже. Однако друг она лучший, чем боец, а Лилли Уинг сильнее нуждалась в ее помощи, чем я.
– Крис, знаешь, в чем причина твоих трудностей?
– В том, что я слишком красивый?
– О да! – саркастически сказала она.
– Слишком умный?
– Нет. Ты слишком заботливый.
– Надо будет попросить у врача какие-нибудь таблетки.
– Снеговик, именно за это я тебя и люблю, но кончится тем, что тебя убьют.
– Сам погибай, а товарища выручай, – сказал я, намекая на Лилли Уинг. – Да нет, все будет в порядке. Сейчас приедет Бобби.
– Ага… Тогда я начинаю сочинять вам эпитафию.
– Я передам ему твои слова.
– Два самозванца-неумейки.
– Догадываюсь. Карли и Ларри из комикса?
– Верно. Оба вы слишком глупы, чтобы претендовать на роль Мо.
– Я люблю тебя, Гуделл.
– А я тебя, Снеговик.
Я выключил телефон и готов был отвернуться от окна, когда на улице снова что-то задвигалось. И теперь это была не тень облака, наползшего на луну.
На сей раз я увидел обезьян.
Я прицепил телефон к поясу и освободил обе руки.
Обезьяны шли не гурьбой и не стадом. Оказывается, обезьян, путешествующих группой, принято называть не стадом, не прайдом, а отрядом.
В последнее время я узнал об обезьянах куда больше, чем слово «отряд». По той же причине, по которой, живя в болотах Южной Флориды, я стал бы экспертом по крокодилам.
Мимо домиков Мертвого Города шел отряд обезьян, двигавшийся в том же направлении, что и я. В лунном свете их шерсть казалась скорее серебристой, чем бурой.
Несмотря на этот блеск, который делал их более заметными, я с трудом вел счет. Пять, шесть, восемь… Некоторые шли на четырех лапах, другие передвигались в полусогнутом состоянии; третьи стояли почти так же прямо, как люди. Десять, одиннадцать, двенадцать…
Они шли не быстро, то и дело поднимали головы, смотря в небо или по сторонам, и иногда подозрительно оглядывались туда, откуда пришли. Хотя их поведение могло объясняться осторожностью и даже страхом, я подозревал, что они ничего не боятся, а просто ищут или охотятся на кого-то.
Может быть, на меня.
Пятнадцать, шестнадцать.
Если бы отряд находился на арене цирка и был облачен в соответствующие костюмы и красные шапочки, это вызвало бы улыбки, смех и бурю восторга. Но эти обезьяны не танцевали, не выделывали антраша, не кувыркались, не разыгрывали сценки и не валяли дурака. Казалось, никто из них не заинтересован в том, чтобы сделать карьеру в шоу-бизнесе.
Восемнадцать.
Это были резусы – вид, чаще всего использующийся в медицинских исследованиях. Все они были очень крупными для своей породы: шестьдесят с лишним сантиметров и пятнадцать-двадцать килограммов костей и мышц. Я на собственном опыте убедился, что эти резусы быстры, ловки, поразительно умны и опасны.
Двадцать.
Дикие обезьяны живут повсюду, где имеются джунгли, саванны, степи и горы. Их нет только в Северной Америке – за исключением Мунлайт-Бея, о чем не знает никто, кроме горстки местных жителей.
Теперь я понял причину молчания птиц. Они чувствовали приближение этого сверхъестественного парада.
Двадцать один. Двадцать два.
Отряд становился батальоном.
Упоминал ли я про зубы? Обезьяны всеядны, что бы там ни говорили вегетарианцы. О да, основу их питания составляют фрукты, орехи, семена, листья, цветы и птичьи яйца, но когда они испытывают потребность в мясе, то едят насекомых, пауков и мелких млекопитающих вроде мышей, крыс и кротов. Ни за что не принимайте от обезьяны приглашение на обед, пока не будете точно знать его меню. А поскольку обезьяны всеядны, они обладают мощными резцами и клыками, предназначенными для того, чтобы хватать и рвать добычу.
Но резусы, в темноте рыскавшие по Форт-Уиверну и Мунлайт-Бею, не были обычными обезьянами. Это были психически неуравновешенные, маленькие подонки, полные злобы и ненависти. Если бы они смогли выбирать между вкусной жирной мышкой, зажаренной в масле, и возможностью перегрызть вам горло для собственного удовольствия, то выбрали бы последнее и даже не облизнулись бы после трапезы.
Едва я закончил счет на двадцати двух, как шествовавший по улице мохнатый отряд внезапно остановился и развернулся. Его члены стали совещаться друг с другом, словно заправские заговорщики. Было легко поверить, что один из них является той самой таинственной фигурой, которую видели на поросшем травой далласском холме во время убийства Кеннеди.
Хотя мое бунгало интересовало обезьян не больше остальных, они стояли прямо перед ним и находились достаточно близко, чтобы дать мне повод для самых чудовищных фантазий. Приглаживая одной рукой вставшие дыбом волосы на затылке, я подумывал, не удрать ли мне через черный ход, пока эти твари не стали стучать в парадное, показывая аккредитационные карточки какого-нибудь обезьяньего журнала.
Но в таком случае я не узнал бы, куда они направятся после краткого совещания. Шансы столкнуться и разминуться с ними были одинаковыми. А встреча с обезьянами имела бы гибельные последствия.
Я насчитал двадцать две обезьяны, но наверняка пропустил кого-то. Их как минимум тридцать. В моем 9-миллиметровом «глоке» было десять патронов, из которых два я уже использовал. В кобуре находилась запасная обойма. Даже если бы внезапно в меня вселился дух знаменитой снайперши прошлого века Энни Оукли и каждая пуля каким-то чудом попала в цель, двенадцать уцелевших обезьян быстро выпустили бы мне кишки.
Перспектива врукопашную сражаться с двумя центнерами вопящих обезьян не соответствовала моим представлениям о честном поединке. Честным поединком я назвал бы драку с одной безоружной, беззубой, близорукой старой обезьяной. Полет ястреба, атакующего вертолет.
А приматы все еще совещались. Они прижались друг к другу так тесно, что в свете луны казались одним телом со множеством голов и хвостов.
Я не мог понять, что они делают. Наверно, потому, что не был обезьяной.
Я прильнул к окну, прищурился и стал наблюдать за сценой в лунном свете, пытаясь настроиться на обезьяний лад.
Среди кучки сумасбродов, работавших в самых глубоких бункерах Уиверна, была группа, исследования которой вызывали наибольшее любопытство и, кстати, щедрее всего финансировались. Целью ее работы было развитие интеллекта человека и животных, а также улучшение их зрения, слуха, обоняния, повышение ловкости, скорости передвижения и продолжительности жизни. Исследование должно было закончиться созданием генетического материала, годного для подсадки особям любого вида.
Хотя моя мать была великим ученым, настоящим гением, но можете мне поверить, к фанатикам она не относилась. Она занималась теорией генетики и редко сидела в лабораториях. Ее рабочим кабинетом был мозг, оборудованный не хуже, чем исследовательские центры всех университетов страны. Офис матери находился в колледже Эшдон, и она посещала лаборатории, получавшие гранты от правительства, лишь от случая к случаю. Иными словами, мать думала, а всю тяжелую черновую работу выполняли другие. Мать пыталась не уничтожить человечество, а спасти его, и я убежден, что она долго не имела представления, каким образом ее теории используют в Уиверне.
А использовались они для создания механизма передачи генетического материала от одного вида к другому. В безумной надежде создать высшую расу. Стремясь получить образцового солдата. Множество маленьких чудовищ для будущих битв. В самом широком биологическом спектре – от крошечных вирусов до гигантских медведей-гризли.
О господи…
Все это заставляет меня испытывать тоску по добрым старым временам, когда самые фанатичные «яйцеголовые» бредили уничтожающими большие города ядерными бомбами, управляемыми со спутников «лучами смерти» и нервно-паралитическим газом, сбрасываемым с воздуха на танковые колонны и заставляющим экипажи выбираться наружу.
Первой жертвой этих опытов стали животные, которые не могли себе позволить нанять первоклассных адвокатов, чтобы спастись от эксплуатации; однако, как ни странно, нашлись добровольцы и среди людей. Солдатам, которых военно-полевой суд приговорил к наказанию за особо жестокие убийства, предложили выбрать, что лучше: до конца жизни гнить в неприступных военных тюрьмах или заслужить свободу участием в тайных экспериментах.
А затем что-то пошло не так.
Очень не так.
Все исследования, ведущиеся людьми, неизбежно кончаются «не так». Кое-кто объясняет это хаотичностью Вселенной. Другие говорят, что человечество изначально проклято господом. В чем бы ни заключалась причина, но среди людей на одного Мо приходятся тысячи Карли и Ларри.
Проще говоря, моя ма, великий ученый Глициния Джейн Сноу, как ни странно, находившая время для того, чтобы печь замечательные пирожные с шоколадным кремом, создала средство доставки нового генетического материала к клеткам исследуемых объектов, в цепи ДНК которых этот материал должен был внедриться. Таким средством стал искусственно созданный ретровирус. Он был хрупким, недолговечным – точнее, стерильным, – совершенно безобидным и предназначенным для сугубо конкретной цели. Ретровирус должен был сделать свое дело и умереть. Но вскоре он мутировал и превратился в устойчивую, быстро размножающуюся мерзость, которая внедрялась в жидкие субстанции человеческого тела через простой контакт с кожей и вместо болезни вызывала генетические изменения. Эти микроорганизмы захватили у лабораторных животных определенные последовательности ДНК и передали их ученым, которые до поры до времени не догадывались о том, что медленно, но верно становятся другими. Физически, умственно и эмоционально. Прежде чем они поняли, что с ними случилось и почему, некоторые ученые Уиверна начали изменяться… так же, как подопытные животные в лабораторных вольерах.
Пару лет назад в лабораториях произошел эпизод, после которого все вышло наружу. Никто не объяснил мне, что именно случилось. Люди убивали друг друга в свирепых стычках. А экспериментальные животные то ли сбежали, то ли были нарочно выпущены людьми, которые ощущали с ними странную родственную связь.
Среди этих животных были и резусы с искусственно повышенным интеллектом. Хотя я считал, что интеллект зависит от размеров мозга и количества извилин на его поверхности, эти резусы не обладали увеличенными черепами. Если не считать некоторых малозаметных признаков, они ничем не отличались от своих собратьев.
С тех пор обезьяны находятся в бегах. Они скрываются от федеральных и военных властей, которые пытаются тайно уничтожить их, как и все другие улики случившегося в Уиверне, пока широкая публика не узнала, что избранные ею люди вызвали конец того света, к которому она привыкла. Кроме заговорщиков, о случившемся было известно лишь горстке людей. Если бы мы попытались обратиться к общественности, даже не имея неопровержимых доказательств, нас бы убили не колеблясь. Так же, как резусов.
Они убили мою ма. Говорили, что она считала себя ответственной за то, как воспользовались результатами ее работы, и покончила с собой, разогнав машину и врезавшись в опору моста на юге города. Но моя мать не была паникершей. И никогда не оставила бы меня наедине с кошмарным миром, который должен был прийти на смену нынешнему. Я убежден, что она хотела обратиться к людям и сообщить правду средствам массовой информации в надежде привлечь к ликвидации последствий катастрофы лучших генетиков мира и создать объединение более крупное, чем тайные лаборатории Уиверна и «Манхэттенский проект», в результате которого родилась атомная бомба. А ее вытолкали и с треском захлопнули дверь. Я знаю, что так и было. Но у меня нет доказательств. Что ж, ладно. В конце концов, она моя мать, поэтому я имею право думать что угодно.
Тем временем зараза распространялась быстрее, чем обезьяны, и было непохоже, что ее можно уничтожить или хотя бы остановить. Персонал Уиверна, зараженный ретровирусом, разогнали по всей стране, прежде чем кто-нибудь узнал о происшедшем и успел устроить карантин. Возможно, генетические мутации передадутся всем остальным видам. Вопрос лишь в том, произойдет ли это медленно, в течение нескольких десятилетий или нескольких веков, или же этот ужас обрушится на нас стремительно. До сих пор последствия, за редкими исключениями, были незаметными и носили локальный характер, но это могло быть затишьем перед бурей. Я был убежден, что ответственные за катастрофу лихорадочно ищут средство спасения, но они потратили слишком много сил на попытки скрыть случившееся, так что теперь никто не узнает, кого в ней винить.
Никто в правительстве не хочет навлечь на себя гнев общественности. Они не боятся расстаться со своими постами. Если правда выйдет наружу, виновных будет ждать нечто куда худшее, чем потеря работы. Их привлекут к суду по обвинению в преступлениях против человечества. Наверно, они оправдывают строгую секретность стремлением избежать массовой паники, уличных беспорядков и даже карантина всего Североамериканского континента, но по-настоящему их пугает только одно: то, что разъяренные сограждане разорвут их на куски.
Возможно, несколько созданий, собравшихся на улице перед бунгало, были среди тех двенадцати, которые сбежали из лаборатории в ту историческую кровавую ночь. Большинство принадлежало к потомкам сбежавших. Они выросли на свободе, но были такими же разумными, как их родители.
Обычные обезьяны – отчаянные болтуны, однако эти тридцать не производили никакого шума. Они общались между собой очень оживленно, размахивая руками и хвостами, но даже если беседа велась на повышенных тонах, этого не было слышно ни через окно, ни через открытую дверь, хотя обезьяны находились от нее всего лишь в нескольких метрах.
Они замышляли нечто куда худшее, чем обычные проделки обезьян.
Хотя резусы не так умны, как люди, преимущество последних не столь велико, чтобы я взялся играть с тремя обезьянами в покер. Разве что напоив их предварительно.
Однако сии не по годам развитые приматы были не самой страшной угрозой, зародившейся в лабораториях Уиверна. Конечно, эта честь принадлежала вирусу – переносчику генов, который мог переделать любое живое существо. Но, как все мерзавцы на свете, эти обезьяны быстро объединились и создали чертовски сплоченную шайку.
Чтобы до конца понять, какую угрозу представляют собой вырвавшиеся на волю резусы, достаточно вспомнить крыс. Эти страшные вредители обладают лишь малой толикой человеческого интеллекта. Ученые подсчитали, что грызуны уничтожают двадцать процентов съестных припасов, несмотря на то что люди достаточно успешно борются с крысами и поддерживают их количество на более-менее приемлемом уровне. Но представьте себе, что крысы стали вполовину такими умными, как люди, и смогли договориться между собой. Нам пришлось бы вступить с ними в отчаянную борьбу, чтобы не умереть с голоду.
Следя за обезьянами на улице, я раздумывал, не являются ли они нашими противниками в некоем будущем Армагеддоне.
Помимо высокого интеллекта, они имели еще одно свойство, которое делало их более страшным врагом, чем любые крысы. Крысы руководствуются исключительно инстинктом и имеют слишком малый мозг, чтобы относиться к чему-то особо, но эти обезьяны ненавидели нас лютой ненавистью.
Я думаю, они были враждебно настроены к человечеству, потому что мы создали их, но остановились на полдороге. Мы лишили их простой невинности, свойственной животным. Невинности, которая их удовлетворяла. Мы повысили интеллект обезьян до такой степени, что они начали осознавать окружающий мир и свое место в нем, но не дали им знаний, которые позволили бы им изменить свою судьбу. Мы сделали обезьян достаточно умными, чтобы их перестала удовлетворять животная жизнь, дали им способность мечтать, но не дали средства воплощения этих мечтаний в действительность. Они лишились своей ниши в царстве животных и не смогли найти для себя новое место. Обрезали пуповину, соединявшую их с природой, и оказались бездомными, беспризорными, потерянными и полными стремлений, которым не суждено осуществиться.
Я не осуждаю их за эту ненависть. Если бы я был одним из них, я бы тоже ненавидел.
Однако эта симпатия не спасла бы меня, вздумай я выйти из бунгало на улицу, нежно взять какую-нибудь из обезьян за подбородок, выразить свое возмущение действиями безответственных людей и с воодушевлением спеть что-нибудь вроде «Да, у нас нет бананов».
Через минуту они превратили бы меня в котлетный фарш.
Этот отряд был обязан своим существованием работам моей матери. Кажется, они знали это, потому что однажды уже нападали на меня. Мать умерла, и они не могли отомстить ей за свою жизнь отверженных. Но я был ее единственным сыном, и обезьяны перенесли свою враждебность на меня. Возможно, они имели на это право. Возможно, их ненависть ко всем Сноу была справедлива. Я имел право осуждать их меньше всех на свете, но это не значило, что я должен был расплачиваться за сделанное моей матерью.
Стоя за окном бунгало, пока еще целый и невредимый, я услышал то, что казалось зычным ударом большого колокола, за которым последовал непонятный скрежет. Обезьяны сгрудились вокруг предмета, которого я не видел. Скрежет металла по камню повторился, а затем несколько обезьян поставили на бок какой-то тяжелый предмет.
Суетящиеся обезьяны не дали мне рассмотреть его. Я заметил только то, что он был круглым. Они начали катать его по кругу, от тротуара к тротуару и обратно. Одни резусы следили за этим действом со стороны, другие ковыляли рядом с предметом, поддерживая его за край и не давая упасть. В свете луны этот предмет напоминал огромную монету, выпавшую из кармана какого-нибудь великана. Но вскоре я понял, что это всего лишь крышка водосточного люка, вынутая из мостовой.
Внезапно они разразились криками, словно группа возбужденных детей, играющих старой покрышкой. Судя по моему опыту, игривость была им совершенно не свойственна. Однажды я столкнулся с резусами лицом к лицу, и они вели себя не как дети, а как шайка бритоголовых убийц, налакавшихся коктейля из кокаина и ЛСД.
Им быстро надоело катать крышку. Три особи начали раскручивать ее, словно монету, и совместными усилиями быстро превратили в сверкающее пятно.
Затем отряд вновь погрузился в молчание. Обезьяны собрались вокруг вращавшегося диска, не мешая крышке, но глядя на нее с большим интересом.
Три обезьяны по очереди подходили к крышке и умело подкручивали, не давая ей упасть. Их действия говорили как об элементарном знании законов физики, так и о ловкости рук, присущей этому виду.
Сильно раскрученный диск издавал жужжание, его металлический край скрежетал о бетонную мостовую. Этот низкий металлический звук был единственным звуком в ночи; он отклонялся от основной ноты не больше чем на полтона.
Было непонятно, чем кружащаяся крышка водосточного люка смогла вызвать такое внимание. Обезьяны были вне себя и едва не впадали в транс. Я не мог поверить, что диск чисто случайно набрал такую скорость вращения, которая в сочетании с низким звуком оказывала на обезьян гипнотическое влияние.
Очевидно, я стал свидетелем не игры, а некоего ритуала, церемонии, исполненной символического значения, которое было ясно резусам, но для меня оставалось тайной, покрытой мраком. Ритуал и символ предполагали не только наличие способности к абстрактному мышлению, но и то, что жизнь этих обезьян имела духовный смысл, что они были не просто умны, а способны задумываться над источником происхождения мира и целью собственного существования.
Эта мысль произвела на меня такое впечатление, что я едва не отвернулся от окна.
Несмотря на их враждебность к людям и страсть к насилию, я испытывал симпатию к этим несчастным созданиям, этим отверженным, лишенным своего места в природе. Если они и в самом деле обладают способностью размышлять о боге и творении космоса, то могут знать и ту боль, которая хорошо знакома людям, а именно стремление понять, почему Создатель обрек нас на муки, неутолимую тягу отыскать Его, увидеть Его лицо, прикоснуться к Нему и понять, что Он существует. Если они разделяют с нами это тихое, но глубокое страдание, то я сочувствую их положению и искренне жалею их.
Но если я их жалею, то почему не колеблясь убиваю, когда они угрожают моей жизни или жизни моих друзей? Совсем недавно я был вынужден стрелять в них, чтобы отбить нападение. Легко сеять смерть, когда у твоего врага мозгов не больше, чем у акулы. Еще легче нажать на спусковой крючок, когда ты ненавидишь врага так же, как он тебя. Жалость заставляет раздумывать и колебаться. Жалость может быть ключом, которым открываются врата рая, если рай действительно существует, но это отнюдь не преимущество, когда ты сражаешься за свою жизнь с беспощадным врагом.
Звук, доносившийся с улицы, стал меняться. Крышка люка теряла скорость.
Никто из членов отряда не бросился вперед, чтобы поддержать вращение. Обезьяны как зачарованные следили за виляющим диском и прислушивались к постепенно замедляющемуся «уа-уаа-уааа-уаааа».
Наконец диск остановился, плашмя упал на мостовую, и тут обезьяны застыли на месте. Ночь огласила последняя нота, за которой последовали молчание и неподвижность столь полные, что Мертвый Город стал казаться запечатанным в гигантскую посылку. Насколько я мог судить, каждый член отряда смотрел на железную крышку как загипнотизированный.
Затем, словно очнувшись от долгого сна, они, пошатываясь, подошли к диску, медленно окружили его, уперлись костяшками рук в землю и стали рассматривать с пытливостью цыганок, гадающих на кофейной гуще.
Кое-кто отошел, то ли недовольный увиденным, то ли ждавший своей очереди. Эти замешкавшиеся подозрительно косились на мостовую, на деревья, обрамлявшие улицу, на звездное небо – на что угодно, но только не на диск.
Одна из обезьян уставилась на бунгало, бывшее моим убежищем.
Я не напрягся и не затаил дыхание, так как был уверен, что это бунгало ничем не отличается от сотен других запущенных и заброшенных домов, расположенных по соседству. Даже в открытой двери не было ничего необычного: большинство здешних построек было брошено на волю стихий.
Смерив бунгало взглядом, обезьяна подняла глаза к выпуклой луне. Поза резуса говорила о глубокой меланхолии… если только я не ударился в сентиментальность и не приписал обезьянам чисто человеческие качества.
Я не двигался и не произносил ни звука; тем не менее жилистая тварь повернулась, выпрямилась, утратила интерес к небу и снова посмотрела на бунгало.
– Нет, обезьяна, только не сюда, – пробормотал я.
Резус неторопливо двинулся к тротуару, пересек его и остановился под сенью раскидистой магнолии.
Я сопротивлялся желанию отпрянуть от окна. Окружавшая меня темнота была такой же непроницаемой, как свинцовый гроб Дракулы, и я чувствовал себя невидимым. Козырек крыльца надежно прикрывал меня от лунного света.
Казалось, несчастный маленький подлец изучал не окно, за которым я стоял, а каждую деталь маленького домика, словно собирался найти агента по торговле недвижимостью и предложить ему продать эти хоромы.
Я чрезвычайно чувствителен к игре света и тени; она кажется мне более сладострастной, чем тело любой женщины. О да, женское тело дарит удовлетворение, но дело в том, что я могу воспринимать только самый слабый свет. Любое освещение кажется мне пропитанным эротикой; я остро ощущаю ласку каждого луча. Я знал, что здесь, в бунгало, меня не коснется ничей взгляд, потому что я являлся такой же частью тьмы, как крыло является частью летучей мыши.
Обезьяна сделала несколько шагов по тропинке, которая разделяла двор пополам и вела к крыльцу. Тварь находилась от меня не далее чем в шести метрах.
Резус повернул голову, и я увидел блеск его горящих глаз. Обычно мутно-желтые и мрачные, как у сборщика налогов, в скудном свете они казались ярко-оранжевыми и еще более угрожающими. Они были наполнены тем же светом, что и глаза большинства ночных животных.
Тень магнолии делала обезьяну почти незаметной, и лишь беспокойное движение ее горящих глаз говорило о том, что резуса интересует не мое окно. Может быть, он услышал писк мыши или шорох травы, потревоженной обитателем этих мест тарантулом, и вознамерился перекусить?
Другие члены отряда оставались на улице и продолжали возиться с крышкой люка.
Обычные резусы ведут дневной образ жизни и не рыскают во тьме. Члены уивернского отряда лучше видели ночью, чем другие обезьяны, но, по моим наблюдениям, сильно уступали совам и кошкам. Острота их зрения лишь немного превосходила остроту зрения приматов, из семейства которых они были выведены с помощью методов генной инженерии. В абсолютной темноте они были почти так же беспомощны, как и я.
Любопытная обезьяна сделала еще три шага, вышла из тени и снова оказалась на лунном свету. Когда резус остановился, до него оставалось четыре с половиной метра, включая полутораметровое крыльцо.
Возможно, незначительное улучшение ночного зрения было побочным эффектом захватывающего дух эксперимента, который породил их. Насколько я знал, оно не сопровождалось обострением других чувств. Обычные обезьяны не могут находить добычу по следу, как делают собаки и некоторые другие животные с острым чутьем. Они могли бы обнаружить меня по запаху не раньше, чем я мог бы обнаружить их, то есть в метре-полутора. Тем более что семейка у них была весьма пахучая. Кроме того, эти длиннохвостые террористы не отличались сверхъестественным слухом и не летали, как их дико вопящие собратья, находившиеся в услужении у Злой Западной Колдуньи[8]. Хотя резусы могут внушить страх, особенно если значительно превосходят вас числом, они не так ужасны, чтобы их можно было убить лишь серебряной пулей или криптонитом.
Любопытный резус присел на корточки, обхватил туловище длинными руками, словно успокаивая самого себя, и снова уставился на луну. Он смотрел в небо так долго, что, казалось, совсем забыл про бунгало.
Я украдкой посмотрел на часы, беспокоясь, что не успею выбраться из ловушки и встретить Бобби у кинотеатра.
Он тоже рисковал наткнуться в темноте на обезьян. Даже такой ловкий и находчивый человек, как Бобби Хэллоуэй, не смог бы одолеть этих тварей в одиночку.
Если обезьяны не уйдут, придется позвонить Бобби по мобильному телефону и предупредить его. Я не знал, как быть с электронным зуммером, который раздавался при включении моего сотового телефона. В абсолютной тишине Мертвого Города этот писк мог прозвучать как неприличный звук, изданный монахом в обители, где все соблюдают клятву молчания.
Наконец любопытный резус закончил любоваться медальоном луны, опустил голову и поднялся на ноги. Он потянулся, растопырив узловатые руки, потряс головой и заковылял обратно на улицу.
Но едва я испустил еле слышный вздох облегчения, как маленький мерзавец завопил. Не приходилось сомневаться, что этот хриплый крик являлся сигналом тревоги.
Любопытный резус раз за разом прыгал в воздух, вопил, визжал, кувыркался, плясал джигу, бил по тропинке кулаками, шипел, плевался, хватал воздух когтистыми лапами, словно тот был тряпкой, которую можно разорвать, кривлялся, изгибался так, как будто хотел увидеть собственный зад, крутился, молотил себя в грудь, завывал, подбегал к бунгало, пулей отбегал от него и устремлялся на улицу, топая так, словно хотел пробить в бетоне дыру.
Как бы ни был беден язык приматов, я был уверен, что это послание.
Хотя большинство членов отряда находилось от бунгало метрах в двенадцати, я видел их глаза-бусинки, горевшие, как жирные светляки.
Некоторые обезьяны начали ворковать и ухать. Их голоса были тише и спокойнее, чем вопли Любопытного, но звучали отнюдь не так, как приветственные возгласы, которыми члены торжественной комиссии встречают почетного гостя.
Я вытащил «глок» из наплечной кобуры.
В обойме оставалось восемь патронов.
Еще одна запасная обойма лежала в кобуре.
Восемнадцать патронов. Тридцать обезьян.
Я сделал расчеты заранее, но сейчас повторил их. В конце концов, я поэт, а не математик, так что был смысл еще раз проверить свои выкладки. Повторенье – мать ученья.
Мой Любопытный снова устремился к дому. На этот раз он не остановился.
За ним выступал весь отряд. Они пересекли газон и направились прямо к бунгало. Эти твари шли молча, что означало наличие хорошей организации, дисциплины и целеустремленности.
Глава 7
Я все еще не верил, что отряд мог увидеть, услышать или унюхать меня. Однако они как-то умудрились сделать это, потому что их неудовольствие было вызвано явно не архитектурной безликостью бунгало. Обезьян обуревала ярость, свидетелем которой я уже был; ярость, приберегаемая ими для людей.
Очевидно, по распорядку их дня настало время обеда. Я был таким же мясным блюдом, как мышь или сочный паук, и представлял собой деликатес для тех, кому надоели фрукты, орехи, семена, листья, цветы и птичьи яйца.
Я отвернулся от окна на сто восемьдесят градусов и пошел через гостиную, вытянув руки перед собой, двигаясь быстро и слепо веря в свое знакомство с такими домами. Мне повезло. Я прошел в столовую, лишь слегка задев плечом косяк полуоткрытой двери.
Хотя обезьяны держали себя в руках и продолжали молчаливую психическую атаку, я слышал топот их лап по деревянному полу крыльца. Оставалась надежда, что они замешкаются у входа, сдержат свой пыл, будут соблюдать осторожность и дадут мне время оторваться от них.
Единственное окно маленькой столовой прикрывала косо висевшая рваная занавеска. В комнату проникало слишком мало света, чтобы он мог рассеять тьму.
Я продолжал движение, зная, что дверь кухни находится как раз напротив двери столовой, которая только что осталась у меня за спиной. На этот раз я даже не ударился плечом о косяк.
Два кухонных окна над раковиной не прикрывали ни шторы, ни занавески. Эти окна, омытые неярким лунным светом, горели призрачным фосфорическим сиянием только что выключенного телеэкрана.
Старый линолеум громко трещал у меня под ногами, мешая слышать, не крадется ли кто-нибудь следом.
На кухне так воняло тухлятиной, что меня чуть не вырвало. Должно быть, в углу или в одном из чуланов разлагался труп крысы или какого-нибудь другого дикого животного.
Сдерживая дыхание, я заторопился к двери черного хода, верхняя половина которой была стеклянной. Дверь оказалась запертой.
Когда здесь была военная база, каждый, кто жил на территории, обнесенной забором, чувствовал себя в безопасности и не боялся воров. Следовательно, замки были простыми и запирались лишь снаружи.
Я стал искать шаровидную ручку, в центре которой находилась кнопка, освобождавшая замок. Но едва моя рука коснулась холодной латуни, как на стекло упала тень обезьяны.
Я тихо отпустил ручку и сделал два шага назад, раздумывая, как быть дальше. Можно было открыть дверь и, паля из пистолета, попытаться прорваться сквозь полчища обезьян-убийц, словно я Индиана Джонс без кнута и шляпы, лихо сражающийся за собственную жизнь. Единственным другим выходом было остаться на кухне и посмотреть, что из этого выйдет.
Обезьяна вспрыгнула на внешний подоконник одного из окон, для страховки уцепилась за раму, прижалась к стеклу и стала разглядывать кухню.
В лунном свете этот шелудивый гремлин казался силуэтом, и я не видел его лица. Только жарко горящие глаза. И белый полумесяц улыбки без намека на юмор.
Он повертел головой направо и налево, прищурился и снова широко открыл глаза. Судя по вопросительному взгляду, которым резус обводил кухню, он меня не видел.
Варианты. Остаться здесь и оказаться в ловушке. Или рвануться в ночь только для того, чтобы меня поймали и растерзали под сумасшедшей луной.
Вариантов не было, поскольку каждый из них заканчивался одинаково. Любому паршивому серферу известно: разобьет ли тебя о волнолом или о морское дно, результат один – капут.
На подоконник другого окна вспрыгнула еще одна обезьяна.
Все мы живем в мире, одурманенном кино и подкупленном Голливудом. Стоило мне впасть в нарциссизм, как в моем мозгу начинали звучать экранные мелодии. Если я ощущал тоску или печаль, это были липкие сентиментальные наигрыши группы струнных инструментов; в минуту триумфа мне слышались выжимающие слезу и надрывающие душу рапсодии, исполняемые полным составом оркестра; а моменты, когда я валял дурака (что случалось нечасто), сопровождались саркастическим соло рояля. Саша настаивает, что я похож на покойного киноартиста Джеймса Дина, и хотя лично я такого сходства не вижу, временами оно мне льстит. Честно говоря, я без особых усилий представляю себя героем «Беспричинного мятежа» и слышу музыку к этому фильму. Когда мгновением раньше на стекло задней двери упала тень обезьяны, в моих ушах прозвучал патетический скрипичный аккорд из кульминационной сцены хичкоковского «Психо». Теперь же, когда я обдумывал свой следующий шаг, внутренний голос сказал мне: «Представь себе низкие, зловещие пульсирующие звуки контрабаса, подчеркнутые чистым, высоким, протяжным, но негромким голосом кларнета».
Хотя склонность к иллюзиям присуща мне не меньше, чем всем прочим, я решил воздержаться от наиболее кинематографического варианта и не бросаться наобум в объятия ночи. В конце концов, хотя Джеймс обладает известной харизмой, он все же не Гаррисон Форд: в каждом из немногих фильмов Дина его рано или поздно избивают до полусмерти.
Я быстро попятился и от окна, и от дверей столовой. И тут же уперся в буфет.
Буфеты во всех домах Мертвого Города были одинаковыми. Простые, но крепкие, с распахивающимися дверцами, которые красили столько раз, что потеки лака скрывались под последующими наслоениями. Их рабочие поверхности были покрыты пятнистым пластиком того или иного цвета.
Нужно было успеть спрятаться прежде, чем кто-нибудь войдет на кухню из передней части дома. Если я встану спиной к стенке, забьюсь в угол, буду совершенно неподвижным и ухитрюсь дышать бесшумно, как рыба, пропускающая воздух через жабры, может быть, мне удастся уцелеть. Линолеум так высох и покоробился, что трещал не только от малейшего переноса центра тяжести с ноги на ногу, но даже от одной мысли об этом. Наверняка этот предательский треск раздастся в тот момент, когда обезьяны застынут на месте и начнут вслушиваться в тишину.
Несмотря на темноту, столь плотную, что она казалась материальной, и на невыносимую вонь, которой было достаточно, чтобы перебить любой другой запах, я сомневался, что мне удастся ускользнуть от обезьян. Даже если те станут обыскивать кухню на ощупь. Тем не менее попробовать стоило.
Если бы мне удалось залезть на крышку буфета, я оказался бы зажатым в узком пространстве между пластиком и верхними полками. Можно было лечь на левый бок и повернуться лицом к комнате. Однако если бы я подтянул колени к груди и принял позу эмбриона, чтобы стать как можно меньше и не привлекать к себе внимания, то занял бы самую неудобную позицию для сражения с этими ходячими обиталищами вшей.
Прижимаясь к буфету, я дошел до угла, за которым во всех кухнях здешних бунгало начинался чулан для хранения швабр с высоким нижним отделением и единственной полкой наверху. Сумей я втиснуться в это узкое пространство и закрыть за собой дверь, это избавило бы меня по крайней мере от треска линолеума и обнаружения в тот же момент, как только сюда вломится отряд и начнет обыскивать, обшаривать и обстукивать кухню.
Чулан оказался там, где ему и полагалось, но дверь отсутствовала. Я с досадой нашарил сначала одну погнутую и сломанную петлю, затем другую и даже провел ладонью в воздухе, как будто правильная последовательность магических жестов могла заставить проклятую дверь вернуться на свое место.
Хотя орда обезьян, следовавшая за Любопытным, все еще толкалась на крыльце, не то разрабатывая стратегию, не то обсуждая цену на кокосы, времени у меня оставалось в обрез.
Мое убежище внезапно сильно уменьшилось в размерах.
К несчастью, выбора у меня уже не было.
Я выудил из кобуры запасную обойму и зажал ее в левой руке. Затем вытянул перед собой «глок», попятился… и сообразил, что источник стоявшего на кухне запаха смерти может находиться именно в этом чулане. Желудок тут же закорчился, как клубок совокупляющихся угрей, но под моими ногами ничто не хлюпало.
Чулан оказался достаточно широким, чтобы вместить меня. Правда, для этого пришлось слегка ссутулить плечи. Хотя росту во мне больше метра восьмидесяти, пригибаться не понадобилось, но нижняя часть полки прижала мою бейсболку с надписью «Загадочный поезд» так крепко, что кнопка на макушке вонзилась мне прямо в скальп.
Чтобы не передумать и не поддаться приступу клаустрофобии, я решил не тратить времени на размышления о том, при каких условиях мое укрытие может превратиться в гроб.
Ни на что другое времени уже не оставалось. Едва я успел забраться в чулан, как на кухню из столовой вошли обезьяны.
Я догадался о приближении резусов только по конспиративному свисту и бормотанию, при помощи которых они общались друг с другом. Они помешкали, видимо, оценивая ситуацию, затем разом ворвались в дверь и, сверкая горящими глазами, встали по ее краям, словно члены группы захвата из телевизионного фильма.
Треск линолеума заставил их вздрогнуть. Один из них удивленно взвыл, и все застыли на месте.
Насколько я заметил, первая команда состояла из трех членов. Я не видел ничего, кроме их блестящих глаз, которые были заметны лишь тогда, когда обезьяны смотрели в мою сторону. Поскольку обезьяны стояли смирно и лишь поворачивали головы, осматривая темную комнату, я был уверен, что они меня не видят.
Приходилось дышать через рот, и не только потому, что этот способ тише. Попытка дышать носом могла вызвать приступ тошноты; вонь в чулане стояла ужасающая. Живот сводило судорогами. Я начинал ощущать вкус отравленного воздуха: во рту стояла горечь, горло заливала кислая слюна, грозившая мне удушьем.
После паузы, потребовавшейся для того, чтобы оценить ситуацию, храбрейший из троицы сделал шаг вперед… и снова замер, когда линолеум громко запротестовал.
Попытка его приятеля сделать движение окончилась тем же. Малый застыл на месте и начал озираться по сторонам.
У меня закололо в левой лодыжке. Я начал молить бога, чтобы это не кончилось судорогой.
После продолжительного молчания самый робкий из команды издал жалобный вой, в котором звучал страх.
Можете называть меня бесчувственным, жестоким, можете называть ненавистником обезьян-мутантов, но в данных обстоятельствах я был рад тому, что в голосе этой твари ощущалась тревога.
Страх резусов был настолько явным, что, вздумай я гавкнуть, они завопили бы, подпрыгнули до потолка, вцепились в него скрюченными пальцами и повисли. Обезьяны-сталактиты.
Конечно, они тут же описались бы, но в конце концов спустились бы и вместе с остальными членами отряда вырвали мне кишки. Что испортило бы шутку.
Будь резусы так пугливы, как мне показалось, они ограничились бы беглым осмотром и ушли из дома, после чего Любопытный стал бы в отряде чем-то вроде мальчика-пастушонка, кричавшего: «Волк!»
Свойственный этим обезьянам повышенный интеллект был для них скорее проклятием, чем благословением. С ростом интеллекта приходит осознание сложности мира, а это осознание влечет за собой веру в тайну и в чудо. Обратной стороной веры в чудеса является суеверие. Создания с примитивным животным разумом боятся только реальных вещей – например, хищников. Но те из нас, кто обладает более развитым сознанием, начинают мучить себя воображаемыми угрозами: привидениями, гоблинами, вампирами и чудовищными пресмыкающимися, высасывающими мозг. Хуже того, они не могут не задавать себе самого страшного вопроса на всех языках, не исключая и обезьяньего: а что, если…
Я сильно рассчитывал на то, что эти создания парализует бесконечный перечень «если».
Один из команды фыркнул носом, как будто пытался избавиться от вони, а потом с отвращением сплюнул.
Трус взвыл снова.
Однако собрат ответил ему не воем, а злобным ворчанием, которое уничтожило мою слабую надежду на то, что все обезьяны слишком пугливы, чтобы надолго задержаться в бунгало. По крайней мере, ворчавший был не робкого десятка; этого ворчания вполне хватило, чтобы успокоить двух остальных.
Все трое прошли на кухню, прошествовали мимо чулана и исчезли из моего поля зрения. Казалось, они дрожали, но треск линолеума их больше не сдерживал.
В комнату вошла вторая команда, также состоявшая из трех членов и также заметная только по блеску глаз. Они остановились, чтобы сориентироваться в непроглядной тьме, и по очереди посмотрели в мою сторону, но ничего не заметили.
Треск линолеума усиливался. Я слышал скрежет и топот. Не приходилось сомневаться, что этот шум производила одна из трех первых обезьян, карабкавшаяся на буфет.
Кнопка бейсболки, прижатая к верхней полке, давила на макушку, словно палец господа, таким не слишком приятным способом заявлявшего, что мой срок настал, билет пробит, деньги недействительны и лицензия на жизнь аннулируется. Если бы я мог пригнуться и стать ниже на пару сантиметров, давление стало бы слабее, но я боялся, что занятые поисками обезьяны услышат шум трения моих плеч и спины о стенки узкого чулана. Кроме того, мою левую ногу начинало сводить; достаточно было малейшего изменения позы, чтобы лодыжку скрутила судорога и я ощутил мучительную боль.
Член второй команды медленно двинулся в мою сторону; его сверкающие глаза тревожно рыскали по сторонам. Когда умная маленькая бестия приблизилась, я услышал, что она ритмично постукивает ладонью по стене, пытаясь сориентироваться в клейкой темноте.
В другом углу комнаты заскрипели ржавые петли. Громко хлопнула закрывшаяся дверца.
Видимо, они открывали буфеты и вслепую шарили внутри.
Я надеялся, что они недостаточно умны для тщательного поиска или, наоборот, слишком умны, чтобы подвергать себя опасности и соваться в те места, где их может поджидать вооруженный человек, чтобы отправить в обезьяний ад. Организовать тщательный поиск они сумели, однако оказались слишком безрассудными для того, чтобы проявить приличествующую случаю осторожность. Предыдущие встречи с ними должны были научить меня уму-разуму. Забравшись в этот гроб, я совершил ошибку, однако упрямо отказывался признать свое поражение.
Шлепавший по стене все еще шел ко мне. Сейчас он был лишь в метре от чулана.
Заскрипели новые петли. Перекосившаяся дверь буфета открылась с трудом, а другая дверца захлопнулась.
Боль в лодыжке внезапно усилилась. Жар. Острый укол. Я стиснул зубы, чтобы не застонать. Вдобавок у меня болела голова: кнопка пронзала череп, втыкалась в мозг и норовила выйти через правый глаз. Шею сводило. Ссутуленные плечи тоже не добавляли хорошего самочувствия. Поясница разламывалась, заныл правый верхний зуб; я начинал подозревать, что заболел геморроем в нежном возрасте двадцати восьми лет, и вообще чувствовал себя чертовски скверно.
Добравшись до угла буфета и обнаружив чулан, Хлопун опустил лапу и остановился. Теперь он был прямо передо мной.
Я был на метр двадцать выше этой обезьяны и на пятьдесят с лишним килограммов тяжелее. Хотя резус был потрясающе умен, но я был намного умнее. Тем не менее я смотрел на эту тварь с таким ужасом и отвращением, как будто передо мной предстал сам дьявол, явившийся из преисподней.
Легко посмеиваться над обезьяньим отрядом издали. Но встреча лицом к лицу наполняет вас первобытным страхом, заставляет испытывать надрывающее душу чувство чего-то чуждого, обостряет восприятие окружающего мира и одновременно превращает действительность в сюрреалистический кошмар.
Сочувствие, которое я испытывал к этим созданиям, все еще оставалось при мне, но жалости к ним я уже не ощущал. И слава богу.
Судя по направлению взгляда и шаркающим звукам ладоней, обезьяна исследовала косяк, к которому должна была прикрепляться дверь чулана.
«Глок» весил немногим больше килограмма, но казалось, что я держу в руке гранитную могильную плиту. Я напряг палец, лежавший на спусковом крючке.
Восемнадцать патронов.
Точнее, семнадцать.
Придется считать выстрелы, чтобы оставить последнюю пулю для себя.
Звуки, доносившиеся с кухни, не мешали мне слышать, что обезьяна прикоснулась к сломанной петле, на которой когда-то висела дверь чулана.
Глубина моего ненадежного убежища составляла около двух футов; это означало, что нас с любопытным приматом разделяет лишь несколько сантиметров. Если резус протянет лапу, ничто не помешает ему обнаружить меня. Если бы не ужасная вонь с кухни, он уже давно уловил бы мой запах.
Левая лодыжка заболела так, словно в нее вонзился кусок колючей проволоки. Я боялся, что нога может не выдержать моего веса.
На кухне хлопнула очередная дверца.
Затем завизжали петли, и открылась другая.
Под маленькими быстрыми лапами трещал линолеум.
Обезьяна сплюнула, словно пытаясь избавиться от мерзостного вкуса во рту.
Я испытывал странное чувство, что сейчас проснусь и окажусь в постели рядом с Сашей.
Когда передо мной всплыло лицо Саши, пульс, и без того учащенный, стал лихорадочным. То, что я больше никогда не увижу ее лица, никогда не обниму, никогда не загляну в ее добрые глаза, пугало меня не меньше, чем перспектива быть разорванным на куски отрядом обезьян. Однако меня тут же посетила еще более страшная мысль: меня не будет рядом, чтобы помочь ей справиться с чудовищным, полным насилия новым миром; пройдет этот день, в Мунлайт-Бей снова вернется ночь, и Саша встретит ее в одиночестве.
Стоявшая передо мной обезьяна оставалась невидимой, если не считать горящих глаз, которые становились все больше, подозрительно вглядываясь в тесный чулан. Они изучили мои ноги, туловище и уперлись в лицо.
Возможно, ее умение видеть в темноте превосходило мое, но жидкая чернота, которая царит только на дне моря, находящемся в четырех милях от поверхности, делала нас одинаково слепыми.
И все же наши глаза встретились.
Казалось, мы меряемся взглядами, и на сей раз это не было игрой моего воображения. Тварь смотрела не на мой лоб, не на кончик носа, а уставилась прямо в оба глаза.
И не отводила своих.
Хотя мои глаза не выдавали себя блеском, но могли служить зеркалом, в котором тускло отражались сверкающие глаза резуса. Возможно, в них вспыхивали крошечные искорки, отвечавшие яростно полыхавшему взгляду обезьяны. Резус не верил своим глазам, но застыл на месте, парализованный тайной.
Я раздумывал, не закрыть ли глаза, чтобы взгляд обезьяны встретил только мои ничего не отражающие веки. Но было страшно пропустить миг узнавания и не успеть выстрелить до того, как резус бросится на меня, выбьет пистолет или вскарабкается по моему туловищу и вцепится в лицо.
Я напряженно смотрел в глаза обезьяны и дивился тому, что страх и острое отвращение могут существовать рядом с другими сильными эмоциями: гневом на тех, кто создал этот новый вид, скорбью из-за неминуемой гибели, которая ждет дарованный нам господом прекрасный мир, ошеломлением от нечеловеческого, но несомненного разума, горевшего в этих странных глазах. А еще черным отчаянием. Ощущением одиночества. И… ни на чем не основанной, безумной надеждой.
Обезьяна, стоявшая прямо на линии огня и не догадывавшаяся о близости гибели, что-то тихонько бормотала, производя звуки, свойственные скорее голубю, чем резусу. Тон у этих звуков был явно вопросительный.
И тут на кухне кто-то взвыл.
Я чуть было не нажал на спусковой крючок «глока».
Первому голосу отозвались два других.
Обезьяна, стоявшая передо мной, резко развернулась и сделала несколько шагов в глубь кухни, привлеченная наступившей суматохой.
Нестройный гвалт говорил о том, что все шестеро собрались в дальнем углу комнаты. Я больше не видел устремленных на меня горящих глаз.
Они обнаружили что-то интересное. Уж не источник ли тошнотворного запаха?
Когда я снял палец с крючка, к горлу подкатила клейкая масса – то ли сердце, то ли ленч. Пришлось сделать глотательное движение, чтобы запихнуть ее обратно и получить возможность дышать.
Глядя в глаза обезьяны, я испытывал столь странное физическое состояние, что совсем забыл о боли в лодыжке. Теперь она вернулась и стала еще более мучительной.
Пользуясь тем, что члены поисковой команды отвлеклись от своей цели и сильно шумели, я изо всех сил начал разминать больную ногу, перенося вес тела с пятки на носок и обратно. Этот маневр слегка ослабил боль; правда, я едва ли смог бы грациозно двигаться, вздумай одна из обезьян пригласить меня на танец.
Совещавшиеся члены поисковой партии заговорили в полный голос. Они были возбуждены. Хотя я не верил, что их язык хотя бы отдаленно напоминает наш, однако их ворчание, свист, шипение и пыхтение явно имели какой-то смысл. Кажется, резусы забыли, ради чего пришли сюда. Они легко отвлекались, быстро теряли ориентацию и изменяли общим интересам ради ссор с ближними. В первый раз за все время знакомства эти ребята показались мне до ужаса похожими на людей.
Чем дольше я слушал их, тем сильнее верил, что смогу выбраться из этого бунгало живым.
Я все еще качал ногой, сгибая и разгибая лодыжку, когда один из споривших покинул компанию и пошел к дверям столовой. Увидев блеск его глаз, я перестал двигаться и прикинулся шваброй.
Обезьяна остановилась на пороге гостиной и коротко взвыла. Казалось, то был призыв к остальным членам отряда, которые, скорее всего, ждали на крыльце или обыскивали спальни.
Тут же прозвучали ответные голоса. Они приближались.
Мысли о том, что сейчас на кухне появятся другие обезьяны – возможно, весь отряд, – было достаточно, чтобы погасить только что воскресшую надежду. Когда моя недолгая уверенность в себе сменилась таким же уверенным отчаянием, я вновь начал прикидывать варианты и не нашел ни одного стоящего.
Глубина моего отчаяния была такой, что я спросил себя, как на моем месте поступил бы бессмертный Джекки Чан. Ответ был прост: Джекки одним мощным прыжком выскочил бы из чулана, опустился в середине поисковой партии, лягнул одну обезьяну между ног, ладонями рубанул по шее двух других, сделал сальто, четко приземлился, хладнокровно придерживаясь избранного направления, совершил головокружительный пируэт, ломая руки и ноги множеству соперников, скорчил несколько уморительных гримас, которых никто не видел со времен Бестера Китона и Чарли Чаплина, пробежал по головам оставшихся членов отряда, выбил окно над раковиной и удрал. У Джекки Чана никогда не сводило лодыжку.
А лодыжка тем временем разболелась так, что у меня на глазах выступили слезы.
На кухню вошли новые обезьяны. Они оживленно переговаривались на ходу, словно обнаружение каких-то разложившихся останков было поводом для того, чтобы созвать всех родственников, открыть бочонок пива и устроить пир горой.
Я не мог понять, сколько резусов присоединилось к шести первым. Может быть, двое. Может быть, четверо. Но едва ли больше пяти-шести.
Слишком много.
Никто из вновь прибывших не проявлял интереса к моему углу комнаты. Они подошли к остальным, столпились вокруг чем-то очаровавшего их холмика разложившейся плоти и продолжили спор.
Однако везение не могло быть долгим. Они в любой момент могли продолжить обыск. Резус, который едва не обнаружил меня, мог вспомнить, что увидел в дальнем углу нечто странное.
Я подумывал о том, чтобы выбраться из чулана, прокрасться вдоль стены, выйти в дверь и спрятаться в углу столовой, как можно дальше от оживленной магистрали. До того как войти на кухню, первая поисковая команда должна была убедиться, что в столовой никого нет; едва ли они станут тщательно осматривать уже освоенную территорию.
Но проклятая нога не давала мне быстро двигаться, поэтому приходилось рассчитывать лишь на помощь темноты, моего старого, испытанного друга. Но если задержка будет долгой, мои нервы просто не выдержат и взорвутся.
Как только я убедил себя, что надо двигаться, одна из обезьян быстро отделилась от других, вернулась к порогу столовой и взвыла, очевидно призывая новых членов отряда подойти и понюхать мерзкие останки.
Вопли и бормотание толпы, собравшейся над трупом, не помешали мне услышать ответный крик, донесшийся из других комнат бунгало.
В кухне было лишь чуть менее шумно, чем в обезьяньем вольере. Сейчас принесут свет, и в этот момент я окажусь в Зоне Сумерек. Наверно, Кристофер Сноу – это не моя нынешняя сущность, а имя, которое я носил в прошлой жизни; сейчас же я – один из них, воплощенный заново в виде резуса. Может быть, мы находимся не в бунгало Мертвого Города, а в гигантской клетке, окруженной людьми, которые указывают пальцами и смеются, когда мы отворачиваемся от прутьев и начинаем чесать свой голый зад.
Хотя, думая о свете, я всего лишь искушал судьбу, в передней части дома что-то замерцало. Я узнал об этом только потому, что обезьяна у порога столовой начала возникать из черноты, как изображение на проявляемой фотопленке.
Это превращение не только не встревожило, но даже не удивило маленькую бестию, из чего следовало, что за светом послала именно она.
Я радовался этому обстоятельству намного меньше обезьяны. Скрывавшая меня завеса тьмы должна была упасть с минуты на минуту.
Глава 8
Поскольку приближавшийся свет был скорее белым, чем желтым, и не мигал, как открытое пламя, он был больше всего похож на свет фонарика. Луч не сфокусировался на дверном проеме; наоборот, остановившаяся там обезьяна была окутана сиянием, что указывало на большой фонарь с двумя-тремя батарейками.
Выходит, члены отряда обладали достаточно ловкими руками, чтобы пользоваться инструментами. Они то ли нашли фонарь, то ли украли его – скорее последнее, потому что эти обезьяны относились к закону и праву собственности с таким же уважением, как к правилам этикета мисс Мэннерс.
Обезьяна, стоявшая в дверях, осматривала столовую со странным удивлением, если не сказать с благоговением.
Резусы, столпившиеся в дальнем углу комнаты, которого я не видел, внезапно умолкли. Я подозревал, что их позы соответствуют позе обезьяны, находившейся в поле моего зрения. Видимо, они тоже были зачарованы или испытывали священный трепет.
Так как в источнике света не было ничего экзотического, я предположил, что это благоговение вызвала сама фигура светоносца. Хотя этот малый заинтересовал меня, я не хотел умирать ради удовлетворения собственного любопытства.
Тем временем на кухне стало опасно светло. Монархия тьмы перестала быть абсолютной. Я уже различал контуры буфетов.
Опустив глаза, я увидел собственные руки и пистолет. Хуже того, я видел свою одежду и обувь, которые были совершенно черными.
Лодыжку снова обожгла боль, но я старался не думать об этом. Как будто можно не думать о медведе-гризли, который грызет твою ногу…
Чтобы лучше видеть, я сморгнул слезы боли и капли холодного пота. Следовало забыть об опасности, которую нес с собой свет, иначе отряд скоро обнаружит запах туалетной воды «Сноу», несмотря на вонь гниющих останков.
Обезьяна, стоявшая на пороге столовой, сделала два шага назад, и в чулане стало светлее. Если она посмотрит в мою сторону, то неминуемо заметит.
Я был готов сыграть в детскую игру и притвориться невидимым.
Однако носитель фонаря заметил в столовой что-то интересное и отвернулся. Собравшиеся на кухне дружно зароптали.
В углах снова сгустилась маслянистая тьма, и тут я услышал звук, который привлек внимание обезьяны. То был гул мотора. Или тракторного двигателя. Он становился громче.
Из передней части дома донесся тревожный крик.
Светоносец, застрявший в столовой, выключил фонарь.
Поисковая партия спешно покинула кухню. Под их лапами трещал линолеум, но никаких других звуков не раздавалось.
Выбираясь из столовой, они соблюдали тот же порядок, что и прежде, когда входили в бунгало с улицы.
Все это было проделано так беззвучно, что я не поверил в их уход. Казалось, обезьяны играют со мной и ждут за порогом. Когда я выйду с кухни, они столпятся вокруг, радостно завопят: «Сюрприз!» – вцепятся мне в глаза, разорвут губы и станут предсказывать будущее по моим внутренностям.
Рычание мотора становилось громче, хотя транспортное средство, производившее этот шум, находилось еще довольно далеко.
Я посвятил изучению Форт-Уиверна много ночей, но ни разу не слышал здесь механического звука. Обычно тут было тихо, как после конца света, когда перестает вставать солнце, звезды не меняют своего места на небе и единственным звуком становится тихий стон ветра, дующего неизвестно откуда.
Осторожно выбираясь из чулана для швабр, я вспомнил о вопросе, который задал Бобби, когда я попросил его прибыть по реке: «Идти крадучись или открыто?»
Я ответил, что красться уже не имеет смысла, но это не означало, что он может прибыть сюда под стук барабана и звуки фанфар. Наоборот, я велел ему беречь задницу.
Хотя мне не приходило в голову, что Бобби приедет в Уиверн, теперь я почти не сомневался, что приближается его джип. Черт, этого следовало ожидать. Бобби есть Бобби.
Сначала я подумал, что отряд испугался шума двигателя, что они сбежали из-за страха обнаружения и преследования. Большую часть времени они скрывались в холмах, в глуши, приходя в Мунлайт-Бей (ради чего, непонятно) только после захода солнца и предпочитая наносить свои визиты по ночам, под двойным покровом темноты и тумана. Но даже тогда они придерживались дренажных труб, парков, оврагов, пересохших русел, пустых автостоянок или просто перебирались с дерева на дерево. За редким исключением они не показывались и проявляли чудеса конспирации, перемещаясь среди нас так же незаметно, как термиты, грызущие стены домов, или дождевые черви, вскапывающие землю у нас под ногами.
Однако здесь, на привычной для них территории, реакция резусов на гул мотора могла быть более дерзкой и агрессивной, чем в городе. Они могли вообще бежать не от него, а к нему. Если обезьяны скрытно последуют за машиной, дождутся, пока водитель припаркует ее и выйдет наружу…
Звук мотора становился все громче. Машина находилась по соседству – возможно, лишь в нескольких кварталах.
Плюнув на осторожность и тряся ногой так, словно я хотел сбросить боль, как вцепившуюся в лодыжку дворнягу, я кое-как выбрался из кухни и прошел в оставленную обезьянами столовую. Судя по всему, в гостиной тоже никто не задержался.
Я добрался до окна, из которого следил за ними раньше, прижался лбом к стеклу и увидел на улице восемь-десять членов отряда. Они один за другим спускались в отверстие люка, в котором, видимо, уже исчезли их товарищи.
К счастью, Бобби не грозило, что ему оторвут голову, вычерпают ложкой мозг и сделают из черепа вазу для цветов, дабы украсить ею спальню какой-нибудь обезьяны. Во всяком случае, пока не грозило.
Резусы просачивались в отверстие, как вода или, скорее, как струйка ртути. Оставленная ими улица с рядами деревьев по краям тротуаров казалась не более материальной, чем сон, оптическим обманом искривленных теней и скудного света; можно было поверить, что отряд привиделся мне в ночном кошмаре.
Добравшись до входной двери, я вернул в кобуру запасную обойму, но продолжал сжимать в руке «глок».
Когда я достиг крыльца, крышка люка заскользила на свое место. Меня удивило, что обезьяны оказались достаточно сильными, чтобы орудовать таким тяжелым предметом снизу. Это было трудной задачей даже для взрослого мужчины.
Рев двигателя эхом отдавался от деревьев и стен бунгало. Машина была рядом, но я по-прежнему не видел фар.
Кода я вышел на улицу, все еще разминая затекшую ногу, крышка люка со звоном легла в предназначенное для нее гнездо. Я прибыл как раз вовремя, чтобы заметить блеск изогнутого конца стального крючка, выдернутого снизу из прорези в металле. Такими приспособлениями вооружены городские ремонтники, чтобы поднимать крышки, не поддевая их за край. Должно быть, обезьяны нашли или украли крючок; пара резусов, стоя на служебной лесенке, могла поставить диск на место, чтобы прикрыть свой отход.
Умение резусов пользоваться инструментами имело столь зловещие последствия, что об этом было страшно подумать.
Наконец между бунгало мелькнул свет фар. Автомобиль. Он ехал по параллельной улице, за домиками.
Хотя я не видел подробностей, но был уверен, что это Бобби. Похоже, то был мотор джипа, да и ехала машина в сторону торгового центра Мертвого Города, где мы договорились встретиться.
Я захромал вслед за удалявшимся шумом. Боль в лодыжке прошла, но мышцу продолжало дергать. Судорога могла вернуться в любой момент, так что о беге было нечего и думать.
Сверху донеслось хлопанье крыльев, разрезавших воздух, как кривые ятаганы. Я поднял глаза и с опаской пригнулся, когда стая птиц пролетела у меня над головой и исчезла в ночи.
Скорость и темнота помешали мне определить их вид. Это могла быть та самая таинственная команда, сидевшая на дереве, из-под которого я звонил Бобби.
Когда я добрался до конца квартала, стая кружила над перекрестком, словно дожидаясь меня. Я насчитал десять-двенадцать птиц. На сей раз их было больше, чем в ветвях магнолии.
Поведение птиц было странным, но я не думал, что они хотят причинить мне вред.
Но даже если я ошибался и они представляли какую-то опасность, сбежать от них было невозможно. Куда бы я ни пошел, они тут же последовали бы за мной.
Они летели медленнее, чем раньше; свет заходящей луны позволил мне рассмотреть их. Похоже, это были козодои. Мы вели с ними один образ жизни, и я хорошо изучил их повадки.
Козодои питаются насекомыми – бабочками, летучими муравьями, москитами, жуками – и съедают их на лету. Выхватывая из воздуха мошек, они мечутся взад-вперед, и их можно отличить не только по внешнему виду, но и по характерной манере летать.
Полнолуние предоставляло им прекрасные возможности для банкета; насекомые были видны как на ладони. Обычно в таких условиях козодои пируют, не зная отдыха и оглашая воздух пронзительными криками.
Лампа луны, которую сейчас не скрывали облака, обеспечивала хорошую охоту, но птицы не собирались пользоваться этим преимуществом. Вопреки инстинкту, они не обращали внимания на лунный свет и продолжали безостановочно летать по кругу диаметром метров в двенадцать. Бо́льшая часть держалась стаей, но три пары летели рядом, не ловя мошек и не издавая ни единого крика.
Я миновал перекресток и пошел дальше.
Отдаленный гул мотора внезапно оборвался. Если это был джип Бобби – значит, он прибыл на место встречи.
Я дошел до трети квартала, когда стая последовала за мной. Птицы держались чуть выше, чем раньше, но все же достаточно низко, чтобы заставить меня пригнуться.
Когда я добрался до следующего перекрестка, они снова устроили птичью карусель без каллиопы[9], держась на высоте в девять-десять метров. Хотя любая попытка сосчитать их вызвала бы более сильное головокружение, чем бутылка текилы, я был уверен, что козодоев стало больше.
Мы прошли еще два квартала; не было необходимости пересчитывать птиц, чтобы убедиться в росте стаи. Когда я добрался до тройного перекрестка, которым заканчивалась улица, надо мной тихо кружила как минимум сотня птиц. Теперь они разбились на пары и составили два кольца, одно повыше, другое пониже. Расстояние между кольцами составляло от полутора до трех метров.
Я поднял глаза и застыл на месте.
Благодаря цирку, который гнездится в моем мозгу, малейшее отклонение от общепринятого порядка заставляет меня делать вывод о приближении катаклизма космического масштаба. Но… Хотя птицы выбивали меня из колеи, однако я все еще не верил, что они могут представлять серьезную угрозу.
Их неестественное поведение было зловещим, несмотря на отсутствие агрессивности. Этот воздушный балет, однообразный, но поразительно изящный, создавал такое же безошибочно узнаваемое настроение, как любой танец, как любая музыка, неизменно трогающая сердца… и это настроение было скорбью. Скорбью столь пронзительной, что от нее захватывало дух. Я чувствовал себя так, словно по моим жилам течет не кровь, а горечь.
Как у поэтов, так и у тех, кто при слове «поэзия» начинает ощущать колики в животе, летящие птицы неизменно вызывают мысли о свободе, надежде, вере и радости. Однако эта вращающаяся шестеренка была мрачной, как острый порыв арктического ветра, преодолевшего тысячу миль голого льда. От этого зрелища щемило сердце.
Продемонстрировав великолепную хореографическую подготовку и синхронность, которые предполагали наличие психической связи между членами стаи, птицы перестроились и вместо двойного кольца образовали восходящую спираль. Они поднялись в ночное небо, как столб черного дыма, мелькнули на фоне рябой луны, становясь все менее заметными, устремились к звездам и, наконец, окончательно растворились в заоблачной крыше мира.