книжный портал
  к н и ж н ы й   п о р т а л
ЖАНРЫ
КНИГИ ПО ГОДАМ
КНИГИ ПО ИЗДАТЕЛЯМ
правообладателям
Дневник Гуантанамо

Мохаммед ульд Слахи, Ларри Симс

Дневник Гуантанамо

Об авторах

Мохаммед ульд Слахи родился в маленьком городке в Мавритании в 1970 году. Он выиграл грант на обучение в колледже в Германии и несколько лет проработал там инженером. В 2000 году он вернулся в Мавританию. В следующем году по приказу Соединенных Штатов его задержали власти Мавритании и передали в иорданскую тюрьму, затем отправили на военную базу в Баграме в Афганистане, а 5 августа 2002 года – в тюрьму Гуантанамо на Кубе, где подвергли его жестоким пыткам. В 2010 году федеральный судья постановил немедленно освободить Мохаммеда, но правительство подало апелляцию. 16 октября 2016 года с него были сняты все обвинения. Мохаммеда освободили и отправили на родину, в Мавританию. После этого против него не выдвигалось никаких обвинений.

Ларри Симс – писатель и правозащитник. Много лет возглавлял программу «Свобода писать» в американском центре PEN. Его последняя работа – «Отчет о пытках: О чем говорится в документах по программе пыток в США после терактов 11 сентября». Ларри Симс живет в Нью-Йорке.

Отзывы о «Дневнике Гуантанамо»

«Невообразимо… Определенно самый влиятельный и интересный пример тюремной литературы, который появился из-за неправильной трактовки „глобальной войны против терроризма“». Стив Кол, New York Review of Books

«Больше, чем просто мемуары, эта книга – уникальный и пристальный взгляд на то, что происходит с осужденными, когда они попадают туда, где их никто не принимает за людей. Эти записи поднимают вопрос, действительно ли пытки справляются со своей задачей. Слахи ставит под сомнение эффективность пыток, которые пережил заключенный, признанный виновным сразу после своего задержания. Влияние правительства Соединенных Штатов чувствуется на протяжении всей книги». Крис Серис, Minneapolis Star Tribune

«„Дневник Гуантанамо“ рассказывает о недавних экспериментах в Гуантанамо. Подобные книги сейчас исключительно редкие, потому что военные США не разрешают репортерам общаться с заключенными. В книге изложены записи, которые было бы невыносимо сложно читать, если бы Слахи не смог написать их с долей иронии». Кэрол Розенберг, Miami Herald

«Изображение ада, намного превосходящее Оруэлла и Кафку: нескончаемые пытки, предписанные безумными докторами из Вашингтона».

Джон ле Карре, автор книги «Хрупкая истина»

«Написанные разговорным английским, которому Слахи успел научиться в заточении, эти страницы изуродованы стараниями агентов американской разведки тысячами черных прочерков. Его рукопись являет собой мрачный шедевр, порой невыносимую летопись боли, отчаяния и горького юмора, который пришелся бы по вкусу Достоевскому, написавшему „Записки из Мертвого дома“. Эта история, которую до настоящего момента никому не удавалось описать столь тщательно и убедительно, напоминает постмодернистскую и глобальную версию процесса над салемскими ведьмами. Когда страдания неуслышанных и неосужденных становятся не более чем побочным ущербом, допустимыми потерями – в этот момент Америка преступает черту. Шаги, что привели нас к такому, оставались бы по большей мере в тайне, если бы не публикация этих и многих других свидетельств». Марк Даннер, New York Times Book Review

«Жизненная и ошеломляющая книга, которая, без сомнений, является переломным моментом в истории и литературным триумфом». Эли Искит, Salon

«Доступная широкой публике информация придает веса описанию событий по версии Слахи… В 2004 году подполковник Стюарт Коуч, на тот момент исполняющий функции прокурора по Гуантанамо, предпринял неожиданный шаг и отказался предъявлять обвинения против Слахи, узнав, что все признательные показания были получены в результате пыток. Описания этих пыток – самые убедительные и тяжелые строки во всей книге. К сожалению, они очень похожи на правду, поскольку тесно перекликаются с описаниями официальных расследований по отношению к другим заключенным в руках Соединенных Штатов… Дневник пестрит уникальными и яркими деталями, которыми невозможно пренебречь». Дебора Перлстейн, Washington Post

«Слахи изучал английский во время своего заключения, но его записи пронизаны красотой и эмоциями. Его стиль сложный, неровный, но очень проницательный. Рукописные страницы, которыми перемежаются главы книги, создают эффект подлинности. Страницы перечеркнуты, изрезаны, что создает некую пустоту, ведь многие имена, детали и локации остаются засекреченными. Еще это отражает повсеместную проблему, а именно бессовестную политику Соединенных Штатов по отношению к своим гражданам». Джон Ярго, The Millions

«К большому удивлению, книга Слахи не только печальная и ужасающая, но и забавная. Тон записок дружелюбный, возмущенный, любознательный и ироничный. Слахи очеловечивает не только себя, но и своих охранников и следователей. Нельзя сказать, что он оправдывает их. Как раз наоборот, он представляет их сложными личностями, которые ищут доброту в жестокости и правильное в неправильном». Джошуа Ротмен, The New Yorker

«Новая захватывающая книга пришла к нам из одного из самых спорных мест на планете, и правительство США не хочет, чтобы вы читали ее. Прошу прощения, если это звучит как громкий маркетинговый заголовок. Дело в том, что это правда. Мы еще очень многого не знаем о Гуантанамо, о тюрьме, в которой ужасные вещи совершают от имени каждого гражданина США». Кевин Кенфилд, San Francisco Chronicle

«Любой, кто прочитает „Дневник Гуантанамо“, а это должен сделать каждый человек в здравом уме, будет шокирован. Призыв Слахи к простой справедливости должен стать нашим призывом к действию. Ведь на кону стоит не только судьба одного человека, которому, несмотря ни на что, удалось рассказать миру о случившемся, но и будущее нашей демократии». Гленн Гринвальд, автор книги «No place to hide»

«На этих страницах изображен интеллигентный человек, сбитый с толку, обманутый, избиваемый неделями и месяцами, но все еще добрый и веселый». Стив Пол, Kansas City Star

«Поражает не только наглядное описание всех издевательств над Слахи, но и его сердечность, даже по отношению к своим мучителям и надзирателям. В центре повествования – испытания Слахи, но книга о далеко не только об этом. Это доклад о том, что другие страны причастны к подобным пыткам. Это ужасающий пример того, что происходит с невиновными людьми, когда закон не имеет никакого значения. По словам редактора книги Ларри Симса, это „грандиозное событие для нашего времени“». Ноа Якот, Huffington Post

«Захватывающе… Невообразимо… Слахи выступает на этих страницах любопытным и великодушным человеком. Наблюдательным, остроумным, набожным, но не фанатичным. „Дневник Гуантанамо“ заставляет задуматься, почему Соединенные Штаты отбросили идею о том, что только своевременное судебное разбирательство может решить, кто заслуживает тюремного заключения». Скотт Шейн, New York Times

«Несмотря на множество трудностей, связанных с изданием такого рода книги, „Дневник Гуантанамо“ – лучшее, возможно, изображение всей судебной системы со времен 11 сентября». Омар эль Аккад, Globe and Mail

Хронология событий

Январь 2000 г. После 12 лет учебы и работы за границей, преимущественно в Германии, а также в Канаде, Мохаммед ульд Слахи решает вернуться на родину – в Мавританию. По пути его дважды задерживают по приказу правительства Соединенных Штатов, в первый раз – полицией Сенегала, во второй раз – правительством Мавритании. ФБР допрашивает его в связи с так называемым заговором, целью которого был подрыв центрального аэропорта Лос-Анджелеса. Не найдя доказательств того, что Мохаммед причастен к теракту, власти освобождают его 19 февраля 2000 года.

2000 – осень 2001 гг. Мохаммед живет с семьей и работает инженером-электриком в Нуакшоте, Мавритания.

29 сентября 2001 г. Власти Мавритании на две недели арестовывают Мохаммеда, и ФБР вновь допрашивает его о причастности к заговору «Миллениум»[1]. Он выходит на свободу, правительство Мавритании официально признает его невиновным.

20 ноября 2001 г. Полиция Мавритании прибывает к дому Мохаммеда и просит его проследовать за ними для дальнейшего допроса. Он соглашается и отправляется в полицейский участок на своем личном автомобиле.

28 ноября 2001 г. Мохаммеда отправляют самолетом ЦРУ из Мавритании в Амман, где его в течение семи с половиной месяцев допрашивает служба разведки Иордании.

19 июля 2002 г. ЦРУ забирает Мохаммеда из Аммана: он в одних памперсах, с завязанными глазами, в наручниках. В таком виде его перевозят на военную базу Баграм в Афганистане. Именно с этих событий начинается «Дневник Гуантанамо».

4 августа 2002 г. После двух недель допроса в Баграме Мохаммеда военным самолетом отправляют в Гуантанамо с 34 другими арестованными. Группа заключенных прибывает туда 5 августа 2002 года.

2003–2004 гг. Работая с Мохаммедом, Служба разведки США использует «план специального допроса», который лично одобрил министр обороны Дональд Рамсфелд. Пытки Мохаммеда включают месяцы изоляции, разнообразные физические, психологические и сексуальные унижения, угрозы смерти и угрозы его семье, фиктивное похищение и экстрадицию.

3 марта 2005 г. Мохаммед пишет заявление о пересмотре его обвинения в причастности к теракту с постановлением «Хабеас Корпус»[2].

Лето 2005 г. Мохаммед пишет 466 страниц дневника, которые впоследствии станут этой книгой, в своем карцере в Гуантанамо.

12 июня 2008 г. Верховный суд США постановляет, что заключенные в Гуантанамо имеют право оспорить свое содержание под стражей по постановлению «Хабеас Корпус».

Август-декабрь 2009 г. Окружной судья Джеймс Робертсон рассматривает заявление Мохаммеда.

22 марта 2010 г. Судья Робертсон одобряет заявление и приказывает отпустить Мохаммеда из Гуантанамо.

26 марта 2010 г. Администрация президента Обамы подает апелляцию.

5 ноября 2010 г. Апелляционный суд округа Колумбия отправляет дело Мохаммеда с постановлением «Хабеас Корпус» обратно в Федеральный окружной суд США на повторное слушание. В Федеральном окружном суде делу суждено томиться годами.

20 января 2015 г. «Дневник Гуантанамо» издается в Соединенных Штатах, в Великобритании и еще семи странах. Издатели в 19 других странах выпускают переводы этой книги в течение следующих двух лет.

2 июня 2016 г. Мохаммед предстает перед Комиссией по периодическому пересмотру.

14 июля 2016 г. Комиссия заключает, что пребывание Мохаммеда в Гуантанамо «более не имеет необходимости вопреки тому, что сохраняется значительная угроза безопасности Соединенных Штатов».

16 октября 2016 г. Мохаммед освобожден из Гуантанамо. Так же, как и 14 лет назад, во время полета он закован в наручники, на него надеты наушники, завязаны глаза.

17 октября 2016 г. Военный самолет приземляется в аэропорту Нуакшота в Мавритании в два часа дня. Спустя несколько часов Мохаммед воссоединяется с семьей.

Примечания редактора Ларри Симса к тексту и комментарии

к восстановленному изданию

В конце примечаний, заметок и комментариев к первому изданию «Дневника Гуантанамо» я писал:

Так много трудностей с работой над этой книгой связано с тем фактом, что правительство Соединенных Штатов продолжает держать оригинальную рукопись под цензурой. В связи с этим автор не может принимать участие в редактировании книги. С нетерпением жду дня, когда Мохаммеда ульд Слахи освободят, и мы сможем ознакомиться с его историей так, как ее рассказал бы он лично.

Этот день настал, и мы можем ознакомиться с этим изданием.

16 октября 2016 года, спустя 5445 дней после того, как Мохаммед отправился в мавританский полицейский участок для допроса и бесследно исчез, его выпустили из Гуантанамо и доставили в родной город Нуакшот. Через несколько часов мы разговаривали с ним по видеосвязи – тогда мы общались впервые. Через несколько недель мы встретились лично в аэропорту Нуакшота.

С тех пор, к моему превеликому удовольствию, мы общаемся почти каждый день с помощью электронной почты, Skype, WhatsApp и SMS. Большая часть времени потрачена на работу над этим изданием «Дневника Гуантанамо». Это доказывает, что надежда, которую я выражал в своих первых заметках, была не напрасна. Теперь у нас есть возможность дополнить книгу тем, что написал Мохаммед с момента своего освобождения. Со всей ясностью и ответственностью перед читателями мы избавляем оригинальные записи от жестких ограничений, обусловленных цензурой.

Во введении к новому изданию Мохаммед объясняет, что мы отнеслись к редактированию как к реставрации какого-то древнего здания или поврежденной картины.

Если бы у нас был доступ к оригинальным нецензурированным рукописям, нам достаточно было бы заполнить текстом пропуски. Но даже это потребовало бы от нас неимоверных усилий, ведь было очень сложно прочувствовать, что нужно добавить, отредактировать или дополнить в нетронутом тексте. Порой было сложно подобрать подходящие фразы и выражения.

Мы разделили работу на несколько этапов, начиная с короткой редактуры вымаранных существительных и местоимений и заканчивая страницами длинных описаний, которые в оригинале разделены на три части. На двух страницах описан допрос Мохаммеда на полиграфе, а третья – это стихотворение, написанное им в годы заключения. Повторить в точности текст было невозможно, ведь прошло более 10 лет с момента его написания. Мы договорились, что наша цель – восстановить сцены, которые подверглись цензуре, с максимальной точностью и честностью. Так, сначала Мохаммед воссоздавал эти сцены, а потом мы вместе их редактировали. Мы стремились сохранить стиль написания и повествования самого первого издания книги. Тем не менее нам пришлось сместить часть текста с начала пятой главы в конец первой, чтобы сохранить хронологию допросов.

В этом издании слова иногда выделяются темным. Так мы показываем, что в этих местах текст был восстановлен. Это сделано для тех, кто желает сравнить эту версию с самым первым изданием.

Это не очень заметно, но при сравнении двух изданий можно увидеть, что в некоторые сноски были внесены изменения. В первом издании они служили для двух целей. Во-первых, чтобы обратить внимание читателя на официальные документы, подтверждающие слова Мохаммеда. Во-вторых, чтобы поделиться с читателем догадками и слухами о том, что могло быть скрыто цензурой во время редакции книги. К счастью, эти слухи более не имеют никакого смысла, поэтому некоторые сноски были удалены. Те, которые остались, и те, которые были добавлены, отсылают к обширной документации, связанной с делом Мохаммеда.

Спустя пять лет после того, как я в первый раз получил на руки диск с отцензурированной версией рукописей Мохаммеда, я все еще пытаюсь понять весь масштаб и напряженность тех мучений. Они говорят во многом об отношении нашего государства к базовым правам человека. Каждый день я жил с этими рукописями, а теперь, к огромному счастью, и с самим их автором, и я понял, что «Дневник Гуантанамо» – это символ надежды и перемен.

Однажды вечером, спустя несколько недель после освобождения, Мохаммед стоял у задних ворот своего потрепанного дома на краю Сахары. Ему вспомнился вечер 20 ноября 2001 года, когда он попрощался с мамой и тетей. Он убеждал их, что вернется через несколько часов. После этого он сел в машину и направился в полицейский участок. Мы осознали, что прошло 15 лет с того дня. Я видел его в начале этого путешествия и в конце. И я вижу, что эти 15 лет были невыносимо тяжелыми для него.

Я чувствовал это много раз, пока мы работали над редакцией нового издания. Теперь Мохаммед дома. Его предназначение поведать свою историю миру исполнено этим изданием книги. Говоря не как редактор, а как житель Америки, я вижу, что еще очень многое должно быть сделано. Но Мохаммед сделал то, что должен был. Остальное за нами.

Конец истории и введение в новое издание по Мохаммеду ульд Слахи

1

Каждый раз, когда в заливе Гуантанамо объявлялось штормовое предупреждение, я думал об одном и том же. Я воображал, как тюремный лагерь стирало ураганом, и все мы – заключенные и надзиратели – сражались бок о бок, чтобы выжить. Иногда я спасал много людей, иногда меня спасали, но всегда нам удавалось выжить, остаться невредимыми и свободными.

Именно об этом я мечтал 7 октября 2016 года, когда ураган «Мэтью» надвигался со стороны Карибского моря. По прогнозу, он должен был достичь Гуантанамо, поэтому командование лагеря решило перевести всех 70 заключенных в шестой лагерь. Он был самым безопасным на всей территории Гуантанамо. Мне сказали, что мои личные вещи могут не пережить ураган, поэтому я взял фотографии семьи, Коран и два диска с комедией «Два с половиной человека». Старший офицер, находившийся в тот момент во главе лагеря, весьма сочувствующий человек. Ему за 40 лет, он из Испании. Он смог передать мне свой проигрыватель, но тот сломался уже через несколько минут.

Снаружи моей камеры разгорелся спор между заключенным и охранниками. Они спорили о температуре в блоке, и мы прекрасно понимали, что этот спор бессмысленный. Но заключенного было уже не остановить.

– Вы, американцы, даже если бы я относился вам как к людям, вы бы все равно не уважали меня! – кричал он.

– Мы можем разобраться по-хорошему или по-плохому, – отвечали охранники.

Я старался не обращать внимания на их разговоры и всю ночь слушал сильный ветер, продувающий камеру насквозь. В это же время я мечтал об очередном драматичном побеге.

Здание было таким крепким, что я вообще не слышал звуков шторма. С самого утра по лагерю ходили слухи о заключенных, которых собираются увозить. По слухам, появился план, по которому меня должны были переселить к марокканцу Абдулу Латифу Назиру и алжирцу Суфьяну Бархуми. За последние несколько лет мы слышали уже столько слухов, которые так и остались слухами, что уже научились не верить им и не радоваться раньше времени. На этот раз все было иначе.

Днем меня ожидала интересная новость. Главным в лагере была назначена новый офицер. Она только заступила на пост, и я еще не успел повидаться с ней. Она прошла мимо моей камеры, посмотрела на меня и широко улыбнулась. Такую улыбку я не видел уже очень много лет.

– Вы же знаете, что скоро уезжаете отсюда? – сказала она. – Это было лучшее из возможных знакомств с новой Организацией исламского сотрудничества: я заступаю на пост, а вы уезжаете домой.

Меня перевели в другой блок. Я встретился с представителями Международного комитета Красного Креста, которые официально заявили, что меня должны доставить домой. Правительство Соединенных Штатов дрожит от одного только упоминания об освобождении заключенных, поэтому они используют слова «доставлять» и «переставлять», как будто мы посылки или беженцы. Язан, представитель Иордании, которого я знал по предыдущему составу делегации МККК, спросил, согласен ли я на перевозку в Мавританию. Я ответил, что согласен на любую предложенную перевозку, процитировав название известной песни «Куда угодно, лишь бы подальше отсюда». На следующий день мои адвокаты Нэнси Холлендер и Тереза Дункан позвонили мне из Соединенных Штатов, чтобы подтвердить новость. Только после этого я смог сказать себе: «Теперь это официально, я покидаю эту тюрьму после стольких лет боли и унижения».

– Завтра у вас «Золотая встреча», – сказала офицер, когда я вернулся в камеру после телефонного звонка. Она все еще улыбалась.

«Золотая встреча» проходит в «Золотом доме» – здании, построенном для допросов. Поначалу допросы были не такие уж и плохие по меркам Гуантанамо. Мы отвечали на всевозможные вопросы ФБР, ЦРУ и американской службы разведки. Но в 2003 году здание отремонтировали и стали использовать для пыток, как «Коричневый дом» и «Желтый дом». Именно в этом «Золотом доме» я, закованный в наручники, провел множество бессонных ночей, дрожа от холода. Я поедал бесчисленное количество сухих пайков и слушал гимн США раз за разом. Кусты вокруг здания разрослись так, что старый лагерь «Дельта-3» стал больше похож на кладбище. От блока «Ромео», в котором я провел последние дни перед инсценированным похищением, остались одни кирпичи. Все было старое, ржавое и грязное. Чем-то напоминало обстановку после урагана из моих фантазий.

Внутри «Золотого дома» ничего не изменилось. Комнаты теперь были предназначены для ФБР и военных криминалистов, для звонков адвокатам и для встреч с МККК. Но обставлены они были все так же: те же зеркала и комнаты наблюдения по бокам, где ленивые сотрудники Единой оперативной группы жевали свои холодные гамбургеры, смотрели на меня и не понимали, как я тут вообще оказался. Даже запах не изменился: как только я его почувствовал, сразу же вспомнил звук цепей в тот день, когда меня тащили по коридору в комнату, где я встретил сержанта Мэри – одного из дознавателей так называемой группы специального назначения.

Однажды ночью в августе 2003 года я сидел прикованный в такой комнате и слушал телефонный разговор одного из переводчиков. Она звонила своей семье в США и забыла закрыть за собой дверь. Кажется, английский был ее родным языком, но с семьей она разговаривала на арабском с небольшим сирийским акцентом. Она спокойно рассказывала о своей ежедневной рутине в Гуантанамо, совершенно не обращая внимания на страдающего мужчину, лежащего рядом с ней. Это было именно то, в чем я нуждался в тот холодный враждебный вечер. Я надеялся, что ее разговор, больше похожий на пение, никогда не закончится. Я видел в ней проводника между мной и моей семьей, мне казалось, что если ее семья в порядке, то и моя семья тоже. То, что я пытался подавить одиночество, подслушивая чьи-то личные разговоры, поставило меня перед дилеммой: мне нужно было выжить, но я хотел также сохранить свою честь и уважать честь других людей. Сейчас мне жаль, что я подслушивал ее разговор, и могу только надеяться, что она простит мой непреднамеренный проступок.

Моим переводчиком во время «Золотой встречи» был 30-летний маленький смуглый американец арабского происхождения с короткими темными волосами.

– Вы из Западной Африки? – спросил он на арабском, когда меня ввели в комнату и приковали к полу. Цепи на моих лодыжках добавили музыкальный фон нашему разговору, расходясь эхом по всему «Золотому дому». В таких ситуациях мне всегда было интересно, что другие думают о нас, когда мы прикованы. Нормально ли для них общаться со связанными людьми? Им жалко нас? Чувствуют ли они себя в безопасности?

– Да, я из Мавритании, – ответил я на арабском, улыбаясь.

– Вы понимаете, что я говорю?

Комната была заполнена незнакомыми мне людьми, в основном военными офицерами высокого звания, и, казалось, он очень хотел показать, что участвует в процессе.

Сопровождающие подвинули стол так, что я мог облокотиться, спрятать под него закованные ноги и создать впечатление, что я расслабленный свободный человек.

Мы ждали. Как и везде на планете, большому боссу не обязательно появляться вовремя. Наконец послышался голос служащего, который кричал так, будто готовится штурм, и этим поднял всех в комнате на ноги.

– Полковник Габавикс, командир Единой оперативной группы прибыл.

Дверь открылась, и за ней стоял он, во плоти. Это был первый и последний раз, когда я разговаривал с этим человеком.

– Вы будете доставлены на родину через неделю. Есть какие-либо вопросы?

Мне было очень сложно представить жизнь вне Гуантанамо после стольких лет заключения. Я понятия не имел, какие вопросы я могу задать. Вместо этого я попросил его кое о чем. Я сказал полковнику, что хочу взять свои рукописи с собой – их было четыре, помимо «Дневника Гуантанамо», а также некоторые записи и рисунки, которые я сделал во время занятий в тюрьме. Я сказал, что также хочу взять несколько досок для шахмат, книг и других подарков, которые получил от его предшественников, охранников и следователей. Для меня эти подарки имели сентиментальную ценность. Я назвал тех, кто делал мне эти подарки в надежде, что полковник одобрит мою просьбу ради своих друзей.

– Я поговорю с начальством, – сказал он. – Если это не проблема, то мы разрешим вам забрать их.

Я поблагодарил его, улыбаясь. Мне хотелось, чтобы встреча закончилась на этой позитивной ноте, так что не стал портить положения дел, говоря то, что говорить не стоило.

Полковник ушел так же внезапно, как и пришел. Группа сопровождения отвела меня в комнату через зал, где я встретил двух женщин в форме. Сержант была худой брюнеткой, она сидела перед монитором, на котором я увидел старый системный блок Dell, работающую на Windows 7. Она продолжала улыбаться, несмотря на то что компьютер методично выводил ее из себя: ей приходилось печатать все как минимум дважды, и компьютер постоянно выключался. Справа от нее сидела женщина, которая, как мне кажется, была ее боссом, или, по крайней мере, выше ее по званию. Это была невысокая блондинка с аккуратным хвостиком, лейтенант Военно-морских сил США. Она тоже была дружелюбной и даже попросила моих сопровождающих снять с меня наручники.

Затем прошла фотосъемка, где мне пришлось принять пять различных поз: смотря прямо в камеру, повернув голову на 90° вправо и влево и повернув голову на 45° вправо и влево. Я должен был оставить отпечатки пальцев примерно дюжиной способов на электронном планшете. Они записали мой голос, пока я читал страницу, написанную на английском: «Меня зовут вставьте пропуск. Я родился в вставьте пропуск. Я люблю свою страну». И все в таком роде. Должно быть, я очень нервничал, потому что смог пройти распознавание голоса только со второго раза. После всего этого сержант загрузила мои данные на свой старый компьютер.

Мои сопровождающие снова надели на меня наручники и отвели в другую комнату, где меня ждало ФБР.

– Если будешь вести себя хорошо, я разрешу им снять с тебя наручники, – сказал американец турецкого происхождения с честной улыбкой на лице. ФБР взяло мои отпечатки пальцев, используя старый метод прикладывания пальца к чернилам и затем к бумаге. Это был очень долгий и утомительный процесс, что дало мне время попрактиковать свои знания турецкого языка с агентом ФБР. Пока мы говорили, он случайно приложил палец к бумаге и оставил свой отпечаток. Он немного запаниковал, достал чистый лист, и мы начали заново.

– Надеюсь, это последний раз, когда тебе приходится делать это, – сказал он, улыбаясь и протягивая мне мыло, чтобы я мог вымыть руки.

В комнате были еще четыре агента ФБР – две женщины и двое мужчин. Им всем нравилось проводить время со мной.

– Вам не нужно надеяться, – заверил я его. – Можете поставить свой последний доллар на это.

Меня отвели в новый дом – лагерь для перевозки. Я видел его миллион раз: он был прямо напротив лагеря для изоляции «Эхо», где я жил в течение 12 лет. Если бы я верил в теории заговора, я бы сказал, что правительство специально расположило лагерь для перевозки рядом с моей камерой, чтобы я страдал еще больше. За все эти годы многих заключенных увезли отсюда, я всегда прощался с ними. Мы разговаривали через забор, разделяющий два лагеря. Было приятно видеть, как невиновные люди наконец обретали свободу. Я был счастлив за каждого заключенного, попадавшего в лагерь для перевозки, но в то же время мне было больно смотреть, как они покидают Гуантанамо. Теперь тот самый заключенный – это я, и я чувствовал себя виноватым. Было больно думать, что я оставляю всех этих невиновных людей. Оставляю их судьбы в руках системы, которая не имеет ни малейшего представления о справедливости.

– Мы скучали по тебе, заключенный 760, – поприветствовал меня один из охранников лагеря «Эхо», когда меня вывели из фургона для перевозок. Пока мы шли по лагерю, невысокая девушка-сержант со светлыми волосами и восточным акцентом рассказала о новых правилах.

– Вы можете свободно передвигаться на территории лагеря, но вы не должны заступать за красную черту. Если честно, мне все равно, если вы нарушите это правило, но в таком случае не задерживайтесь там надолго, потому что, если камеры засекут вас, у нас будут неприятности, – сказала она, пока вела меня к моему новому дому. – Машина с едой прибывает к белой линии.

Затем она уточнила детали всех процедур, о которых я, к счастью, слушал в последний раз. В Гуантанамо есть много странностей. Например, мы с сержантом разговаривали как старые друзья, несмотря на то что на мне были наручники.

Из-за урагана с большинства окон в лагере «Эхо» сняли решетки. Подрядчики, которые в основном были из так называемых стран «третьего мира», зарабатывали очень мало, но все равно изо всех сил пытались сохранить необходимые условия в лагере. Они еще не успели поставить на место все решетки. Из своей камеры я видел мир, который все это время окружал меня. Он был так близок, но так недостижим. Я видел все комнаты для допроса и «Лагерь закона», где заключенные встречались со своими адвокатами. Домик, где переводчики и учителя смотрели телевизор, ожидая следующей встречи с заключенными. Еще я видел два здания, куда заключенные приходят, чтобы пообщаться с семьями по телефону или по Skype. На парковке неподалеку люди оставляли свои американские фургоны. Выходя из них, они выглядели уставшими от своей скучной и утомительной работы. Через забор, разделяющий лагерь перевозки и лагерь «Эхо», я увидел, что моего сада больше нет, не считая случайной травы и нескольких деревьев. Их стойкость сравнима со стойкостью тех из нас, кто смог выжить.

В течение следующих нескольких дней сотрудники Единой оперативной группы продолжали держать меня в курсе по поводу моей перевозки. Новости быстро приходили от охранников, от Организации исламского сотрудничества, от старших офицеров, от Службы за контролем психического здоровья и от главного врача. У всех были хорошие новости. Мне сказали, что все мои вещи упакованы и отправлены сотрудникам лагеря перевозки, чтобы их погрузили в самолет вместе со мной. Капитан Воздушных сил из Службы за контролем психического здоровья сказала, что планировала встретиться со мной в следующий понедельник, но сомневается, что я все еще буду здесь. Старший медицинский офицер, капитан ВМС, пришла лично дать мне лекарства от малярии – верный знак предстоящей перевозки. Между этими встречами большую часть времени я потратил на разговоры с охранниками о том, какие гаджеты мне следует приобрести, когда я буду дома. Еще меня интересовало, как посмотреть все фильмы, которые мне запрещали смотреть в Гуантанамо. Они рассказали мне о таких сервисах, как Netflix и Putlocker, и даже о пиратском скачивании фильмов.

Затем наступил тот самый день – воскресенье 16 октября 2016 года. Весь день люди в форме приходили и уходили, говоря либо совсем немного, либо вообще ничего. Все казалось нереальным, как будто я был единственным заключенным на всей территории. Мой любимый представитель Организации исламского сотрудничества снова пришла, и снова она широко улыбалась. Ночная смена так и не прибыла.

– Где другая смена? – спросил я одного из охранников, парня, который рассказал мне, как пользоваться всеми последними ошеломляющими гаджетами.

– Я бы хотел, чтобы они позволили мне быть единственным, кто выведет тебя отсюда, и последним, кто попрощается с тобой, – сказал он. Его молитвы были услышаны, он надел на меня наручники в последний раз.

Он стал менее общительным, когда настал день X. Все казались мрачными, и полную тишину нарушила только капитан, которая с улыбкой подошла ко мне и сказала: «У тебя осталось два часа. На это время мы закроем тебя».

«Это происходит на самом деле», – подумал я. Я вошел в камеру и услышал, как охранник закрывает дверь вручную, это был очень знакомый звук. Это происходило каждый раз, когда в лагерь приезжали гражданские, вроде подрядчиков или учителей. Я принял душ и побрился. После этого надел новую форму для заключенных, которую мне выдали. Старую одежду и вещи, принадлежавшие мне в камере, пришлось оставить. Я попытался посмотреть телевизор, затем почитать книгу, но ничего не вышло. Я просто ходил по камере, молился и тихо напевал. Это были самые долгие два часа в моей жизни.

– Вы готовы? – наконец спросила капитан через отверстие в двери.

– Да.

– Пожалуйста, протяните руки через отверстие, – сказал один из охранников.

Я протянул руки, и охранники надели на меня наручники. Они вежливо спросили, не слишком ли тугие наручники, в ответ я покачал головой. После этого охранники открыли дверь. Я был потрясен, увидев, сколько людей поместилось в таком тесном коридоре. Куда бы я ни посмотрел, я видел людей в форме, в том числе даже нетерпеливого переводчика с моей встречи с полковником. Но в этот раз он просто смотрел и ничего не сказал. До сих пор единственный раз я сталкивался с такой торжественностью только на похоронах. Я почти не говорил, только кивал, когда кто-то задавал вопрос.

Девушка-капитан вела за собой охранников и говорила, что им делать дальше.

– Отведите его к красной линии.

Красная линия была примерно в 60 шагах от моей камеры. Мне казалось, будто я могу слышать биение сердец, как в песне Black Eyed Peas «Boom Boom Pow». Казалось, что сопровождающие нервничали и из-за этого зашли слишком далеко. Капитану пришлось закричать на них: «Не пересекайте красную линию. Назад. Назад». Охранники послушались, отведя меня немного назад, и остановились прямо перед линией.

Большие ворота открылись, и появились новые сопровождающие. Они забрали меня у предыдущих охранников и не осмотрели мои наручники, как это принято. Они не сказали ни слова, пока выводили меня за ворота.

Там меня ждала другая группа, в том числе старший медицинский офицер и очень высокий белый мужчина в форме. Было темно, и я не смог рассмотреть его звание, но увидел рюкзак и распечатку моей последней фотографии. Он поднес фотографию к моему лицу, внимательно посмотрел и громко сказал: «Личность подтверждена». Вся члены группы выглядели так, будто только вернулись из долгого путешествия. Все они, кажется, были очень сонными, даже низкая чернокожая женщина, которая снимала меня всю дорогу с момента, как я вышел из своей камеры. Худой специалист со светлыми волосами присоединилась к ней в автобусе, который должен был доставить нас в аэропорт. Всю дорогу до Нуакшота они передавали друг другу камеру.

– На что-нибудь жалуетесь? – спросил старший медицинский офицер.

Я потряс головой.

– Нет.

Улыбка скользнула по его лицу, и он почти закричал: «Заключенный 760, я объявляю вас готовым к перелету».

Мы прошли через несколько ворот. Затем сели в автобус, который находился на пароме. Пока паром пересекал залив, наш автобус танцевал как дервиш. Мы вышли в аэропорту у задней двери грузового самолета, который был достаточно большим, чтобы в него поместился целый грузовик. Двигатели работали так громко, что всем приходилось кричать, чтобы передать самое простое сообщение. Меня повели к длинному трапу. Как только мы оказались в самолете, на меня надели наушники, а глаза закрыли повязкой, прямо как когда забирали меня с воздушной базы Баграма, чтобы доставить в бухту Гуантанамо. Хотя в этот раз меня не били и не унижали. Меня усадили в жесткое сиденье, которое находилось практически в углу самолета и не откидывалось. Я не осмелился пожаловаться, потому что боялся, что кто-то может передумать и отправить меня обратно в лагерь. Во время полета я потерял счет времени, борясь с невыносимой болью в спине, которая перешла на уши и голову, а вскоре и вовсе лишила меня возможности шевелиться.

Самолет с грохотом приземлился, и я почувствовал, как кто-то снимает с меня повязку и наушники. Первое, что я увидел, – это электронные часы, висящие передо мной. Было немного после двух часов дня. Еще я увидел полусонных новобранцев, которые выглядели так, будто у них была не самая хорошая ночь. Я почувствовал, как кто-то осторожно начал снимать с меня наручники.

– Мы прибыли? – спросил я едва ли не шепотом.

– Да, – ответил охранник, стоявший позади меня.

– Это местное время?

– Да.

Мавританскую погоду было несложно узнать. Это был хороший день, но не слишком жаркий. Как раз походящий теплый прием, в котором я очень нуждался. Меня вывели из самолета, освободили от наручников и отвели на взлетную полосу, где меня ждали представители мавританского и американского правительств. Мы поприветствовали друг друга, и один из моих американских сопровождающих встал рядом со своим соотечественником. После того как мы обменялись любезностями, американец направился к своей машине.

– Кто это? – спросил я одного из мавританцев.

– Посол США, – ответил он.

– Я могу с ним поздороваться? – спросил я.

Он обратился к человеку, стоящему рядом с ним. Посол подошел ко мне, и мы пожали друг другу руки.

– Добро пожаловать домой, – сказал он.

2

В детстве я всегда хотел сочинять и преподавать. Учителя были для меня примером для подражания. Вернувшись домой из школы, я собирал всех соседских детей, кто не мог позволить себе там учиться или чьи родители не считали это нужным. Я устраивал для них бесплатные занятия, воспроизводя уроки, которые посещал в тот же день. Вместо доски я использовал стены, а когда заканчивался мел, который я брал в школе, то пользовался угольками. Моей маме не нравилось то, что я устраивал. И к сожалению, плохое поведение моих учеников никак не помогало заслужить ее одобрения.

Еще я немного увлекся письмом. Я записывал все везде и повсюду, это были случайные записи, которые я даже не всегда запоминал. Несколько раз мои друзья находили мои личные мысли, записанные в тетрадках и даже на полях некоторых учебников, и мне было стыдно. Для этого увлечения, как оказалось, даже не нужна ручка. Так получилось, что я научился записывать свои мысли пальцем по бедру или в воздухе. В Гуантанамо это сводило моих следователей с ума, они делали все возможное, чтобы не дать мне писать на моем же теле. Но они даже не догадывались, что порой я сам не осознавал, что делаю это. Я хотел подчиниться им, но просто не мог. Тогда они решили привязать мои руки по бокам, чтобы я не мог писать на ногах. Но я все равно мог шевелить пальцами. Даже если вам удастся заткнуть меня, я всегда буду писать.

Когда я прибыл в тюрьму Гуантанамо, то был очень зол. Как только мне сказали, что я могу взять ручку, чтобы писать родным, я решил украсть немного бумаги и начал писать рассказ о себе на арабском. Делал я это в основном для себя. Ручкой было очень неудобно пользоваться, она больше походила на пластиковую емкость для чернил, чем на ручку. Писать ей было так же сложно, как, например, узнать конкретный ответ на поставленный вопрос у коррумпированного чиновника. Приходилось трясти ее раз за разом, чтобы чернила продолжали течь, так что это было одновременно и письмо, и тренировка. Я должен был вернуть ручку после того, как закончу письмо, но мне удавалось спрятать ее в камере. Еще я писал семье, но не нужно было быть гением, чтобы понять, что эти письма никогда не отправляли. Это было частью кампании, проводимой службой разведки. Но я особо не возражал. С счастливым видом я соглашался и составлял письма, которые мысленно адресовывал членам ЕОГ (Единой оперативной группы), чтобы сохранить благополучие семьи Слахи.

В первый раз я начал вести дневник на арабском весной 2003 года. Тогда меня держали в блоке «Майк» лагеря «Дельта». Я прятал страницы дневника в библиотечных книгах, но их у меня забрали, когда перевели в изоляционный блок «Индия» в июне того же года. Там я записывал не только свои мысли, но еще и уроки английского, которые получал от других заключенных или вычитывал из книг. Благодаря этим книгам я узнавал больше не только об английском языке. Там было много стихов, написанных на арабском. К сожалению, эти книги тоже забрали. В течение примерно пяти месяцев мне не давали ни ручек, ни бумаг. Ручку мне выдали, только когда Мистер Икс попросил записать для него «мою историю». К тому времени, как мне вернули дневник и другие записки, я успел пережить много новых унижений, но боялся писать о них. То, что я пытался записывать, не было предназначено для следователей и служащих разведки. Я хотел, чтобы это прочитали люди за пределами Гуантанамо. Но я прекрасно осознавал, что все мои письма доставляются только следователям, и все то, что происходит в Гуантанамо, остается в Гуантанамо. Хоть на мне и не было наручников, руки все еще были связаны по бокам.

В 2004 году, через три года после начала работы Гуантанамо, Верховный суд США наконец ответил на вопрос, ответ на который был очевиден изначально. Да, заключенные Гуантанамо должны иметь право оспаривать утверждения правительства, что они опасные террористы. Первым решением правительства стало создание так называемой Комиссии по пересмотру статуса бойца, где заключенные могли оспорить свой статус «вражеского бойца». Я никогда не воевал против Соединенных Штатов, и я очень обрадовался, когда я узнал, что мне предстоит пройти слушание перед комиссией. Но радость была недолгой, ведь совсем скоро ко мне пришел военный, который должен был быть моим «представителем» на слушании. Мы встретились в пустом здании лагеря «Эхо». Его сопровождала женщина, которая в конце этой книги станет моим главным следователем. Ее зовут Эми, она военный офицер американской службы разведки.

Моим представителем был молодой капитан Воздушных сил. Он был тихим, прямолинейным и практически безынициативным. Он тихо и манерно рассказывал, что меня ждет на слушании. Было очевидно, что он не верит в благополучный исход. Большую часть времени он объяснял мне, что он не на моей стороне. Предполагалось, что он будет моим адвокатом, но при этом он заявил, что имеет право передать комиссии любую конфиденциальную информацию, если она будет ценной для правительства Соединенных Штатов. В это время, казалось, Эми была единственной, у кого был план. Она убеждала меня сознаться во всем, что на меня повесит комиссия, объясняя, что это сделает мою жизнь намного легче.

По какой-то причине я не согласен был сдаться. Я понял, что где-то в глубине души надежда на освобождение не оставляла меня. Слушание было просто показательным выступлением. Но я подумал: даже если мои представитель и следователь не такие усердные, как хотелось бы, возможно, офицеры во время слушания, к всеобщему удивлению, выслушают меня. Я просто не мог поверить, что демократическое государство, в котором более 200 лет соблюдались все законы, может обмануть суд на глазах у всех.

Я попросил совета у Эми. Капитан решила, что я идиот. Как я мог просить совета у человека, который хотел держать меня в тюрьме как можно дольше, у следователя, чья работа зависела от моего пребывания в заключении. Я хотел поставить ее в трудное положение, ведь, в конце концов, она знала, что я не сделал ничего плохого ее родине. Я попросил ее повторить все те фразы, которые мне следует сказать на слушании.

– Я не адвокат, – сказала она, потея.

Слушание началось очень плохо. Я нервничал так сильно, что совершил нелепую ошибку во время произнесения клятвы, сказав вместо своего имени фразу: «Я, назовите свое имя». Все в зале смеялись. С этого момента я старался только слушать все обвинения и отклонять их одно за другим. Из-за того, что заключенные не имеют права присутствовать на заседаниях комиссии, где обсуждаются так называемые секретные улики, мне казалось, что я сражаюсь с невидимой армией обвинителей. К слову, я до сих пор не понимаю, как что-то может одновременно быть и «секретным», и «уликой». Член комиссии попросил Эми покинуть зал на время разбирательства, что я воспринял как возможность не следовать ее инструкциям. После этого я сосредоточился на том, чтобы на своем плохом английском рассказать о своей жизни во всех деталях как можно более понятно и четко.

Результат слушания был неудивительным – почти всем заключенным было отказано. Но я был воодушевлен. Моя попытка защитить себя не причинила мне вреда. Было ясно, что Эми впоследствии получила доступ к стенограмме слушания, но она никогда не ругала меня. И, что более важно, некоторые охранники даже поддерживали меня. Один из моих сопровождающих, которого все называли Моряк, смеялся над обвинениями после слушания. Он и его друг Большой Джей сказали мне, что мое слушание прошло успешно. Среди охранников я заработал славу невиновного человека. Я снова начал думать о том, чтобы поведать свою историю кому-то за пределами Гуантанамо.

Такая возможность появилась благодаря знаковому решению Верховного суда США в пользу жителя Великобритании Шафика Расула. Верховный суд постановил, что заключенные в Гуантанамо могут оспаривать содержание их под стражей в судах Соединенных Штатов. Наконец, мы имели право выступать в свою защиту, а наши дела стали рассматривать американцы, которые не входили в состав военных служб или разведки.

Первая встреча с адвокатами состоялась в середине июня 2005 года. Я подготовил для них полную историю моих задержаний. Один из охранников дал мне зеленый спиральный блокнот, в котором я записал все даты, имена и детали моей жизни и следствия, которое длилось на протяжении пяти лет. Я отдал эту тетрадь Нэнси Холлендер и Сильвии Ройс, когда мы встретились. Считаю, что мне очень повезло: заключенные не могли выбрать себе адвокатов, а некоторым требовались годы, чтобы довериться им. Но я был уверен, что мои адвокаты прислушаются ко мне. Они забрали тетрадь с собой и попросили меня продолжить писать.

Я снова начал работу, но в этот раз писал в виде повести. Чтобы убедиться, что мою рукопись не перехватили и не уничтожили, я писал ее кусками, отправляя чередой писем моим адвокатам. Благодаря этому все материалы становились адвокатской тайной, а значит, следователи не могли прочитать их. Когда я заканчивал часть, то просил конверт и запечатывал письмо как можно лучше, после этого его отправляли. Письмо доставлялось в специальную зону в Вашингтоне, где хранились все адвокатские материалы из Гуантанамо. Я писал день и ночь в изоляционном секторе лагеря «Эхо», в котором были только я и мои охранники, заваливая своих адвокатов письмами.

Я знал свою историю, но не знал всех слов, чтобы передать ее. Поэтому я часто сидел с охранниками, играл в карты, пил чай и одновременно продолжал писать. Если я застревал на каком-то слове или выражении, то просто спрашивал у них.

– Как сказать на английском, что кто-то резко начинает громко плакать?

– Разрыдаться, – ответил охранник, который был младшим офицером ВМС.

– Как ты назовешь человека, который говорит по радио? – спросил я.

Я тогда вспоминал женщину, которую слышал по радио, когда меня перевозили из аэропорта Аммана в иорданскую тюрьму. Сквозь наушники я слышал ее сонный голос, который перебивал чудесную музыку, рассказывая о погоде. Когда иорданская исполнительная группа поняла, что я слышу радио, они подскочили и вместо радио включили магнитофон.

– Ведущий? – ответил один из них.

– Я не знаю. Они еще ставят музыку.

– Диджей? – сказал другой.

– Как вы называете штуки, которые вставляете в уши?

– Наушники?

– Когда вы готовите, то надеваете что-то на руки, чтобы не обжечься. Как это называется?

– Рукавицы?

– Да, точно!

Я писал письма одно за другим, следя за нумерацией страниц, чтобы мои адвокаты смогли собрать всю рукопись. Я держал в голове все, о чем хотел написать: только правда, как я ее помнил, без приукрашиваний. Тогда я осознал, что можно выразить любую мысль на любом языке, если у тебя сила воли и люди вокруг, которые говорят на этом языке, и если ты не боишься задавать вопросы или ошибаться. Я писал до тех пор, пока было что рассказывать. 28 сентября 2005 года я просто написал: «Конец».

Когда я только начинал этот рассказ, я думал, что пишу ее для своих адвокатов, чтобы они могли знать мою историю и защитить меня как полагается. Но вскоре я понял, что пишу для других читателей. Для тех, чья нога ни разу не ступала на территорию Гуантанамо. Слишком много лет правительство Соединенных Штатов затыкало мне рот и говорило за нас обоих. Они рассказывали общественности лживые истории, в которых связывали меня с террористами, и люди не могли ничего узнать о моей жизни и о том, как с нами обращались. Теперь письма стали моим способом бороться с правительством. Я хотел, чтобы простые граждане судили меня, поэтому мне нужно было, чтобы эти письма попали кому-то лично в руки. Это был мой единственный шанс. Я не был уверен, что письма, которые я писал и передавал адвокатам, когда-нибудь станут книгой. Но я верил в книги и в людей, которые их читают. Всегда верил, с тех самых пор, как ребенком держал в руках свою первую книгу. Я думал о том, что бы произошло, если бы кто-то за пределами тюрьмы держал написанную мной книгу.

Это произойдет только через девять лет. Но даже простое написание тех писем воодушевило меня. Теперь, когда Эми убедила меня сообщить о плохом обращении в тюрьме, я согласился. Она уведомила своего начальника, лейтенанта-полковника по имени Форест. Они расспросили меня о долгих годах в тюрьме, о «Секретных проектах», касающихся моих допросов, и сказали, что они заполняют официальные заявления. Позднее в 2005 году, когда я снова оказался перед комиссией, занимавшейся нашими делами, я почувствовал, что могу спокойно рассказать многое из того, о чем писал в письмах и рассказывал Эми. Сейчас мне странно осознавать, что тогда меня больше интересовало, чтобы моя история выбралась из Гуантанамо, чем мое собственное освобождение. Я сказал комиссии, что написал книгу обо всем, что рассказал им, и предложил прочесть ее. Они слушали меня много часов, задавали разные вопросы. Только в конце слушания я узнал, что комиссия не в силах повлиять на мое дело. После, когда моим адвокатам разрешили получить стенограмму слушания Административной комиссии, мы обнаружили, что многое из того, что я рассказал о жестоком обращении со мной, не записано. Именно в тот момент, когда я начал рассказывать о самых ужасных издевательствах, записывающее оборудование стало «непригодным».

Надежда на справедливость в Гуантанамо снова исчезла, и я опять начал сомневаться, что цензура США позволит моей истории добраться до людей. Но мои адвокаты продолжали работать. Из-за того, что мои письма были отправлены им конфиденциально, надежда возлагалась на так называемую Привилегированную группу, в которую в основном входят служащие разведки в отставке и государственные служащие, которым разрешен доступ к переписке между заключенными и адвокатами. Но Привилегированная группа отказалась рассекречивать письма. Вместо этого они предложили адвокатам отправить все письма обратно в Гуантанамо, чтобы я попробовал отправить их лично им через обычную почту. По опыту написания писем семье я знал, что отправить что-то по обычной почте – все равно что выбросить или по крайней мере замуровать в капсуле времени. Я прекрасно понимал, что все отправленное через обычную почту попадает в руки правительства, и они могут использовать полученную информацию, как им захочется.

Мои адвокаты втайне отправили заявление в суд в Вашингтоне о том, что Привилегированная группа обязана рассекретить письма для их дальнейшей публикации. Все произошло за закрытыми дверями, между моими адвокатами, представителями государства и судьей. Мне было запрещено присутствовать на этих слушаниях и даже знать, что говорится о моих рукописях. Судебный процесс длился пять лет и в итоге ни к чему не привел. Мои адвокаты даже не могли сказать мне, почему так произошло и почему Привилегированная группа отказалась рассекречивать письма.

Так что мы с адвокатами решили сделать так, как предложила Привилегированная группа. Мы отправили рукописи обратно в Гуантанамо и отказались от статуса адвокатской тайны. Теперь правительство могло прочитать мои письма и использовать их против меня. Но для правительства США этого было недостаточно. Они решили официально рассекретить рукописи, но объявили их «защищенными», а это означало, что их нельзя публиковать. Но наша борьба продолжилась. Не для того мы боролись все эти годы, чтобы правительство сказало: «Теперь только вы и ваши друзья-адвокаты могут почитать рукописи». Мои адвокаты приготовились снова забрать все письма. Наконец правительство решило не только рассекретить письма, но и «снять с них защиту». Это означало, что теперь, чтобы письма можно было официально опубликовать, правительство должно было отредактировать их так, как считает нужным.

Все это заняло почти семь лет.

Я провел это время в изоляционном блоке лагеря «Эхо». Временами моя вера в освобождение очень сурово проверялась. В конце 2006 или начале 2007 года два агента ФБР из Миннесоты пришли ко мне, чтобы спросить о молодом арабе из Миннеаполиса. Я даже знать о нем не мог, и, кажется, все мои познания об этом штате ограничивались комедийными выступлениями Криса Рока. По его словам, в Миннесоте нет американцев африканского происхождения, так что я сделал вывод, что в Миннесоте не должно быть ни арабов, ни американцев арабского происхождения. Но, видимо, я был не прав. Оба агента часами рассказывали мне об этом парне. В конце разговора они отвели одного из моих следователей в сторону и сказали ему, что, судя по тому, как я отвечал на их вопросы, я никогда не покину Гуантанамо. Следователь передал мне это, когда агенты покинули тюрьму. Это был один из многих-многих дней, когда я чувствовал, что больше никогда не выйду на свободу.

Но хорошие дни были тоже. Например, в январе 2009 года, когда, на следующий день после инаугурации, президент Обама подписал указ о закрытии Гуантанамо. Не знаю, как на это отреагировали люди за пределами тюрьмы, но в Гуантанамо эту новость приняли очень серьезно. Единая оперативная группа раздала каждому заключенному копию указа президента. Многие офицеры с высокими должностями ходили по лагерю и разговаривали с нами. Лично со мной говорил капитан Воздушных сил и даже адмирал ВМС. С ними было несколько членов ЕОГ (Единая оперативная служба), включая Пола Рестера – начальника разведки в Гуантанамо. Они хотели убедиться, что негуманные методы больше не используются.

Я ликовал. Я убрался на всей территории и больше времени потратил на работу в своем саду. Один из охранников посоветовал мне не суетиться, ведь все равно меня скоро отправят домой. Но я помнил историю Гуантанамо и понимал, что его снова могут использовать для беженцев, так что хотел, чтобы лагерь выглядел как можно лучше для тех, кто придет после меня. Абсолютно каждый человек в Гуантанамо, будь это заключенный, следователь или охранник, верил, что Обама сдержит свое обещание и закроет это место. Мы знали, что некоторых заключенных отправят в США для суда, но все знали, что у меня ничего не вышло, поэтому это точно должен был быть не я. Пол Рестер даже сказал, что меня освободят. Отправят в Бельгию или Германию, предсказывал он.

Этого не произошло. Но в тот же год о моем деле услышал судья окружного суда в Вашингтоне Джеймс Робертсон. Спустя год после обещания Обамы судья Робертсон постановил: «Петиция Мохаммеда ульд Слахи одобрена. Слахи должен быть освобожден из-под стражи. Это ПРИКАЗ». Снова на миг я поверил, что смогу вернуться домой. Но потом я узнал, что администрация президента оспаривала несколько петиций о непричастности к терактам, в том числе и мою. Теперь я понимал, что мне не выбраться. Но, готовясь к подаче петиции, я узнал, что правительство проговорилось об очень многом. Мнение судьи Робертсона показало, что версия правительства о том, кем я являюсь и что предположительно сделал, на самом деле ложная. Теперь у правительства уже не было возможности заявлять, что моя версия моей же истории должна оставаться засекреченной.

Когда мои адвокаты наконец получили отцензуренную версию публикации, они связались с Ларри Симсом. Он подобрал несколько отрывков и написал о моих страданиях в журнале Slate. Меня трясло, когда я узнал, что некоторые части рукописи отправились в печать. Я до смерти хотел прочитать их, ведь прошло восемь лет с тех пор, как я в последний раз видел их. Я не хотел пробуждать старые воспоминания, от которых все это время так старался избавиться. Еще я боялся, что мне будет стыдно за свой неидеальный английский. Но мои страхи вскоре исчезли. Конечно, в этих отрывках были болезненные воспоминания. Я читал их как бдительный спящий волк посреди ночи из арабской пословицы: с одним глазом открытым, а другим закрытым. Но другие сцены, которые я переживал заново, заставляли меня смеяться.

И затем, спустя долгое время я увидел свою книгу… по телевидению.

Это было 20 января 2015 года, во вторник, около десяти вечера. У меня был урок испанского с контрактником из ЕОГ. Это был американец египетского происхождения, который называл себя Ахмедом. Ахмед – случайный псевдоним, потому что контрактникам нельзя было говорить заключенным свои настоящие имена. Как меня уверял Ахмед, его испанский был на базовом уровне, но я был рад любой предоставленной возможности изучать языки в Гуантанамо. Так как я был его единственным учеником, мы занимались в моей камере. В то утро я решил включить телевизор, чтобы создать немного шума и сделать наше занятие более оживленным. И вдруг мы оба замерли. По российскому телеканалу Russia Today, который я включил, рассказывали об отрывке из моей книги. В прямом эфире они брали интервью у Нэнси Холлендер и Ларри Симса в студии RT в Лондоне. В какой-то момент на экране появилась моя фотография.

– Узнаешь этого парня? – в шутку спросил Ахмед.

В первый раз я почувствовал, каково это – быть свободным в тюрьме, я ощутил полную свободу в тот момент, когда ко мне вернулась моя потерянная честь. Я думал о Тиме Роббинсе из «Побега из Шоушенка», когда он, улыбаясь, предлагал своим сокамерникам выпить. Выпить то, на что он заработал честным тяжелым трудом. Моя камера расширилась, свет стал ярче, цвета красочнее, солнце светило теплее и нежнее, и каждый вокруг меня выглядел дружелюбнее. Даже девушка-сержант с короткой стрижкой, которая обычно вовсе не улыбается, в тот день улыбалась очень много. Теперь моя семья и весь мир знают о том, как я вижу историю своей жизни. Это было настоящим освобождением.

Спустя 14 месяцев после публикации «Дневника Гуантанамо» я узнал, что мне было назначено слушание еще задолго до Комиссии по пересмотру. Президент Обама создал эти комиссии в 2011 году, но им понадобилось несколько лет, чтобы начать работу. А когда это произошло, я только наблюдал, как другие заключенные проходили свои слушания. Казалось, что никто не хочет заниматься моим делом. Наконец, летом 2016 года, спустя почти 14 лет после моего заключения в Гуантанамо, у меня появился шанс на освобождение.

Как и в прошлые разы, мне назначили представителей. В этот раз казалось, что они действительно заинтересованы в том, чтобы помочь мне. Когда я впервые встретился с ними, они рассказали, что некоторые заключенные пострадали из-за того, что рассказывали слишком много о своей жизни в тюрьме. Они сказали, что комиссия это не форум для обсуждения жизни заключенных. Это не суд, в котором внимательно рассматриваются все детали из прошлого. Комиссия должна оценивать потенциальную опасность заключенного для Соединенных Штатов в случае его освобождения.

Мои представители рассказали, что во время подготовки к слушаниям многие из заключенных писали текст заранее. Очень много текста. Они расписывали все до мелочей: «Я такой-то и такой-то, пошел туда-то и туда-то, сделал то и то, и вообще я хороший человек». Их представители возвращали эти тексты и объясняли: «Мы не можем сказать это на слушании. Слушание сильно ограничено по времени, и оно официальное». Но заключенные настаивали: «Нет, это моя жизнь и мое решение. Я хочу рассказать об этом». Часто они говорили: «Я хочу сообщить о несоблюдении закона. Я хочу, чтобы мир знал, что я не сделал ничего плохого. Я хороший человек». Это обычное стремление невиновного человека, но именно из-за этого многие заключенные проиграли свои слушания.

Когда они рассказывали мне об этом, я улыбался. «Со мной таких проблем не будет», – говорил я им. А сам думал: «Я уже поведал миру свою историю». И это делало меня счастливым.

3

Но моя книга в том виде, в котором она была изначально опубликована, никуда не годилась.

Впервые я увидел изданную книгу спустя несколько месяцев после публикации. Нэнси Холлендер принесла мне ксерокопию книги, сделанную издателем специально для меня. Она не могла принести мне саму книгу, потому что правительство не позволило бы мне увидеть вступление и заметки, сделанные Ларри Симсом. Основанием для этого было то, что некоторые из заметок отсылают к документам, которые все еще считаются «засекреченными», хотя их можно спокойно найти в интернете. Ксерокопия содержала только мой текст со всеми правками правительства.

Читая текст, я подсознательно добавлял все вырезанные куски. Мне понадобилось некоторое время, чтобы понять: то, что читаю я, и то, что видят мои читатели, – часто совсем разные вещи. Дело не в том, что читатели не узнают каких-то деталей. Дело в том, что в их сознании может появиться мысль, что все вырезанные куски описывают что-то, что правительство США считает угрозой.

Если честно, я не знаю, почему многое из написанного мной было подвергнуто цензуре. Логика некоторых правок мне совершенно не понятна. Какого черта правительству понадобилось вырезать стихотворение, которое я написал для одного из следователей в виде пародии на известную литературную классику? Почему они вырезали все вымышленные имена, которые взяли себе охранники, когда решили примерить на себя роли персонажей из «Звездных войн»? Почему они вырезали имена всех людей, о которых меня допрашивали, хотя они сами пытались связать меня с этими людьми? Скорее всего, это все связано с «национальной безопасностью», но я не уверен. Из-за «национальной безопасности» меня отвезли сначала в Иорданию, потом в Баграм и затем в Гуантанамо. Унижали и пытали меня тоже из-за «национальной безопасности». И я всегда думал: «А можно поподробнее узнать о том, что такое „национальная безопасность“?»

Я вырос во времена военной диктатуры, не такой жестокой, как это иногда бывает, но тем не менее никакой демократии не было. Я помню, что мама говорила моим старшим братьям не обсуждать политику, потому что боялась, что у стен есть уши. В моей стране все привыкли к цензуре во благо «национальной безопасности». Но что удивляет людей в Мавритании, так это то, что цензуре подверглось не только арабское издание «Дневника Гуантанамо». Арабское издание основано на американском оригинале, а это значит, что информацию скрывают и от граждан США.

Интересно, что бы основатели Америки сказали о цензуре. Мне нравится думать, что они были бы на моей стороне, ведь одна из жалоб на короля Великобритании в Декларации о независимости была на «отправление нас через Моря в наказание за преступление, которого мы не совершали». Хочется верить, что они были бы на моей стороне, когда мы с агентом ФБР Уильямом обсуждали Гуантанамо. Он рассказывал о моих правах и о том, какое обращение со мной, как с гражданином США, недопустимо. «Понятно, – сказал я. – Но как я могу жить без защиты?» Конечно, я был защищен законами США, как позже подтвердят американские суды, и законами Мавритании, где я родился, и международными законами, потому что права, которые нарушали США, были не просто американскими, а человеческими. Но это Уильям не хотел или не мог понять.

В детстве я выучил стихотворение «Тюремный охранник», которое написал Ахмед Матар. Оно начинается так:

Я стоял в своей камере,

Думал о своем положении.

Заключенный я или тот охранник рядом?

Между мной и им стояла стена.

В стене была дыра,

Через которую я вижу свет, а он видит тьму.

Как и у меня, у него есть жена, дети, дом.

Как и я, он здесь поневоле.

Я не могу сказать, что находился в состоянии просветления в течение всего времени в Гуантанамо. В своих мыслях я часто бывал слишком незрел, смущен и зол. Думаю, мне было намного проще наблюдать за охранниками и следователями, чем им за мной.

Летом 2003 года, после долгого дня пыток, которые были частью «Специального проекта» по допросу, девушка-сержант рассказала, как осведомлены в сексуальных вопросах американцы и как не осведомлены йеменцы. Больше всего в тот день меня задело то, что меня перепутали с йеменцем. Я глубоко уважаю их, все йеменцы, кого я знал, выделялись своей честью и силой духа. Но я здесь, а девушка, которая долго пытала меня, не знает, кто я такой. Даже близко. Если бы она назвала меня марокканцем, алжирцем, малийцем, сенегальцем или даже тунисцем, я бы мог счесть это географической ошибкой. Но Сана находится в четырех тысячах миль от Нуакшота.

Я был шокирован и обижен ее невежеством, но в каком-то смысле она не ошиблась, когда бросила меня в один котел с йеменцами. В Гуантанамо имело большое значение, откуда ты родом. С самого начала заключенных в Гуантанамо разделяли на тех, за кем стояла какая-то сила, обычно важная страна – союзник США, и тех, у кого не было ничего подобного. Дольше остальных в Гуантанамо держали именно тех, кто принадлежал ко второй группе. Наши личности никого не интересовали. Самое главное – мы были бедняками из стран, не обладавших достаточной политической силой, чтобы вступиться за нас и потребовать нашего освобождения.

Следователь, которая сказала мне это, появляется в «Дневнике Гуантанамо» дважды. Хотя правильнее будет сказать «появляется» в кавычках, так как правительство США подвергло цензуре оба эпизода с ее участием. Читатели ничего о ней не узнают, даже того, что я называю ее «она». Я не использовал ее имя, потому что она даже не удосужилась выдумать его для меня. В Соединенных Штатах, если у вашей двери появляется агент ФСБ или полицейский, он называет свое имя и показывает удостоверение. То же самое делают полицейские и сотрудники службы разведки в Мавритании, Германии и Канаде. Самое неуважительное по отношению к заключенным в Гуантанамо было то, что к нам приходили безымянные люди, а порой даже безликие. Они говорили: «Я здесь, чтобы допросить вас. Я буду задавать вопросы. Вы не знаете, кто я такой. Я могу сделать с вами все что угодно, и вы не сможете опознать меня». Они были так увлечены этими прятками, что не смогли заметить самых банальных вещей о тех людях, о которых спрашивали.

В какой-то степени рукописи были отражением моей реакции на подобное отношение. В первую очередь я хотел рассказать свою историю со своей точки зрения. Я хотел сказать: «То, что говорят эти люди, неправда. Я здесь, придите и поговорите со мной сами, задайте любые вопросы. Когда мне было 19 и 20, я был в Афганистане в течение нескольких месяцев. Вот и все. Я вернулся. Я не убийца. Я не кровожадный человек. Я очень миролюбивый. Я люблю людей. Вот кто я такой». Еще я хотел, чтобы мои рукописи стали сенсацией. Я хотел, чтобы весь мир знал, что происходит в Гуантанамо. Более семи лет правительство США держало эту сенсацию под замком. И даже когда все происходящее в Гуантанамо уже не было ни для кого секретом, правительство разрешило выпустить книгу только в неполном виде.

Я буду вечно благодарен своим издателям в Соединенных Штатах, в Великобритании и в других странах за то, что они согласились издать книгу, которая так сильно подверглась цензуре. И я благодарен всем тем, кто прочитал эту книгу. Своей свободой я обязан адвокатам, которые смогли вынести мои рукописи за пределы Гуантанамо. Я обязан всем, кто прочитал эти рукописи и рассказал о них своим знакомым. Я убежден, что должен вам всем восстановленную версию. Я никогда не думал, что мою историю так сильно отредактируют. С тех самых пор как я вернулся домой, каждый мой собеседник спрашивал, сможет ли он или она когда-либо прочитать версию без цензуры.

Я старался добиться этого самым правильным способом, просил правительство вернуть мне оригинальные рукописи, которые не подверглись цензуре. Но раз за разом они отказывали мне, поэтому я начал работать с Ларри Симсом над тем, что сейчас называется «Восстановленным изданием». Нам часто казалось, будто мы пытаемся реконструировать очень древнюю постройку.

Поначалу я думал, что это будет довольно легко: стоит лишь собрать воедино кусочки пазла. Я прошелся по небольшому отрывку, и факты, имена, места, порой даты показались мне детальками мозаики, которые легко вставали на свои места в тексте – вычеркнутые цензурой поля. Но ситуация стала сложнее, когда я понял, что не хватает целых предложений, абзацев и даже страниц. Я стал одержим заполнением всех пропусков. Так я хотел отомстить правительству за цензуру. Но такая одержимость всегда имеет последствия, она делает тебя своим пленником. Я знал, какие события происходили в длинных вырезанных частях, но не мог вспомнить точные фразы, порядок предложений, внешность людей и иногда даже подробности того, что я сам описывал.

Я работал прямо на страницах копии, делая пометки над вырезанными кусками и на полях. В перерывах между работой, когда я возвращался домой и принимался за ланч, мне вспоминалось еще больше. В итоге я начал вспоминать и записывать даже больше, чем от меня требовали пропущенные поля. Но именно через этот процесс я начал чувствовать, что поистине воссоздаю внешний вид и содержание оригинальных страниц, отказавшись от предписанных государством рамок. Затем мы с Ларри начали делать то, что нам запретили, когда «Дневник Гуантанамо» готовился к первой публикации: мы работали вместе, восстанавливая вырезанные сцены.

В результате мы написали книгу, которая полностью отразила годы моего заточения в Гуантанамо. Я сделал все, что было в моих силах, чтобы передать свою историю как можно честнее и точнее.

Я публикую это новое, восстановленное издание с такими же чувствами, которые я испытывал, когда в 2015 году отправлял первую версию. Я с огромным уважениям отношусь ко всем, о ком рассказал на этих страницах. Даже ко всем тем, кто пытал меня, допрашивал и охранял, чьи настоящие имена я не знаю, потому что в Гуантанамо они использовали фальшивые. В самой первой книге я писал, что не держу на них зла за все пытки и издевательства. Тогда я обратился ко всем ним и попросил прочитать книгу, чтобы исправить все ошибки. Я писал, что мечтаю однажды собраться вместе, попить чая и еще многому научиться друг у друга. Я говорю совершенно искренне, что каждый день учит меня быть более милосердным и прощать других людей.

Работа над этим изданием позволила мне увидеть то, что кто-то очень хотел скрыть. Иногда это даже был я сам. Когда я получил ксерокопию книги в Гуантанамо, я перечитывал ее раз за разом, боясь, что написал то, чего писать не нужно было. Порой я испытывал чувство стыда. Особенно стыдно мне было за свою детскую привычку раздавать всем людям вокруг смешные прозвища. Агент службы разведки Иордании, руководивший моей перевозкой, не был Сатаной, это человек, который, как отметил Ахмед Матар, любил свою семью. Я увлекался подобным раньше, сейчас мне за это стыдно. В каком-то смысле, читая то, что я написал 10 лет назад, я как будто читал старый дневник. Иногда мне было смешно, а иногда грустно. Но в основном меня просто забавляла моя собственная глупость. Я узнал больше о том, кем я был и кем я стал. Такое наблюдение за своей жизнью дает мне уверенность в моем будущем.

Больше всего я благодарен именно за эту уверенность. Ее дают мне все персонажи, описываемые в книге, в основном государственные служащие со всех концов света, чья сложная человеческая природа и чьи поступки побудили меня быть честным прежде всего с самим собой.

Уверенность дают все, кто помог мне вынести мою историю за пределы Гуантанамо, ведь без них этой книги вовсе бы не было, а я все еще кричал бы где-нибудь в темной камере. Особенно я благодарен Нэнси Холлендер и Терезе Дункан, которые почти восемь лет добивались разрешения на публикацию этой книги. Моему редактору Ларри Симсу, который сделал книгу такой, какой я ее всегда хотел видеть. Рейчел Воджел, Джефу Шендлеру, Асе Мучник, Джейми Бингу и всем тем, кто публиковал и распространял «Дневник Гуантанамо» по всему миру.

И конечно, я благодарен своим героям – читателям. В трудные времена я мечтал, что кто-то из вас будет читать мою историю. С самого начала это вдохновляло меня. Это издание для вас.

I

Иордания – Афганистан – Гуантанамо

Июль 2002 – февраль 2003

Американская команда перехватывает инициативу. Прибытие в Баграм. Из Баграма в Гуантанамо. Гуантанамо, новый дом. Один день в раю, следующий в аду.

Аэропорт Аммана, 19 июля 2002 года, 22:00[3]

Музыка была выключена. Разговоры охранников уже не были слышны. Из грузовика все вышли. Было очень одиноко.

Долго ждать не пришлось: я почувствовал чье-то присутствие, какой-то молчаливый отряд. Не помню, чтобы они сказали хоть слово.

Один из них снял с меня наручники. Он освободил одну руку, и в этот же момент второй человек схватил эту руку и согнул ее, пока третий надевал новые, более прочные и тяжелые наручники. Теперь руки были связаны передо мной.

Кто-то начал рвать мою одежду чем-то похожим на ножницы. Я подумал что-то вроде: «Какого черта здесь происходит?» Меня стала очень беспокоить эта поездка, которую я никогда не хотел и не планировал. Кто-то решал за меня абсолютно все, я мог волноваться о чем угодно, но не о принятии решений. Много разных мыслей проносилось в моей голове. Размышляя оптимистично, я предполагал, что нахожусь в руках американцев, но в этом нет ничего страшного: они просто хотят отвезти меня домой и убедиться, что все пройдет втайне ото всех. Пессимистичные мысли подсказывали, что я провалился, что американцы смогли что-то повесить на меня и отправят меня в тюрьму до конца жизни.

Меня раздели догола. Было унизительно, но повязка на глазах помогла мне не смотреть на мое отвратительное голое тело. Во время всей процедуры я мог вспомнить только одну молитву: «О тот, кто выжил! О тот, кто существует сам по себе!» Все время я бормотал эту молитву. Каждый раз, когда я оказываюсь в подобной ситуации, я забываю обо всех молитвах, кроме этой, которую я узнал из жизни нашего пророка. Мир праху его.

Кто-то из отряда надел на меня памперс. Теперь я был точно уверен, что меня отправляют в Штаты. Я убеждал себя, что все будет в порядке. Я переживал только, что по телевидению моя семья может увидеть меня в таком унизительном положении. Я был очень тощим. Я всегда был тощим, но настолько тощим – никогда. Одежда стала так велика, что я был похож на маленького кота в большом мешке.

Одев меня снова, американцы начали меня осматривать. Один из них снял с меня повязку. Я не смог ничего разглядеть из-за фонарика, которым он светил мне в глаза. С ног до головы он был одет во все черное. Он открыл рот и высунул язык, показывая, что я должен повторить за ним. С этим у меня не было никаких проблем. Я увидел часть его бледной руки, что окончательно убедило меня в том, что я в руках Дяди Сэма.

Повязку вновь надели мне на глаза. Все время я слышал громкие двигатели самолетов. Почти уверен, что какие-то самолеты приземлялись, а какие-то взлетали. Я чувствовал приближение своего «особого» самолета, а как грузовик подъезжает к нему, этого я уже не мог различить. Но я точно понял, когда меня вытащили из грузовика, что он стоял вплотную к трапу самолета. Я был так истощен, болен и утомлен, что не мог сам идти, и американцам пришлось тащить меня как труп.

В салоне самолета было очень холодно. Меня положили на диван и приковали, скорее всего, к полу. После этого укрыли одеялом. Оно было очень тонким, но все равно стало комфортнее.

Я расслабился и полностью отдался мечтаниям. Я думал о членах семьи, которых больше никогда не увижу. Они, наверно, очень расстроятся! Я плакал очень тихо и без слез. Все мои слезы закончились еще в начале экспедиции, которая была словно границей между жизнью и смертью. Если бы только я лучше относился к людям. Если бы только я лучше относился к семье. Я сожалел о каждой ошибке, совершенной в жизни: по отношению к Богу, к семье, к кому-либо вообще.

Я размышлял о жизни в американской тюрьме. Вспоминал о документальных фильмах о тюрьмах и жестокость, с которой там относятся к заключенным. Я жалел, что я не слепой и что у меня нет никакой болезни, из-за которой меня могли бы определить в изолятор и обеспечить мне гуманное лечение и защиту. Я подумал: «Как пройдет первое заседание суда? Есть хоть малейший шанс на честный суд в стране, в которой так ненавидят мусульман? Неужели я признан виновным еще до того, как мне предоставят шанс оправдать себя?»

Я утонул в этих болезненных мыслях. Время от времени мне очень хотелось в туалет. Памперс не помогал, я не мог убедить свой мозг держать мочевой пузырь под контролем. Охранник позади меня постоянно заливал мне в рот воду, что только ухудшало мое положение. Этого нельзя было избежать, я мог либо глотать, либо задохнуться. Лежать на боку было мучительно больно, но ни одна попытка поменять положение не удалась, потому что каждый раз меня сильно били и возвращали в изначальное положение.

Я смог понять, что нахожусь в большом реактивном самолете, поэтому решил, что точно направляюсь прямиком в Соединенные Штаты. Через пять часов самолет начал снижение и затем плавно приземлился на полосу. Я понял, что это не Штаты: они должны находиться немного дальше. Но тогда где я? В немецком Рамштайне? Точно! Наверняка это Рамштайн. Там находится американский военный аэропорт, который используют для транзита самолетов, летящих с востока. Мы остановились здесь, чтобы заправиться. Как только самолет приземлился, охранники заменили мои металлические кандалы пластиковыми, которые больно врезались мне в лодыжки, пока я шел к вертолету. Вытаскивая меня из самолета, один из охранников похлопал меня по плечу, как будто хотел сказать: «С тобой все будет в порядке». Я был в такой агонии, что этот простой жест дал мне надежду, что вокруг меня все еще настоящие люди.

Когда я увидел солнце, то снова задался вопросом: «Где я?» Да, это была Германия, здесь в июле солнце встает рано. Но почему Германия? В Германии я не совершал преступлений! Что они повесили на меня? Тем не менее законодательство Германии было для меня наилучшим вариантом, потому что я хорошо знаю судопроизводство и говорю на немецком языке. Более того, суд в Германии прозрачный. Здесь мне не грозил срок в 200 или 300 лет. Мне не о чем было беспокоиться: судья встретится со мной и покажет мне все, что правительство имеет против меня, а затем я отправлюсь во временную тюрьму, пока мое дело не решится. Я не буду жертвой пыток, не буду видеть злые лица следователей.

Реклама: erid: 2VtzqwH2Yru, OOO "Литрес"
Конец ознакомительного фрагмента. Купить полную версию книги.

Примечания

1

Серия террористических нападений, связанных с «Аль-Каидой», запланированных на 1 января 2000 года.

2

Это постановление, часто использующееся в американском праве, обязывает доставить задержанного человека в суд вместе с доказательствами того, что содержание под стражей было законным, тем самым устанавливая презумпцию незаконности задержания. – Прим. пер.

3

Расследование подтверждает, что арендованный ФБР частный самолет с идентификационным номером N379P вылетел из Аммана, Иордания в 11:15 19 июля 2002 года в Кабул, Афганистан. Комментарии к тому отчету, выпущенному в 2006 году, содержащие записи полетов, доступны по ссылке http://assembly.coe.int/CommitteeDocs/2006/20060614_Ejdoc162006PartII-Appendix.pdf.

Прим. ред. о сносках: ни один адвокат Мохаммеда ульд Слахи, имеющий доступ к материалам дела, не проверял содержание сносок в этой книге, не редактировал их каким-либо образом, не подтвердил или опровергнул мои размышления, содержащиеся в них. Таким же образом, никто из имеющих доступ к неотредактированной версии манускрипта книги не проверял содержание сносок в этой книге, не редактировал их каким-либо образом, не подтвердил или опровергнул мои размышления, содержащиеся в них.